– Хорошо, – сказал он. – Помните, как вы сказали Ларисе Максимовне, что невозможно играть против рока? Это неверно. Мы здесь этим занимаемся каждый день. Например: покушение на Горячевых назначено гадалкой после запуска израильского спутника, верно? Ну а если я задержу этот запуск на несколько дней?
15
01.45
Черная кагэбэшная «Волга» подвезла меня к входу в гостиницу «Пекин», и я снова убедилась, что Лариса ошиблась, сказав, что в «Пекине» нет 15 проституток. Видимо, только что закрылись и валютный бар на втором этаже, и гостиничный ресторан, знаменитый своей уткой по-пекински еще во времена моего студенчества: двери гостиницы были открыты настежь, из них вываливались сытые компании пожилых, не моложе пятидесяти, мужчин с сановными лицами – не то разбогатевшие тузы-кооператоры, не то наша партийно-советская элита обручь со стильными московскими телками. Один из мужиков был похож на какого-то знаменитого актера, фамилию которого я так и не смогла вспомнить, второго я, кажется, видела сегодня по телевизору… ну да, это же теледиктор Кириллов!
Молоденькие голоногие девочки в импортных шмотках, машины зарубежных марок – «БМВ», «фольксваген», «тойота» и даже два «мерседеса». Похоже, ресторан «Пекин» стал теперь клубом пожилых гурманов, у которых есть деньги и на утку по-пекински, и на девочек, и на импортные машины.
Я вытащила из сумочки карточку-пропуск в гостиницу, чтобы показать швейцару, но обоих швейцаров не было на месте, и вообще в вестибюле было пусто и полутемно, как на перроне после отхода поезда. Ни лифтера, ни дежурного милиционера – никого! Впрочем, сквозь полуоткрытые двери ресторана я все-таки увидела в глубине полутемного ресторанного зала мужчину в ливрее – не то лифтер, не то один из этих мордастых швейцаров. Мужчина торопливо собирал что-то со столиков себе в сумку и одновременно допивал водку и коньяк из недопитых рюмок и бокалов. Ну и ну! А в МУРе считают, что из «Пекина» нельзя выйти незамеченной. Да сейчас можно стол администраторов вынести, и никто не обратит внимания!..
Я пересекла мраморный вестибюль, вошла в лифт и нажала на кнопку пятого этажа. Старая кабина тронулась с астматическим хрипом, и тут же лампа в ней потеряла половину своего накала. Я невольно взглянула на ручные часы – неужели в Москве, как и в Полтаве, экономят электричество и по ночам снижают напряжение в электросети?
Лифт с явной натугой поднял меня на пятый этаж, дверь нехотя открылась. И тут я увидела, что и дежурной горничной нет на месте. В пустом фойе пятого этажа стоял полумрак, только в правом углу низкая настольная лампа бросала желтый круг света на маленький столик дежурной. На этом столе лежал опрокинутый чайный стакан в подстаканнике, а по всему столу разлилось какое-то темно-красное пятно. И рядом стоял телефон.
Я насторожилась. То есть само по себе отсутствие горничной меня не очень тронуло – ну, отлучилась куда-нибудь на пару минут. Но обычно все гостиничные дежурные, покидая свой пост хоть на минуту, прячут телефон в ящик стола, чтобы жильцы гостиницы не могли бесплатно позвонить по междугородному. Это закон. А тут – телефон явно брошен, это кроваво-красное пятно, опрокинутый стакан! Конечно, вполне возможно, что после всех перипетий этого вечера – после МУРа, избиения, ареста и разговоров в КГБ – я уже на таком взводе, что мне во всем мнится черт знает что, как Горячевой. Но, с другой стороны, если в этой гостинице и именно на этом этаже всего четыре дня назад произошло похищение, то…
Короче, заподозрив что-то неладное в пустом, тихом и полутемном вестибюле, я тут же прижалась спиной к стене, осторожно заглянула за угол и оглядела весь этаж. В длинном и пустом коридоре люстры тоже горели вполнакала, а в глубине, из единственного окна, выходящего во двор, – все те же мертвенные блики мигающего фонаря.
Я сделала шаг назад, к лифту, но в ту же секунду кабина лифта тронулась и пошла вниз…
Та-ак. Ну что ж…
Я бесшумно открыла свою сумочку, вытащила пистолет, сняла с предохранителя. И, подняв пистолет в правой руке и прижимаясь спиной к стене, медленно двинулась к своему номеру. Между ним и началом коридора было шесть номеров по моей, правой стороне коридора и столько же – напротив, по левой.
Я кралась от двери к двери, прислушиваясь, как кошка. За дверью номера 502 – тихо.
За дверью 504 – мужской храп. Двинулась дальше…
506 – характерный, ритмичный и все учащающийся скрип кровати.
Все ясно, дальше…
508 – знакомый мужской «Голос Америки»: «Минувшую неделю сильнейший боксер планеты Майкл Тайсон начал на больничной койке в Пресвитерианском медицинском центре в Нью-Йорке, а завершает прогулками по Москве». Вот страна – в два часа ночи тоже слушают вражеские голоса! Двинулась дальше…
510 – тихо. Пошла, следующий номер – мой.
Стоп! Там голоса! Там шум борьбы и женский зажатый голос:
– Пусти!.. Я буду кричать! Ой, не надо, не на…
И что-то грохнуло об пол…
Уже не раздумывая, я пинком ноги саданула в дверь и ворвалась в номер, держа пистолет двумя руками и выпалив:
– Руки вверх! Милиция…
Впрочем, последнее слово я произнесла лишь до половины. Потому что картина, которая мне открылась, была совсем из другой оперы. В накуренном номере горел лишь торшер, да и то – на полу, раскачиваясь на ковре, словно его только что уронили. Рядом с торшером валялись пустая бутылка из-под вина «Игристое» и блюдце из гостиничного буфета, полное окурков, а на моей кровати, прямо поверх покрывала лежал мой юный лекарь Саша – спал одетый, разметав руки по сторонам и даже не сняв туфель. Возле его подушки, на тумбочке, стоял недопитый стакан, а еще один стакан и пустая бутылка «Грэми» стояли на столе под картиной Айвазовского «Девятый вал». И здесь же, у стола сидел в кресле Гольдин и держал на своих тщедушных коленях пышнобедрую, в распахнутой блузке горничную-дежурную по этажу. В тот момент, когда я ворвалась в номер, она, задрав ноги, делала вид, что сопротивляется его попыткам стянуть с нее трусы…
Теперь и Гольдин, и горничная испуганно замерли, обернувшись ко мне. При нижнем свете торшера и при бликах этого сучьего фонаря за окном они оба – разгоряченные коньяком и своей борьбой, со взъерошенными волосами и помадой на лицах – выглядели как персонажи из фильмов ужасов. Я опустила пистолет и устало выдохнула:
– Вон отсюда.
Горничная неуклюже встала с колен Гольдина, нагло, прямо при мне натянула трусы и стала застегивать кофточку, которая никак не сходилась на ее коровьей, десятого, что ли, размера груди.
– Анечка, извините… – сказал Гольдин, тоже вставая и собираясь закурить. – Понимаете, мы вас ждали, ждали…
– Вон! – взревела я, схватила его за шиворот кителя и просто вышвырнула из номера, как котенка.
Горничная запихала наконец свою грудь в кофточку, с независимым видом прошла мимо меня к выходу и закрыла за собой дверь. А я…
Я рухнула у кровати на колени и разрыдалась. Все напряжение прошедших суток выхлестывало из меня этими слезами. К черту! Этот жиденок, начальник личной охраны главы правительства, в моем номере лезет под юбку пышнозадой гостиничной дежурной… Этот начальник Первого Главного Управления КГБ сует меня под ноги бойцов спецназа, а потом самодовольно расхаживает по своему роскошному кабинету. И даже Лариса Горячева спит сейчас без задних ног в своей роскошной спальне на Ленинских горах! И только я, я одна должна пахать на них и лезть в очередную мышеловку!..
Когда слезы сошли, я подняла голову, утерла глаза и посмотрела на Сашу, безмятежно спавшего на моей кровати. Потом высморкала нос, разбухший от слез, и открыла окно, чтобы проветрить комнату. Стоя у открытого окна, я взяла с тумбочки недопитый Сашей стакан с коньяком – в нем было еще граммов сто пятьдесят – и залпом выпила. Горячее тепло покатило по груди, к желудку. А Саша, мой лекарь, мой ангел, все спит! Глупый мальчик!.. Черт возьми, если им – генералам, майорам и всем прочим – можно все, то почему мне нельзя хоть что-то?
Все еще стоя на коленях перед кроватью, я медленно погладила Сашу по лицу, по гладким, еще не знавшим бритвы щекам.
Но он не просыпался. Он спал, приоткрыв губы, как невинный ребенок, и тихое дыхание исходило из его уст. В мигающем свете уличного фонаря я медленно нагнулась над его губами, собираясь поцеловать тихо и нежно, почти по-матерински.
И в эту секунду он захрапел. И вместе с этим храпом из его горла вырвался и шибанул мне в лицо резкий запах алкогольного перегара.
Я в бешенстве вскочила на ноги, схватила пустую коньячную бутылку и со всей силы хряпнула ее о стену. Но даже от этого звона Саша не проснулся. И вообще никто не прореагировал на звон разбитой бутылки – даже сосед.
Только этот сучий фонарь продолжал мигать за открытым окном мертвенно-белым светом, да дождь сек мокрый и черный асфальт спортивной школьной площадки.
Я оглядела пол – осколки бутылки, опрокинутый торшер… Я закрыла окно, опустила нижний шпингалет, прошла к двери и заперла ее на ключ. Потом подняла торшер, сняла со стены картину Айвазовского и, пользуясь ею, как лопатой, смела все бутылочные осколки и окурки в угол…
А Саша продолжал спать. А кровать в номере всего одна…
«В гробу я вас видала!» – сказала я про себя, подошла к кровати, завернула на Сашу покрывало и повернула его к стене. При этом он гулко ткнулся о стену головой, но и тут не проснулся, а лежал, как куль. «Паскуда Гольдин, – подумала я, – напоил мальчишку, много ли пацану надо! Правда, сейчас парни его возраста и даже куда младше не только пьют в подъездах, как заправские алкаши, но и девчонок насилуют напропалую – статистика по стране ужасная, только в одной Полтаве в этом году – 29 случаев групповых изнасилований несовершеннолетними. Но этот мальчик совсем иных манер, конечно…»
Вздохнув, я разделась и внимательно оглядела себя. Черт возьми, везде синяки: на плече, на животе, на бедрах. Убила бы этих десантников!
Наконец я легла в кровать, под одеяло, а пистолет сунула под матрац. Кровать была узка для двоих, но Саша лежал на боку, так что я помещалась. И все же это соседство с ним, пусть даже спящим и пьяным, не давало мне уснуть, я лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок. Да, в этой гостинице, построенной пленными немцами, такие стены, что можно и прирезать человека, и никто не услышит, если не станет специально подслушивать под дверью…
На потолке то вспыхивали, то гасли сполохи уличного фонаря.
Я выпростала из-под одеяла правую руку, дотянулась ею до шнура оконной шторы и…
И вдруг я поняла, что не поеду ни в какую Сибирь, пока не выясню, светил этот фонарь в ночь похищения американки Стефании Грилл или не светил. Пусть за мной следит МУР, пусть за мной следит КГБ и пусть Лариса лезет на стенку от своей психопатии, – в гробу я их всех видала! У меня есть ниточка, есть версия, и я пойду по ней – по ней, а не в мышеловку генерала Куркова.
День третий
Воскресенье, 11 сентября 1988 года
16
06.05
Я проснулась от скрипа ключа в двери. Спросонок рука дернулась под матрац с замедленной реакцией – дверь уже открылась. И я тут же увидела, что можно было и не дергаться – на пороге стоял все тот же Гольдин.
– Это я, я! – сказал он торопливо, перехватив взглядом движение моей руки. И с широкой улыбкой подошел к кровати. Кажется, он впервые был без сигареты в зубах, зато в руках у него был поднос с завтраком на двоих – два стакана чая в подстаканниках, две сосиски на двух тарелочках, торт и вареные яйца. – Доброе утро! Вы не забыли, Анечка? В семь утра у вас встреча с психиатрами. В больнице имени Кащенко.
Я покосилась на Сашу. Завернутый по-прежнему в покрывало, он заворочался, зябко засучил ногами, и туфля с грохотом свалилась с его левой ноги, свисавшей с кровати.
Но Гольдин никак не отреагировал на это, а продолжал держать поднос с завтраком, смотреть мне в глаза и улыбаться самой лучезарной улыбкой, какую можно было представить на этом горбоносом еврейском лице. При этом его мундир был выглажен, щеки выбриты, волосы причесаны, и вообще он сверкал, как невинный гном из «Белоснежки». Словно и не было отвратительной ночной сцены, толстозадой грудастой горничной и бутылки коньяка на троих в два часа ночи.
– Отвернитесь! – сказала я.
Он послушно отвернулся, поставил поднос на письменный стол у окна и потянул за шнур оконной гардины. За окном был рассвет – еще без солнца, но уже и без дождя. Завернувшись в простыню, я выскользнула из-под одеяла, сунула босые ноги в туфли, сгребла со стула свою одежду и убежала в ванную, стараясь не наступать на осколки стекла на полу. В ванной, совмещенной с туалетом, я стала под душ и открыла воду на всю мощь. Ну какая красота, что можно мыться вот так – под сильной струей, не экономя воду и не боясь, что она вот-вот кончится! Не то что у нас в Полтаве…
Когда, умывшись и одевшись, я вышла из ванной, то застала совершенно фантастическую картину: грудастая горничная-дежурная весело и расторопно гудела мощным пылесосом, очищая пол от окурков и осколков разбитой бутылки и еще напевая при этом что-то лирическое. При свете встающего за окном солнца она, как и Гольдин, тоже выглядела свежей, умытой и приглаженной, словно молодая сытая кошка.
А Гольдин сидел на краю кровати и с вилки кормил проснувшегося Сашу сосиской и давал запивать ему чаем. Саша, приходя в себя, тряс головой и, моргая, лупил на меня изумленные глаза. Больше всего его потряс, конечно, мой мундир старшего лейтенанта милиции. Саша просто застыл с сосиской во рту.
– Доброе утро! – сказала я, чуть не расхохотавшись. – Смотри, подавишься.
– Перестань вертеться, за мной нет хвоста! – уверенно сказал Гольдин, разогнав свою «Волгу» до скорости 100 км в час, хотя в Москве разрешено только 60. Но день был воскресный, без четверти семь утра, и Садовое кольцо было пусто, если не считать двух уличных автокранов, поднявших свои «стаканы» под крышу издательства «Планета». Стоя в этих «стаканах», работяги-высотники навешивали на фасад здания гигантский щит-транспарант: «11 СЕНТЯБРЯ – ДЕНЬ МОСКВЫ. 1147–1988».
– Откуда вы знаете, что нет? – спросила я, в пятый, наверное, раз оглядываясь в заднее окно машины. Ветер гнал по мостовой обрывки каких-то листовок, перед закрытыми еще продовольственными магазинами стояли зябкие кучки людей, а у газетных киосков возле Планетария и на площади Восстания уже выстроились длинные очереди. Через пятнадцать минут новая порция гласности обрушится на этих людей: разоблачения сталинских и брежневских преступлений, новые сведения об ужасном состоянии нашей экономики, медицины, уровне преступности, детской смертности, самоубийствах, отравлении природы, разложении в армии, рэкете, проституции и прочих прелестях, о которых раньше было запрещено говорить и которые поэтому как бы не существовали.
– Оттуда! – Гольдин с наслаждением затянулся сигаретой и воинственно поерзал на подушечке, которую подкладывал себе под зад, не то чтобы повыше сидеть за рулем, не то для амортизации на постоянных выбоинах в мостовой. – Если кто сядет мне на хвост, я живо рога обломаю!
– Ой! – притворно испугалась я. – Уж очень вы храбрый после этой ночи! – И спросила, увидев еще один автокран у рабочих, подвешивающих гирлянды на уличные фонари: – Что у вас сегодня за праздник?
– Сегодня аж два праздника, – ответил Гольдин. – День танкиста и День Москвы. Поэтому ей физиономию косметикой прикрывают. А то как сняли с домов портреты Брежнева, так сразу стало видно, какая она старуха, везде штукатурка сыплется… – И через плечо добавил для Саши, который сидел рядом со мной на заднем сиденье машины: – Так что сегодня вам негде митинговать – все площади будут под танцы заняты.
Саша не ответил, хмуро отвернулся к окну.
– Саш, – сказала я, – а если где-нибудь человек заперт или его насильно держат – ты можешь почувствовать призыв о помощи?
– Нет, – ответил он, не повернувшись. – Мне можно выйти?
– Выйти?! – удивилась я.
– Да, где-нибудь у метро…
– «Добрынинская» устроит? – спросил Гольдин.
Действительно, мы подъезжали к «Добрынинской», там, на площади, рабочие сооружали временный дощатый помост-сцену для народного гулянья в честь Дня Москвы.
– Да подождите! Чего вы лезете? – одернула я Гольдина и опять повернулась к Саше: – Но ты меня не долечил! У тебя есть телефон?
Он молчал.
– А? Саша… – Я тронула его за руку.
Он повернулся ко мне и покраснел до ушей:
– Извините, но… Я не лечу милицию.
– Почему?
Он опустил глаза.
– Да что ты – не понимаешь? – откликнулся Гольдин, минуя «Добрынинскую» без остановки и сворачивая на Шаболовку. – Он же диссидент! И мы для них не люди, а псы на службе у государства. Вот когда они придут к власти, у них будет другая милиция, демократическая!
– Да подождите вы! – оборвала я его и снова повернулась к Саше: – Если я надела мундир, разве я от этого изменилась?
Но теперь он уже совсем замкнулся, сидел с лицом юного Яна Гуса. И все-таки мне ужасно не хотелось терять его, я сказала просительно:
– Сашенька, ну пожалуйста… У меня шея болит…
– Если можно, я выйду тут, – сухо сказал он даже не мне, а Гольдину.
Но Гольдин вел машину, не реагируя. Он ждал моего решения.
– Ну что ж, – сдалась я. – Остановите.
– На кой же черт я его вытащил из КПЗ?! – вдруг возмутился Гольдин, объезжая какую-то канаву. – И лечить – не лечил, и…
– Ладно! – Я тронула Гольдина за погон. – Пусть идет! – И повернулась к Саше: – Иди! Действительно, что меня лечить? Я ж милицейская сука лягавая! На мне и заживет все, как на собаке. Иди!