– Отставить! Выживет! Выживет! – отрывал ее от парня сопровождающий колонну прапорщик.
23
19.30
Когда толпа схлынула на перрон, я встала. Во всем теле были только пустота и усталость. Конечно! Я же пролилась на этого Сашу таким ливнем – как туча, копившая электричество месяцами. А остаток сил ушел на скандал с Белоконем.
На слабых ногах я вышла из здания Киевского вокзала. Вечерняя чернота висела над площадью. Справа у набережной темнела неясная махина стройки с мертвыми кранами. Помнится, еще в годы моего студенчества здесь начали строить гостиницу и, значит, строят до сих пор. Ближе, на площади, чугунные фонарные столбы торчат из разрытого тротуара, их светильники горят вполнакала, да и то не все. И – ни единой машины, даже такси нет. Пусто. Ах, значит, и никакой слежки за мной нет, да и быть не может – кому я теперь нужна, выброшенная из игры, как пустая гильза. Белоконь, козел в мундире, хотел и пустой гильзой попользоваться, да не обломилось!
Я свернула за угол здания вокзала. Освещенные изнутри автобусы и троллейбусы делали здесь кольцо и причаливали к группам людей, ожидающих их на остановках. Где-то хрипло пело радио. На башне вокзала куранты с римскими цифрами громко пробили полвосьмого, и в лицо мне вдруг ударил мясной запах.
– Чебуреки! Горячие чебуреки! – закричал толстый парень, бегом выкатывая тележку из задних дверей вокзального ресторана.
К нему кинулись люди со всех автобусных и троллейбусных остановок, а я вдруг ощутила жуткий, до дрожи в коленках голод. И тоже побежала к тележке, стала в толкающуюся очередь, оказалась в ней, к счастью, всего двадцать восьмой и отхватила сразу четыре плоских горячих чебурека по 17 копеек штука.
…Потом я шла по вечерней Москве и на ходу ела горячие жирные чебуреки. Руки вытереть было не обо что, и, доев последний чебурек, я просто облизала пальцы и вытерла их о перила Бородинского моста. Вода в Москве-реке была черной, по ней в желтых бликах огней здания СЭВ плыла длинная баржа с зачехленными танками. По темной, плохо освещенной набережной к яркому парадному подъезду Хаммеровского торгового центра подъезжали иностранные машины и наши «волги», из них выходили модно одетые фирмачи и расфранченные в импортные шмотки бабы. Жеманно смеясь, они цокали каблучками, швейцар в ливрее открывал перед ними зеркальные двери, и из глубины вестибюля навстречу им летели музыка и теплый свет…
На Старом Арбате прямо по мостовой компаниями гуляла молодежь – панки с выкрашенными зеленкой волосами, металлисты в кожаных куртках, хиппи, фанаты, дофенисты, хайлафисты и еще черт-те кто. На груди у каждого круглые значки с надписями: «Сукин сын», «Место поцелуя», «Павка Корчагин», «Миша, дай порулить!», «Кефир – водка будущего» и прочий выпендреж. У кого гитара поет про Афганистан, у кого магнитофон с эмигрантскими песнями Вилли Токарева – «У нас на Брайтоне живут интеллигенты…».
Оказывается, автомобильное движение по Арбату теперь запрещено, вдоль тротуаров поставили фонарные столбы «а-ля старина», но фасады старых арбатских домов выглядят, как лицо Громыко – штукатурка сыплется. Впрочем, молодежь на это – ноль внимания. Возле кинотеатра – очередь на «Маленькую Веру». На тротуаре художники выставили свои картины и ловко рисуют блиц-портреты. Группы иностранных туристов останавливаются возле карикатур на Сталина и Брежнева, прицениваются. А мимо идут индифферентные милиционеры и дружинники. А из кооперативных кафе вкусно пахнет шашлыками. А у газетного стенда – толпа. Кто-то вслух читает: «В Воронеже в связи с дефицитом презервативов мужчины пользуются детскими резиновыми шариками». И комментирует: «Вам смешно, а в Воронеже людям больно!» Еще дальше, на высоком заборе, окружающем аварийный, видимо, дом, приколоты сотни маленьких листочков. Я подумала, что это объявления по обмену квартир, а оказалось – это стихи! Десятка два молодых поэтов и поэтесс топчутся возле своих стихов, продают их по 15 копеек за листок и зазывают прохожих: «Никакой цензуры – читайте и покупайте! Вот какая теперь свобода печати!..»
А напротив через улицу несколько десятков прохожих обступили двух музыкантов – бородатого мужика в панаме и подтяжках и молодого худого парня в синенькой шапочке с длинным козырьком и с рюкзачком за плечами, – тех самых, которые утром играли на Горького, возле кафе «Лира». Бородатый и тут играл на банджо, а молодой – на саксофоне. И дуэт у них получался действительно замечательный. Я напрягла память и вспомнила – это же тема кинофильма «Серенада Солнечной долины», который недавно крутили по телику! После какой-то особенно залихватской рулады саксофона публика зааплодировала, кто-то бросил к ногам музыкантов рубль, кто-то – авторучку, еще кто-то – газовую зажигалку.
Да, Старый Арбат стал просто островком Парижа! И не ради ли этого праздника я рвалась в Москву, не ради ли этого была готова использовать Ларису и даже предать ее? Но – сорвалась, на мальчике спеклась, на диссиденте, и теперь попала на этот арбатский праздник жизни только тогда, когда приходится уезжать из Москвы…
Тут толпу меломанов разрезала плотная фигура дежурного сержанта милиции.
– Прекратить! – приказал он музыкантам. – Ваши документы!
– Почему? В чем дело? – зашумели вокруг.
Музыканты вытащили из карманов серые затрепанные паспорта.
– Та-ак… значит, вымогательством занимаетесь? – сказал сержант.
– Нет. Просто играем, для настроения… – улыбнулся молодой музыкант.
Но толпа была не столь миролюбива.
– Ты чё взъелся? Вали отсюда! – закричали на милиционера со всех сторон. – Люди музыку слушают, а он! Ты иди бандитов лови, а не музыкантов! А они всегда: где бандиты – их нет! Вчера рэкетиры кафе на Стромынке сожгли – ни одного мильтона час не было!..
– Набрали в милицию валенков деревенских! Ты иди в Афганистане повоюй, фули ты с лопухами воюешь?..
Молоденький сержант побледнел, но сказал спокойно:
– Они занимаются попрошайничеством с применением музыкальных инструментов!
В ответ толпа так расхохоталась, что он смешался.
– Слушай, сынок, не позорься, – сказала сержанту довольно молодая женщина. – Они просто музыку играют, понимаешь? Почему художники могут здесь свои картины продавать, а они свою музыку не могут? А?
– Ты их забери в милицию! – сказали сбоку. – Мы все пойдем как свидетели, тебе же хуже будет!
Сержант затравленно оглядывался и вдруг вернул музыкантам их паспорта:
– Держите. Я доложу сейчас дежурному…
– Иди! Иди! Докладывай! – насмешливо зашумели ему вслед. – Мы тебе еще доложим! Играй, дядя Витя!
Бородатый «дядя Витя» ударил по струнам банджо, а его молодой напарник поднял к небу саксофон и заиграл нечто такое победное, что толпа знатоков опять расхохоталась и зааплодировала, а кто-то рядом со мной сказал:
– Во дают! «Я зарою свой меч и щит там, где река журчит». Американский антивоенный гимн!
Я вышла из толпы и пошла по Арбату дальше. За спиной у меня еще звучали победные рулады саксофона. Но я чувствовала себя почти как сбежавший сержант. На кой черт я вообще пошла в милицию? Кому нужна наша работа? Эти люди хотят слушать музыку, есть чебуреки и флиртовать на улицах. И им плевать, что завтра убьют Горячева. Вся страна сейчас как Киевский вокзал: все толкутся в зале ожидания, обсуждая, что нет ни мяса, ни поездов, ни презервативов и вообще неизвестно куда ехать…
Но почему-то теперь, на сытый, что ли, желудок, я уже не испытывала к Ларисе такого мстительного чувства, как час назад. В конце концов я сама виновата. «На вас, Анна Александровна, я рассчитываю особо, – сказал мне Горячев. – Вы уж поберегите мне жену. Даже если она не всегда владеет собой. Пожалуйста, считайте, что это моя личная просьба».
Мне сказал, лично! А я… «Ты и есть сегодняшняя Россия. Богу не молишься, служишь властям и живешь не душой, а маткой». Дурак ты, Саша! Да и если вы развалите эту систему, то кто же удержит этих носильщиков, грузчиков, солдат, вокзальных шлюх и парней с бирками «Миша, дай порулить!» – кто удержит их от того, чтобы грабить и насиловать уже в открытую?! Да вы только дайте свободу этому носильщику со стальной бляхой и – б… я буду! – он вас же первых и удавит, и в парадняке трахнет, и с жутким смехом оберет до нитки. На хер ему ваша демократия? Что ему с ней делать? Вот я получила свободу! Сняли с меня погоны и дали свободу – коленкой под зад! «Я зарою свой меч и щит» – а что я без моего милицейского меча? Кто я теперь? Мне даже «Серенада Солнечной долины» не в радость…
Так, разговаривая сама с собой, я, сама не знаю как, вдруг оказалась на улице Гашека и свернула в пустой и темный двор гостиницы «Пекин». Наверно, это пошло – сказать, что меня, как преступника, притянуло на место преступления. Я не совершала никаких преступлений – ну, трахнулась с мальчиком, в которого влюбилась. Боже мой! Нет, не это привело меня под окна гостиницы «Пекин». А – фонарь! Точнее, пустой и круглый абажур светильника, который висел на столбе, раскачиваясь от легкого ветра. Всего несколько часов назад я выкрутила лампу из этого фонаря, но теперь и эта единственная улика исчезла.
Я топталась под фонарным столбом. Так наши служебно-поисковые собаки, потеряв след преступника, возвращаются на место преступления и кружат у начального следа. Да, все-таки что-то есть в моей крови от моей собачьей профессии, и это «что-то» не отнять у меня с погонами и не выбить, даже если бить меня кирзовыми сапогами…
А за окнами гостиницы шла своя жизнь: кто-то задергивал шторы, кто-то брился у зеркала, а в «моем» 512-м номере было черно. Ах, как тонко он улыбнулся, этот Белоконь, когда уходил из номера 512! И как замечательно я расквиталась с ним на Киевском вокзале! Ну, если не замечательно, то хоть как-то…
Я топталась под пустым фонарем и думала о том, что разгадка похищения американской гадалки все еще скрывается на Кабельной улице, в общежитии номер 9, где живут шофер автокрана Николай Чарыто и электрик Вадим Булкин. Но что я теперь могу? Изложить свою идею Гольдину? Но станет ли он со мной говорить? А с другой стороны, не идти же мне действительно в парадняк с носильщиком или подстилкой капитану Белоконю!
Я вышла со двора на улицу, поискала глазами телефон-автомат, вошла в будку и сняла телефонную трубку. Гудок в трубке означал, что телефон работает. Я набрала «02».
– Милиция! – тут же откликнулся женский голос.
– 39–12, – сказала я.
– Соединяю.
И почти без паузы в трубке возник голос Гольдина:
– Алло! Гольдин слушает!
Я молчала.
– Алло! – снова сказал он нетерпеливо. – Майор Гольдин слушает!
– Это я…
– Аня?! – обрадовался и не поверил голос Гольдина. – Ты? Ты?
– Да, я, – сказала я сухо, чтобы не дать ему повода приглашать меня в кабак, как Белоконь. – Мне нужно вам что-то сказать.
Но Гольдин не обращал на мой сухой тон никакого внимания.
– Ты где? Ты еще в Москве? – кричал он радостно.
– Да. Еще… У меня нет денег на билет. Но дело не в этом. Мне нужно вам что-то сказать. Срочно. Но не по телефону. Это важно…
– Старушка, я сейчас по дороге во Внуково! Мы через полчаса улетаем в Красноярск. Ну, ты понимаешь – с кем… А где ты? На вокзале?
– Нет, у площади Маяковского.
– Слушай, знаешь что? Запомни адрес: улица Красноармейская, 5, квартира 17. Езжай туда.
– А кто там?
– Никого. Это моя квартира. Можешь располагаться, я позвоню тебе из Красноярска.
– Но как же я открою?
– Не смеши меня, следователь! Там английский замок… Извини, я больше не могу говорить. Запомнила? Метро «Аэропорт», улица Красноармейская, 5, квартира 17. Я позвоню из Красноярска. Бай!
И – гудки отбоя.
«Вот так, Ковина, – сказала я себе. – Теперь у тебя в Москве сразу две квартиры. Одна где-то на Фрунзенской, а вторая на Красноармейской».
24
21.30
Английский замок я открыла заколкой для волос. Все наши квартирные замки можно открыть гвоздем, заколкой для волос, спицей для вязания – потому у нас такое зверское количество квартирных краж. Но промышленность иных замков не делает…
На лестничной площадке было еще четыре двери, и за каждой из них – громкие голоса, треск телевизора, детский плач или музыка.
Это нервировало: в любую секунду кто-нибудь мог высунуться и застать меня, прямо скажем, за странным занятием. Но – обошлось.
Я вошла в квартиру, и в лицо мне пахнуло густым запахом табака. Нащупав на стене выключатель, я включила свет. Крохотная прихожая со стоптанными тапочками и офицерской плащ-палаткой в стенном шкафу, затем – маленькая кухня с газовой плитой, холодильником «Минск», немытой посудой в раковине и лампочкой без абажура… На обеденном столике пепельница с окурками, кипа газет и пустые бутылки из-под вина, водки и кефира. И под столиком – «Труд», «Огонек», «Московские новости», картонные коробки из-под «Opal». Слева дверь в туалет и душ, а справа – комната с потертым ковром на полу и книжными полками во всю стену. Цветной телевизор «Рубин» и, конечно, радиоприемник «ВЭФ», диван-кровать не застелена, на стене портрет Хемингуэя и всюду «Московские новости» и другие газеты, а возле двери на балкон – гантели и пепельница с окурками. Короче, типичная холостяцкая квартира.
Я открыла дверь на балкон и прошлась по комнате, осваиваясь. На подоконнике пыль и на телевизоре тоже…
Я сняла плащ, повесила его в прихожей на вешалку и там же, рядом с плащ-палаткой, обнаружила ситцевый кухонный передник с мелкими цветочками, явно женский. Усмехнувшись, я нацепила передник и пошла на кухню мыть посуду. Но едва я включила воду, как рядом, на столике под газетами, загремел телефон. «Гольдин еще не мог долететь до Красноярска, – подумала я, – и, значит, это не мне». Я стояла и слушала звонки – один… второй… третий… пятый… восьмой. После десятого звонка я осторожно сняла трубку и тут же услышала:
– Черт, я думал, ты уже никогда не ответишь!
Это был Гольдин, он сказал нетерпеливо:
– Алло! Это ты? Отвечай!
– Я, я! – ответила я поспешно, пытаясь дотянуться до кухонного крана, чтобы закрыть воду.
– То-то… – Он тут же успокоился. – Ты что, посуду моешь?
– Ну…
– Молодец. Значит, так. Ты сказала, что ты без денег. Деньги у меня в шкафу, шестой том Пушкина. Если еще что нужно – постучись к соседям в пятнадцатую квартиру. Скажи, что ты моя племянница из Полтавы. Они, конечно, хрен поверят, но это не важно. Запасной ключ от квартиры в кухонном шкафчике, за банками с кофе. Ты кофе любишь?
– Еще бы!
– Пей на здоровье, не стесняйся! Что еще? Да! Самое главное: никуда не уезжай до моего приезда! Поняла?
– А когда вы приедете?
– А черт его знает! Это от Куркова зависит, ты же знаешь. Но ты не падай духом, я постараюсь твое дело уладить. Если… Ну, ты понимаешь – если мы все уцелеем, конечно. А теперь – чао! Вопросы есть?
– Есть…
– Ну валяй, у меня только одна минута!
– Но это не по телефону!
– Ты что-то надыбала?
– Кажется, да. Но я не могу по телефону!
– Я понял. Но я же тебе сказал: не падай духом! Это приказ! Ясно?
– Ясно, товарищ майор!
– О’кей, старлей! Выше нос! Целую!
– Счастливо…
Я медленно положила трубку. Вот жид! Еврей, а такой замечательный. Даже кофе не пожалел. Но как мне понимать «не падай духом»? Тянуть свою ниточку? Но я ж теперь разжалованная, мне сам Власов погоны оборвал!
Я открыла кухонный шкафчик и ахнула – там стояли аж три банки растворимого кофе!
Через минуту во всей квартире ярко горел свет, «ВЭФ» гремел европейским джазом, по экрану «Рубина» носились футболисты «Спартака» и «Крыльев Советов», а следом за ними летела скороговорка спортивного комментатора. И в том же джазовом темпе я мыла на кухне посуду и пепельницы, пылесосила ковер, перестелила постель, сложила все газеты и журналы в одну аккуратную стопку, а пустые бутылки вынесла на балкон. Короче, привела в божеский вид всю квартиру, даже туалет, совмещенный с ванной. В этом туалете, в шкафчике под зеркалом, лежала женская косметичка – явно забытая кем-то из пассий Гольдина. Я изучила ее содержимое – сухие остатки польских теней для век, немного пудры в перламутровой пудренице, какие-то румяна…
Управившись с уборкой, я приняла душ и натянула на себя найденную в шкафу гольдинскую ковбойку. Здесь же в шкафу, на вешалке, висели новенький, из габардина парадный китель Гольдина с майорскими погонами, его милицейские брюки и галстуки на резиночках-«удавках», а в бельевом отсеке лежала стопка форменных рубашек, коробочка с милицейской бижутерией – значки, нашивки, старые погоны. Я примерила майорский китель. Застегивается, конечно, не по-женски, а слева направо, но в остальном – почти мой размер, зря я этого Гольдина пигмеем обзывала. Только рукава коротки и в груди туговато. Вздохнув, я повесила китель на место – мне, идиотке, майорский мундир уже не светит, мне б свои звездочки спасти…
Потом я пошла на кухню, чтобы сварить себе кофе, который я теперь наверняка заслужила. И тут из комнаты, из «ВЭФа», до меня донеслось:
«– Вы слушаете радиостанцию „Свобода“ из Мюнхена. Переходим к комментариям последних новостей. У микрофона Лев Ройтман. Два часа назад все вечерние газеты Европы вышли с фотографиями сцены ареста Александра Чижевского – известного московского активиста и одного из организаторов „Демократического Сопротивления“. Сегодня в полдень он был арестован милицией в самом центре Москвы, на площади Революции. Такие газеты, как „Бильд“ в Германии и „Гардиан“ в Лондоне, посвятили Саше Чижевскому большие статьи…»
Надо ли говорить, что я ринулась из кухни в комнату при первом же упоминании Сашиной фамилии?
«– И действительно, – продолжал Ройтман из Мюнхена, – биография этого еще совсем молодого человека поразительна во многих отношениях. Я пригласил в нашу студию людей, которые лично знают Александра либо по совместной диссидентской деятельности, либо сидели с ним в одних и тех же лагерях. Но сначала несколько биографических данных…»