Кремлевская жена - Эдуард Тополь 11 стр.


Захаров и Притульский возмущенно дернулись в своих креслах, а Котов даже вскочил с кресла. Но Белоконь предупредительно поднял руку:

– Подождите! Я понимаю, что это шатко и к тому же позорит нас всех, но… В моей практике еще не было, чтобы после трех суток работы – да еще такой работы! – мы вообще ничего не нашли, ни одной зацепки! И значит, либо мы лопухнулись в самом начале, либо кто-то среди нас работает против следствия…

«Ну и ну! – подумала я. – В МУРе гласность дошла до того, что не щадят и самих себя! А этот Белоконь ничего – высокий, глаза синие…»

Но не успела я додумать эту мысль, как изумилась еще больше. Потому что в эту секунду генерал Курков встал и вышел из кабинета, даже не кивнув Котову на прощание. Просто встал и молча ушел, ни на кого не глянув. Котов, Белоконь, Притульский и Захаров недоумевающе переглянулись.

– Может, он в сортир? – сказал Притульский и выглянул в дверь, оставленную генералом открытой. И сообщил: – На лифте уехал…

Теперь они – все четверо – посмотрели на меня, как будто я могла знать, почему генерал вдруг ушел! Неужели просто плюнул на все их гипотезы и решил не терять тут времени? Но это уже откровенное хамство! Люди пашут четвертые сутки, не выходя с Петровки, и даже готовы кого-то из своих подозревать в саботаже… Впрочем, Курков – гэбэшник, а что еще ждать от ГБ, как не радости по поводу милицейских неудач?

Однако и продолжать совещание после ухода Куркова тоже было неловко. Даже я почувствовала себя, грубо говоря, как оплеванная, и, потупив глаза, стала вертеть в руках увеличительную лупу в оправе и с металлической ручкой – черт знает, в каком следственном кабинете эта лупа попала мне в руки… Котов, нахмурившись, подошел ко мне и посмотрел на лист из первого тома дела Стефании Грилл, который я все еще держала перед собой на столе.

– Что это у вас?

– Это ваш первый рапорт генералу Власову, – сказала я.

– И что, у вас есть по нему вопросы? – вдруг жестко спросил капитан Белоконь, и в тоне его было только одно: мол, мало нам гэбэшного генерала, так ты еще тут!

– Да, – сказала я, тоже начиная злиться: с какой стати он отводит на мне душу? Но в сердцах сунув лупу в карман юбки, я обратилась не к Белоконю, а к Котову: – Дело в том, что этот рапорт ни о чем. Министру не пудрят мозги такими рапортами! Лаврентия Берию сюда приплели…

– Не мозги, а мозги… – снова встрял Белоконь, как будто я сама не знаю, где нужно ставить ударение в слове «мозги». Но в среде уголовников говорят именно «мозги», и очень часто их сленг переходит в наш служебный жаргон – ничего не поделаешь, такова специфика нашей профессии.

– Не важно, мозги, – сказала я.

– То-то! – удовлетворенно сказал Белоконь.

Но я продолжала смотреть на Котова, игнорируя Белоконя, ожидая от Котова ответа на свой вопрос. В конце концов, если они хотят иметь меня в союзниках, я должна понимать, зачем была написана эта бумага. «Толщина стен в гостинице „Пекин“, „пленные немцы“ – прямо роман!

– Молодец! – вдруг сказал мне Котов. И повернулся к своим подчиненным: – Способная девочка! Если нас не разгонят после этого расследования, рекомендую вам забрать ее из Полтавы в свой отдел…

Я почувствовала, как внутри вся вспыхнула от радости. Попасть в Москву, в МУР, к самому Котову! Еще два дня назад, охотясь в этой Полтаве за ворами автопокрышек и самогонщиками, я и мечтать не могла о такой карьере! Только подожди, Анька, он все равно не ответил – зачем этот рапорт? Но тут вместо Котова опять встрял Белоконь:

– Конечно, этот рапорт написан не для министра. Это вы правильно разгадали, товарищ… как вас? Он написан для Ларисы Максимовны Горячевой. Хотя вы как бы ее личный представитель, и я очень рискую, говоря это, но приходится. В конце концов вы, как следователь, должны нас понять: она с первого дня затерзала нас своими звонками! Ну, не меня лично и не полковника Котова, а товарища Власова. Вот и пришлось создавать эти тома, чтобы она видела, что мы работаем… Но, может быть, теперь, раз вы уж тут с нами, вы избавите нас хотя бы от этого бумагомарания, а?

Я обвела их взглядом. Всех четверых. Уж не мерещится ли мне все это: я в МУРе! И самые высшие чины этого МУРа просят моей помощи!

Но их серо-желтые от бессонницы лица смотрели на меня совершенно серьезно, а Белоконь – даже просительно. «Наверное, это ему и приходится писать эти длинные рапорты ни о чем, чтобы пудрить мозги Ларисе», – подумала я. И сказала:

– Хорошо. Я постараюсь чаще докладывать Ларисе Максимовне о ходе следствия. Но… если я буду принимать в нем реальное участие.

– Реальное – это как? – тут же переспросил Белоконь с явной иронией.

Это был хороший вопрос. Лучшие умы МУРа не могут найти пропавшую американку, а тут является полтавская курица и…

Но у меня был ответ на этот вопрос. Я сказала:

– Вчера я ночевала в «Золотом колосе». Вы не хуже меня знаете, какой там бардак. Милиция всю ночь гоняет проституток из номеров кавказских спекулянтов, спать невозможно. Сегодня Лариса Максимовна предложила мне жить в гостинице ЦК. Но я хочу поселиться в «Пекине».

Белоконь посмотрел на Котова, потом на Притульского и Захарова, и я увидела, что все они пытаются, но не могут сдержать улыбку. Все, кроме Белоконя, который сказал совершенно серьезно:

– Конечно! «Пекин»! Прекрасная идея! Понимаете, а вдруг ее тоже похитят? И тогда мы сразу узнаем, кто похитители! – И он повернулся ко мне: – На каком этаже вы хотите там поселиться?

«Ах ты, сволочь синеглазая! – внутренне взорвалась я. – Я к ним всей душой, а он насмехается! Конечно, может, я и ляпнула глупость, даже наверное глупость, но…» Но отступать мне уже было некуда, и я сказала:

– В номере 512. Том самом, где жила американка.

И с вызовом посмотрела им всем в глаза.

9

22.00

Я шла из МУРа пешком. По Страстному бульвару, по улице Горького, в гостиницу «Пекин».

Накрапывал дождик, но ощущение дорогого и стильного, подаренного мне Ларисой французского плаща из водоотталкивающей ткани, и ее же – в тон плащу – сумочка на руке, и теплые тонкие колготки – все это создавало этакий кайф богатства и уюта даже в мелкой ряби дождя. И вообще сентябрь в Москве – моя любимая пора, а Страстной бульвар – место, где я хотела бы жить до старости. Вот и сбывается то, что вчера вечером я загадывала в Полтаве! Этот Белоконь, конечно, язва, но… Интересно, он женат или нет? От него могут быть красивые дети… Да, последние пару лет я смотрю на каждого нового мужика не так, как в девичьи годы. А почти невольно прикидываю, какой от него может получиться ребенок? Старею…

Но – к черту эти женские сантименты! Здравствуй, Москва, здравствуй, Страстной бульвар – тихий и желто-зеленый оазис в самом центре, по соседству с улицей Горького, Пушкинской площадью и Петровкой. Пустая аллея, густые деревья, мокрые кусты… Говорят, когда-то здесь проходил трамвай, дребезжал и клацал колесами, но потом его сняли, убрали рельсы, и на Страстном стало тихо и уютно. Помню, я любила в такие же осенние дни заскочить в день стипендии в кафе «Шоколадница» на Пушкинской площади, выпить чашку горячего шоколада с «калорийной» булочкой, а потом завернуть за здание АПН и оказаться вдруг отгороженной от шума улицы Горького массивным кинотеатром «Россия». Я садилась на пустую скамейку и зубрила «Основы криминалистики». То, что буквально в двух кварталах находится Петровка, 38, – знаменитый Московский уголовный розыск, где разматываются сложнейшие уголовные дела и работают лучшие криминалисты страны, подстегивало меня учить, зубрить, вгрызаться в учебники. Да что скрывать – кто из студентов-юристов, мечтавших о романтике следственной работы, не составлял свои дневные маршруты так, чтобы лишний раз пройти по Петровке, увидеть это длинное желтое здание МУРа за высоким кирпичным забором? И кто не мечтал, что когда-нибудь он спокойной неторопливой походкой подойдет к воротам Петровки и хозяйски протянет часовому кожаные красные «корочки» с золотым тиснением «МУР МВД СССР»!

И вот эта мечта сбылась – меня пригласили в МУР на работу! Но, черт возьми, почему всегда – ну, всегда! – даже то, о чем мечталось с юности на расстоянии сияюще-романтичным, оказывается на практике таким обыденным и сложным! Ведь за что, собственно, они предложили мне МУР? Чтобы я оградила их от гнева Ларисы? Но если эту липу, эти раздутые рапорта они пишут по заказу самого Власова, то на кой им моя защита? Я не понимала. Я не понимала, почему эта сова – генерал Курков молча ушел из МУРа, почему Котов и Белоконь сначала хотели меня купить, а через минуту стали надо мной издеваться, а потом сразу уступили и даже дали машину, чтобы я доехала до «Пекина»? Был во всем этом какой-то разнобой… И поэтому машину, а точнее шофера-оперативника, я отправила в «Пекин» со своим чемоданчиком, а сама пошла в гостиницу пешком. Нужно спокойно, «взвешенно» во всем разобраться…

Я шла не спеша, под ногами шуршали влажные, но еще не размокшие листья, и видела сквозь оголившиеся ветки деревьев желтые квадраты чьих-то окон в старых кирпичных домах, видела спящие вдоль тротуара машины, но разобраться ни в чем не могла, злилась на себя за свою тупость, от злости до боли сжимала в кармане стальную ручку увеличительной лупы, которая, черт знает почему, так и осталась у меня в кармане. Что за игру со мной играют – сначала Власов и Гольдин, а теперь в МУРе? Прикрывать их от Ларисы? Нашли громоотвод! Сволочи! Поманили МУРом – как куском мяса провели перед носом, а потом начали насмехаться!..

Тут грохот бегущих ног прервал мои терзания. С Пушкинской площади, в обход кинотеатра «Россия», вдруг хлынули в темноту Страстного бульвара два потока бегущих людей. А наперерез им сбоку вылетели темные автобусы, из которых на ходу выскакивали плотные мужские фигуры в бушлатах, в серых беретах на головах и с дубинками в руках. С веселой резвостью молодых волков они догоняли бегущих людей и хрустко, с присвистом обрушивали свои дубинки на их плечи, спины, головы. Особенно доставалось тем, кто, либо по забывчивости, либо из-за принципа, еще нес в руках плакаты с самодельными надписями «За демократию!», «Президента страны выбирает народ, а не партия!», «За всеобщие прямые выборы!», «Свободу Нагорному Карабаху!», «Прекратить оккупацию Прибалтики!» и тому подобное. За этими плакатами парни в бушлатах охотились как бы даже наперегонки друг с другом, как за самой жирной добычей, и не только сбивали с ног тех, кто держал их, но и били этих людей ногами, скручивали руки и волоком тащили по земле в автобусы. Была какая-то игривость в работе этих парней, словно то, что они делали, – им в баловство и в охотку…

При этом никто из бегущих от них людей не кричал, не звал на помощь – так стадо овец в молчаливом ужасе несется прочь от смерти, тяжело дыша на бегу. И только те, кого настигали преследователи, приглушенно вскрикивали от ударов или шлепались на землю. Вот какая-то молоденькая женщина, совсем девчонка, как щитом, прикрылась плакатом «Свободу политзаключенным!». Дубинка, легко пропоров плакат, угодила ей по шее… Вот еще один парень получил удар прямо в лицо, по повязке с надписью «Гласность»…

А сзади, из-за «России», с Пушкинской площади бегут еще люди, словно кто-то гонит их в эту ловушку Страстного бульвара, откуда нет выхода, кроме как на Петровку или на Пушкинскую улицу…

«Демократы», – успела подумать я и запоздало попыталась отскочить в сторону от бегущего на меня потока. Но поздно! – толпа нахлынула на меня, как на пень, торчащий поперек потока, столкнула, потащила за собой, сумочка соскользнула с моей руки и отлетела в сторону; я дернулась поднять ее, и тут толпа оставила меня одну, и, так и не успев поднять сумочку, я вдруг увидела летящее на меня молодое курносое лицо, треугольник тельняшки в распахнутом вороте бушлата и тонкую черную дубинку, поднятую в небо, как кавалерийская шашка. Глаза этого высокого парня в сером берете уже выбрали меня и на бегу держали в прицеле своих веселых зрачков. И сладостная улыбка предвосхищения удара открывала его молодые белые зубы. Ах, как он врежет сейчас мне по темени, ах, как врежет!..

Я упала ему в ноги за миг до того, как его дубинка должна была ударить меня по голове. Я упала навстречу ему, в его колени. Он этого не мог предвидеть, ведь он бежал за нетренированной публикой, а напоролся на меня. Бедняга! И с ходу с лету он удивленно перелетел через меня как подкошенный и, не успев выставить руки, лицом шмякнулся о мокрый асфальт – своим круглым, веселым, курносым, белозубым лицом…

Я знала, что сейчас будет, и, спасаясь, покатилась, не вставая, в сторону, в кусты. Но и тут не успела – эти парни, его коллеги, тоже засекли неудачу своего дружка и с двух сторон ринулись ко мне – так старые волки, бросив погоню за своей добычей, меняют курс, чтобы выручить молодого волчонка.

Я вскочила, чтобы встретить их лицом, точнее, криком:

– Стойте! Я из милиции!

Но удар сзади – жесткий удар по шее не то дубинкой, не то ребром ладони отключил мое сознание.

Наверное, я упала – этого я не помню.

Наверное, уже и без сознания, я все же пыталась отползти в кусты…

Но хорошо помню, что несколько раз я приходила в себя не на асфальте, а на мокрой земле, в листве – это когда они били меня своими кирзовыми ботинками по голове, по плечам, по ребрам. Скорей всего бил меня тот молодой и белозубый, который по моей вине разбил себе лицо об асфальт, – теперь он отводил душу, и от его остервенелых ударов мое тело укатывалось с аллеи в кусты, а он все норовил садануть мне ботинком в лицо… А может, и другие били – не помню. Помню только, что я вставала на колени, пытаясь сказать, что я старший лейтенант милиции, но даже не успевала увидеть, кто же меня бьет, как тут же перед глазами возникал черный кирзовый ботинок, и – новый удар по рукам, прикрывающим лицо, или в висок, в скулу, в живот… И я опять отключалась…

10

22.18

Я пришла в себя на полу автобуса – наверное, от тряски. Какая-то женщина держала мою голову, рядом плотно сидели избитые и стонущие люди. Кресел в автобусе не было, все сидели на полу, сиденье водителя было отгорожено от салона грубой железной переборкой с крупными заклепками. У каждой двери стояло по милиционеру с дубинкой, следили, чтобы никто из арестованных не вздумал встать и показать свое личико в окно. Пахло кровью и грязью. Куда нас везут и давно ли, я не знала, да и не думала об этом – меня тошнило, это был первый признак сотрясения мозга.

Чувствуя, что сейчас меня вырвет прямо на людей, я стала на коленях протискиваться к ближайшей – передней двери. И тут же прозвучал грубый оклик милиционера:

– Эй! Куда, бля?

Я не могла ответить. Я знала, что стоит мне открыть рот, как из меня просто хлынет. А милиционер уже поднял дубинку и с готовностью ждал, когда я к нему приближусь. Но тут автобус остановился, двери открылись, и волна свежего воздуха задержала мой приступ.

Милиционер спрыгнул с подножки автобуса и весело сказал снаружи:

– Выходи по одному, демократы фуевы! Герцена нет среди вас?

Оказалось, мы ехали не так уж долго – до улицы адмирала Нахимова – и приехали в соседнее с «Водным стадионом» районное отделение милиции. Группа оперативников и парней в бушлатах, стоявших у входа в райотдел, громко заржала шутке милиционера насчет первого русского демократа – Герцена.

Я с трудом поднялась с колен, зацепила карманом плаща за дверную ручку автобуса и буквально выпала на улицу. И тут же ринулась в сторону, согнулась и открыла рот.

– Эй! Здесь не блевать! – крикнул кто-то из милиционеров.

– Ничё, потом сама же и вытрет! – сказал еще кто-то.

Я утерла рот рукой и вслед за каким-то прихрамывающим парнем пошла к крыльцу. «Почему-то все отделения милиции имеют крыльцо», – подумала я и вдруг поплыла от очередного головокружения и поняла, что падаю, падаю головой на крыльцо.

И я бы упала, если бы чьи-то руки не подхватили меня, не задержали падение. И выпрямили меня, и прислонили к чьему-то плечу, и буквально взволокли на крыльцо…

– Что-то я вас не знаю. Вы откуда? – Внимательные серые глаза плыли передо мной, заглядывая мне в лицо. И тонкие руки мягкими пассами двигались над моей головой, словно ощупывая ее с расстояния двух-трех сантиметров. – Слава Богу, все кости целы… У вас сотрясение мозга, но небольшое, а тошноту я сейчас уберу…

Он то приближался, то уплывал – высокий худой мальчик, на вид не старше семнадцати, только глаза смотрели взрослее. Его руки двигались над моей головой заторможенно-опоясывающими пассами – а потом словно стряхивали с себя на пол что-то невидимое, захваченное из воздуха над моей головой. Но головокружение действительно прекратилось, и этот мальчик перестал плавать в воздухе – оказалось, что он стоит передо мной на коленях. Вокруг, на полу милицейского коридора и на скамье вдоль стены, плотно сидели арестованные – человек 50–60. В ожидании вызова на допрос кто-то, нянча ушибленную руку, матерился и раскачивался, как мусульманин на молитве. Женщина лет сорока с большой кровоточащей ссадиной на лбу громко просила: «Воды! Мне надо запить лекарство! У меня диабет!» – и какая-то девушка протянула ей термос с чаем. Но при этом – хотя сидели мы на грязном полу и хотя чуть ли не у всех на лицах были синяки, а куртки и плащи либо в грязи, либо порваны, – при всем этом в коридоре не было ощущения арестантской угнетенности или отчаяния. Наоборот! В дальнем углу коридора кто-то громко рассказывал анекдоты про «чукчу», и там возбужденно хохотали… Какой-то молодой парень держал на коленях красивую, как кукла, трехлетнюю дочку с большим голубым бантом и наизусть рассказывал ей «Маугли»… Ближе ко мне молодая пара стояла у стены и вслух с издевательским выражением читала милицейскую стенгазету:

Назад Дальше