— Товарищ! Меня преследуют. Откройте дверь, чтобы я могла незаметно соскочить на ходу.
Водитель, коренастый южанин, взглянул на женщину, в знак согласия кивнул и, завернув за угол, у самой обочины тротуара на мгновение открыл и захлопнул дверь. Этого оказалось достаточным, чтобы Маргарита, выпрыгнув из автобуса, успела вбежать в подъезд магазина.
В магазине готового платья, где неожиданно для себя так кстати она оказалась, Маргарита купила светлое платье-костюм. Переоделась она в примерочной кабине и поручила свои вещи отправить в отель «Бретань», о существовании которого она узнала из рекламного проспекта. Модные защитные очки в широкой резной оправе изменили ее внешность настолько, что теперь она могла не бояться быть узнанной с первого взгляда.
Маргарита позавтракала в кафе, здесь же по таксофону справилась о расписании поездов на Лион и пешком направилась на вокзал. У киоска, покупая газету, она увидела молодого человека в лихо сдвинутом набок берете; он просматривал новый американский детектив Гарднера «Норка, проеденная молью». Маргарита скользнула по нему безразличным взглядом, затем в недоумении посмотрела на его лицо. Это был обыкновенный, каких много, двадцатилетний парень с усиками, выбритыми в ниточку, и нагловатым взглядом, но в петлице его пиджака была свастика!
Заметив на себе пристальный взгляд женщины, парень улыбнулся, вынул зеркало и поправил складку на берете.
Маргарита узнала это зеркало.
Парень перевернул зеркало картинкой к себе и, сравнив Джоконду и стоящую перед ним женщину, сказал:
— Не знаю, быть может, эта Мона Лиза — голливудская звезда, но вы, мадам, мне нравитесь больше!
Комплимент был достоин паука в петлице. Она перешла улицу и смешалась с толпой. Вскоре, потеряв направление, Маргарита остановилась в тени небольшого старинного здания, построенного еще во времена директории. Мемориальная доска указывала на то, что здесь в 1802 году родился Виктор Мари Гюго. С чувством глубокого волнения она перешагнула порог.
Под влиянием гневной обличительной поэзии Гюго она написала свои первые стихи. Конечно, в школе святой Терезы они читали Гюго, но его поэзия ограничивалась одами, а в лучшем случае стихами «Вот дети стайкой белокурой…» Гневные строки из книги «Возмездие» она впервые прочитала на огромной стене, озаренной пламенем пожара: «О, смейтесь, палачи, над павшей Францией! Она родится вновь!» И снизу: «Виктор Гюго. Он борется с нами!!!»
Действительно, в дни Сопротивления мужественная поэзия Виктора Гюго, проникнутая пафосом борьбы, была на вооружении патриотов Франции. Все это вспомнила Маргарита, ступив на первую, стертую временем ступень лестницы, и в то же время, услышав бой башенных часов, сосчитала удары: «Один… два… двенадцать!» Поезд на Лион уходил через сорок минут.
Наиболее короткий путь к вокзалу ей указал консьерж[12]. Маргарита вышла из подъезда, осмотрелась и, не заметив ничего подозрительного, направилась в указанном направлении.
Купив по дороге на вокзал чемодан (пассажир, едущий налегке, всегда вызывает подозрение), Маргарита заняла место в купе. Вскоре с многочисленным багажом и двумя великовозрастными девицами в купе втиснулась полная, молодящаяся дама.
Скорый поезд Безансон — Лион отправился точно по расписанию. Избавленная от необходимости поддерживать беседу (ее попутчица говорила за двоих), Маргарита отдыхала. Сон на мансарде Ламастеров был слишком коротким, волнение и физическая усталость сморили ее. Маргарита уснула.
Пробуждение было тягостным. Долгое время она пыталась и не могла проснуться, ощущая на себе чужой пристальный взгляд. Затем, сбросив навалившуюся тяжесть сна, в котором перемежались картины бегства и погони, она открыла глаза. Ее попутчицы уничтожали гуся с черничным джемом. Выпачканные черникой и гусиным жиром, они вонзали зубы в подрумяненную, хрустящую корочку гуся так аппетитно, так заразительно, что Маргарита невольно проглотила слюну.
Отведя взгляд в сторону, сквозь стеклянную дверь купе она увидела Джозефа Прадэля. Он стоял в коридоре и, приложив обе ладони к стеклу, смотрел прямо на нее. Их глаза встретились. Прадэль отошел от двери.
В первое мгновение ею овладело отчаяние. Казалось, что петля затягивается вокруг нее все туже и туже. Но прошло еще несколько минут, и снова собранная и готовая к борьбе Маргарита открыла дверь купе и пошла в ту сторону, куда, она видела, направился Прадэль.
Он стоял в тамбуре, прислонясь к средней двери. К его нижней отвисшей губе прилипла сигарета. Прищурясь, он бесцеремонно рассматривал ее, подбрасывая в руке нож, охотничий, широкий, с желобом для стока крови.
Маргарита молча повернулась и пошла в противоположную сторону вагона. Прадэль остался на месте.
В правом тамбуре стоял мужчина с красивым лицом и жесткой складкой у рта. На лоб его был низко надвинут черный берет, на плечи наброшена короткая кожаная куртка. При виде Арно он вынул из кармана брюк нож — такой же нож — и переложил его за борт куртки.
В это время из межвагонного перехода открылась дверь и в тамбур вошел контролер — высокий пожилой человек с усталыми глазами.
Контролер посмотрел на женщину. Маргарита отвернулась, и он видел лишь ее затылок и золотистый локон на шее. Вся ее поза выражала отчаяние. Бросив взгляд на мужчину, по едва уловимым признакам он подумал: из кагуляров![13] И, привычно приложив два пальца к козырьку форменной фуражки (в двух пальцах он держал компостер), контролер сказал, обращаясь к мужчине:
— Месье, прошу ваш билет.
Мужчина в берете улыбнулся, молча поднес ко рту пачку и вытащил губами сигарету.
— Месье, ваш билет, — повторил он.
Вынув из верхнего кармана тужурки черную книжечку, человек в берете так же молча показал ее в ладони, сложенной лодочкой.
— Месье, это железная дорога, а не… Ваш билет!
Человек в берете неторопливо положил черную книжечку в верхний карман тужурки, так же неторопливо полез в задний карман брюк и выхватил пистолет…
Железнодорожник был начеку, он схватил его за руку, вывернул кисть и, отобрав пистолет, сказал:
— Сколько погани развелось на нашей земле! Идите вперед! И не упирайтесь, иначе я вам всажу пулю в затылок из вашего пистолета.
Поезд, все замедляя ход, подходил к станции. Это был Буркан-Брес, большой железнодорожный узел.
Маргарита Арно открыла дверь вагона и выпрыгнула на ходу из поезда.
СЕМНАДЦАТЫЙ ЦЕХ
Процесс изготовления оптики был увлекателен сам по себе. Кроме того, бывая с Пелагеей Дмитриевной на всех участках производства, Никитин знакомился с наиболее интересными людьми завода. Весь круг вопросов, занимавших внимание Никитина, по-прежнему группировался вокруг семнадцатого цеха. Несмотря на это, каждый день час или два со своим внимательным «гидом» он бывал на всех остальных участках производства.
Участок вакуумных покрытий был последним в оптическом цехе. Наблюдая за ионной бомбардировкой под одним из стеклянных колпаков, расцвеченных всеми цветами спектра, Никитин обратил внимание на вошедшего в цех человека в синем халате, с маленьким плоским чемоданом в руке.
— Электромонтер Жарков, — назвал он себя начальнику участка и отошел с ним к распределительному щитку.
В ответ на вопросительный взгляд Никитина Пелагея Дмитриевна, наклонившись к нему, сказала:
— Он самый, Борис Жарков.
Выслушав претензии начальника участка, Жарков открыл чемодан, достал инструмент и стал быстро снимать кожух с трансформатора. Наблюдая со стороны, Никитин видел его умелые, ловкие руки мастерового, сноровку и деловитость, с которой он действовал в трансформаторе и на приборной доске. Казалось, что такой человек, как Жарков, не мог бы разыгрывать из себя провинциального донжуана.
Чем Дуся могла пленить Бориса Жаркова? Внешней привлекательностью девушка не отличалась. В ней чувствовалась большая внутренняя сила и душевная красота. Мог ли все это почувствовать Жарков с первой же встречи на балу? А если мог, если полюбил ее с первого взгляда, то как же объяснить это глупое шутовство в парке?
Досадуя на себя за то, что конфликт Жарковых против воли отнимал у него слишком много времени, Никитин вышел в коридор с Забалуевой и спросил:
— Пелагея Дмитриевна, а почему вся тяжесть вины обрушилась на одну Дусю? Почему до сих пор никто не беседовал с Борисом Жарковым, не пытался выяснить, какую роль играл он сам во всей этой неприглядной истории?
— Как же не беседовал! — удивилась Забалуева. — Я его вызывала в завком, Михаил Нестерович и комсорг присутствовали.
— Если не секрет — расскажите!
— И рассказывать-то вроде как нечего. Пришел Жарков злой, колючий. Сел на диван. «Звали?» — говорит. Я не отвечаю, звоню парторгу. Михаил Нестерович пришел с комсоргом. При виде их Жарков встает: «Ошибочка произошла, я беспартийный!» Михаил Нестерович сделал вид, будто этого не слышал, и говорит: «Нам судьба Дуси, товарищ Жарков, не безразлична. Расскажите, что у вас между собой произошло?» Жарков усмехнулся: «Это понятно, что вам Дусина судьба дороже. А вы того не учитываете, что я комнату в Москве бросил, с работы ушел и все ради любви к Дусе». — «В этом мы, — комсорг говорит, — сами разберемся. Вы нам расскажите обстоятельства дела». — «Обстоятельства такие, — продолжает Жарков. — Просил меня Леонид Исаков подменить его на дежурство, он в город с женой собирался ехать, я согласился. Выхожу из дома, встречаю Исакова, оказывается, его мастер сам подменил. «Давай, — предложил Исаков, — зайдем в парк, по одной пропустим!» Исаков действительно любит заложить за воротник, — пояснила Забалуева. — Всем хорош парень: и работник, и муж, и товарищ, а выпьет — свинья свиньей! Зашли они в парк, там есть такая «забегаловка». Выпили по сто с «прицепом» (так у них кружка пива называется), оба захмелели. Исаков и говорит Жаркову: «Вон видишь, на скамейке девушка сидит, она к нам на завод назначение получила, можешь с ней познакомиться?» — «А меня, — рассказывает Жарков, — очень этот «прицеп» в голову ударил. «Отчего не смогу, в один момент!» Ну и… Дальше вам, Федор Степанович, все известно. «У меня, — говорит Жарков, — от пощечины этой до сих пор душа горит. Я Дусю люблю и готов просить у нее прощение. Только она дома не ночует, а на производстве. Если приду, она к вахтеру громко обращается — почему на участке посторонние шляются? Людей стыдно».
Досадуя на себя за то, что конфликт Жарковых против воли отнимал у него слишком много времени, Никитин вышел в коридор с Забалуевой и спросил:
— Пелагея Дмитриевна, а почему вся тяжесть вины обрушилась на одну Дусю? Почему до сих пор никто не беседовал с Борисом Жарковым, не пытался выяснить, какую роль играл он сам во всей этой неприглядной истории?
— Как же не беседовал! — удивилась Забалуева. — Я его вызывала в завком, Михаил Нестерович и комсорг присутствовали.
— Если не секрет — расскажите!
— И рассказывать-то вроде как нечего. Пришел Жарков злой, колючий. Сел на диван. «Звали?» — говорит. Я не отвечаю, звоню парторгу. Михаил Нестерович пришел с комсоргом. При виде их Жарков встает: «Ошибочка произошла, я беспартийный!» Михаил Нестерович сделал вид, будто этого не слышал, и говорит: «Нам судьба Дуси, товарищ Жарков, не безразлична. Расскажите, что у вас между собой произошло?» Жарков усмехнулся: «Это понятно, что вам Дусина судьба дороже. А вы того не учитываете, что я комнату в Москве бросил, с работы ушел и все ради любви к Дусе». — «В этом мы, — комсорг говорит, — сами разберемся. Вы нам расскажите обстоятельства дела». — «Обстоятельства такие, — продолжает Жарков. — Просил меня Леонид Исаков подменить его на дежурство, он в город с женой собирался ехать, я согласился. Выхожу из дома, встречаю Исакова, оказывается, его мастер сам подменил. «Давай, — предложил Исаков, — зайдем в парк, по одной пропустим!» Исаков действительно любит заложить за воротник, — пояснила Забалуева. — Всем хорош парень: и работник, и муж, и товарищ, а выпьет — свинья свиньей! Зашли они в парк, там есть такая «забегаловка». Выпили по сто с «прицепом» (так у них кружка пива называется), оба захмелели. Исаков и говорит Жаркову: «Вон видишь, на скамейке девушка сидит, она к нам на завод назначение получила, можешь с ней познакомиться?» — «А меня, — рассказывает Жарков, — очень этот «прицеп» в голову ударил. «Отчего не смогу, в один момент!» Ну и… Дальше вам, Федор Степанович, все известно. «У меня, — говорит Жарков, — от пощечины этой до сих пор душа горит. Я Дусю люблю и готов просить у нее прощение. Только она дома не ночует, а на производстве. Если приду, она к вахтеру громко обращается — почему на участке посторонние шляются? Людей стыдно».
— Глупая история, — согласился Никитин. — Я бы на месте завкома закрыл «забегаловку» в парке культуры.
— Пробовали, — безнадежно махнув рукой, ответила Забалуева. — Эта «забегаловка» от треста ресторанов, им план, видишь, надо выполнять. Да и все равно: закроешь киоск в парке, они на вокзал пойдут. Кто беду ищет — тот зелье сыщет! Я в каком-то журнале читала: в Англии, это в старое время было, один лорд бритвой горло себе перерезал. Король ихний очень рассердился и запретил бритвы во всем государстве. Я это к тому, Федор Степанович, что запрещением водки пьянства не уничтожить. Надо бороться за каждого человека в отдельности.
Против последнего возразить что-либо было трудно. Никитин простился с Пелагеей Дмитриевной и на лифте поднялся в семнадцатый цех. Надо было собраться с мыслями и произвести некоторую «переоценку ценностей» тех сведений, что ему уже удалось собрать.
«Почему семнадцатый? — думал он. — Самые точные, исчерпывающие сведения об авиаприцеле, вплоть до рабочих чертежей, можно было бы добыть в ЦКБ, или в КБ главного технолога, или в цехе электроники, где производится монтаж счетно-решающей части прицела, и, наконец, на испытательном полигоне, или, как его здесь называют, тренажере. Почему же вражеский агент избрал в качестве объекта наблюдений семнадцатый цех? Какие сведения мог получить агент в семнадцатом цехе? Если судить по сделанным снимкам, то самые примитивные — общий вид сверху отдельных блоков прицела. Даже крупные специалисты в области прицельного приборостроения по этим снимкам могли бы составить себе лишь общее представление о прицеле, не больше. И все-таки агент обосновался в семнадцатом цехе. Почему?»
Никитин открыл дверь и вошел на участок большого конвейера. Перед ним справа налево под небольшим углом друг к другу шли две линии пульсирующего конвейера, затем они сливались в одну и уходили через люк на соседний участок, унося на себе прицел для последней операции — юстирования.
Если посмотреть на конвейер сверху, он представлял собой букву «V». По обеим сторонам конвейерной ленты, примыкая вплотную, стояли верстаки, окрашенные белой эмалью. У каждой ленты одиночного конвейера по восемь рабочих мест, по восемь лотков с готовыми блоками и деталями прибора. Там, где две ленты конвейера сливались в одну, — четыре рабочих места. На левой ленте конвейера производилась сборка готовых блоков оптики, на правой — электроники. На сдвоенной части конвейера — окончательная сборка прицела.
На конвейере Никитин увидел блоки прибора «АП-4-55». Микроснимки именно этого авиаприцела были обнаружены под русским пейзажем сентиментального прелата Штаудэ.
Сборкой на главном конвейере занято двадцать человек, из них девять женщин и одиннадцать мужчин. Двадцать первый — начальник участка и двадцать вторая — Вера Холодова, гравировщица на пятишпиндельном станке. Разбуди Никитина ночью, все эти сведения он мог бы сообщить с исчерпывающими подробностями, ну а дальше? Что же дальше?
«Если вражеский агент проник в семнадцатый цех, стало быть, он не мог добыть нужные ему сведения там, где, казалось бы, это легче всего было сделать». Наблюдая за работой главного конвейера, Никитин думал: «Ну хорошо, предположим, что агент имеет доступ в семнадцатый цех. Каким образом он мог произвести фотосъемку отдельных блоков, лежащих на ленте конвейера? Сделать это и остаться незамеченным двадцатью двумя работниками участка невозможно. Работы на конвейере идут в одну смену. Никогда по окончании работ детали не остаются на конвейере. Делается это так: сборка блоков одного прицела занимает тридцать семь минут. Таким образом, за тридцать семь минут до окончания работ подача деталей на конвейер прекращается. В обеденный перерыв конвейер останавливается, детали и блоки прицела покрываются защитными от пыли салфетками, все рабочие покидают участок и единственная дверь опечатывается дежурным вахтером и начальником участка. Как же могли быть сделаны эти шестьсот двадцать фотоснимков?»
Никитин невольно посмотрел наверх: поставленные на ребро железобетонные, правильно чередующиеся балки, создавали кессонную структуру потолка, тщательно оштукатуренного и выкрашенного белой эмалевой краской. Люди в белых халатах, белые длинные столы возле конвейера, холодный блеск хромированных деталей электрической арматуры и напряженная тишина создавали впечатление хирургического зала в ответственный момент операции. По существу, так оно и было. Здесь совершалась операция на области зрительных нервов электронного мозга прибора.
Так и не получив ответа на поставленный вопрос, Никитин подошел к Холодовой — уже второй день она работала в этом цехе. Гравировальный станок издавал легкое, комариное жужжание. Электролампы сквозь экран из вощеной бумаги освещали пять вертикальных резцов, вращающихся со скоростью девяти тысяч оборотов в минуту. На верхнем столе станка лежал большой прямоугольник зеркала, в котором она наблюдала риски копира.
Правой рукой Холодова водила на нижнем столе пантограф по шаблону, и пять резцов на верхнем столе послушно повторяли движение ее руки, гравируя надписи на металлических пластинках.
Через плечо Холодовой он взглянул на зеркало и встретился взглядом с ее глазами, удивленными и немного растерянными. Выражение ее глаз Никитину было понятно: двадцать один человек, помимо нее, работали на этом участке, и, хотя это не поручалось ей, невольно Холодова присматривалась к этим людям, и ни один из них не вызывал у нее подозрений.
Никитин тщательно присматривался к этим людям, но и это ни на один шаг не подвинуло вперед следствие.
«Черт возьми! — думал он. — Несмотря ни на что, чья-то вражеская рука фотографировала же блоки прицела «АП-4-55»!»
Он бился над решением этой задачи вот уже пять дней, не мог спать и вынужден был принимать снотворное, но и оно не могло свалить его. Мысль работала непрерывно и с таким изнурением, что, встав утром, он был утомлен, словно еще не ложился.
«Завтра! — думал он. — Завтра, получив с утренним поездом фотоувеличения с этих шестисот двадцати кадров, мы обязательно подвинемся вперед! Обязательно, — упрямо твердил он. — Обязательно!»
Рабочий день на заводе кончился. Десять дверей проходной не успевали проверку и пропуск все увеличивающейся массы людей. Рабочие скапливались в длинном и узком заводском дворе, стиснутом с одной стороны громадой главного корпуса, с другой — механическими мастерскими.
С трудом пробираясь через оживленную толпу, Никитин заметил Бориса Жаркова, он стоял подле дверей третьего подъезда и внимательно всматривался в лица выходивших работниц. Через несколько минут вышла Дуся. Увидев Бориса, она улыбнулась, пошла навстречу и, взяв его под руку, на некоторое время прильнула к нему, словно замерев от счастья. Затем их подхватил поток людей и понес вперед, к проходной.