Он вдруг умолк, а я застонала в очередном предфинальном хрипе:
– Еще!.. Говори!.. Еще чуть-чуть!
– По-моему, кто-то стучит…
– Я люблю тебя, Сашенька! Я люблю тебя!
– По-моему, кто-то стучит, – повторил он.
И действительно – теперь и я услышала – кто-то стучал в дверь. Но разве я могла остановиться? Пошли они все на хер, на хер! Даже если это милиция пришла арестовать меня за похищение Саши – в гробу я их видала, я не могу остановиться в такую минуту!
И уже под откровенно наглый и явно милицейский стук в дверь я остервенело ударилась о Сашины чресла своим животом – еще… еще – о-о-о! О Господи!.. И – рухнула на него в полном бессилии.
– Господи, как я тебя люблю!..
Теперь они могли делать со мной что угодно. Резать, бить кирзовыми ботинками, таскать за волосы – я плевала на них! Я была невесома, как воздушный шар, я парила в космосе. Мощный – кулаками, что ли? – стук по двери все-таки заставил меня сползти с кровати и на слабых ногах добраться до двери.
– Кто там?
– Откройте! – приказал женский голос, и я узнала ее. Лариса!
– Сейчас… – ответила я безразлично, набрасывая китель прямо на голые плечи.
И поняла, что в эту минуту кончилась моя карьера личного следователя семьи Горячевых.
21
16.30
Отдернув штору на окне, я поцеловала Сашу:
– Вот и все, дорогой. Прощай…
– А кто там? – спросил он, натягивая вельветовые джинсы.
– Увидишь – ахнешь, – усмехнулась я, подошла к двери и повернула ключ.
Они вошли в номер толпой – Лариса Горячева, генерал Власов, полковник Котов, капитан Белоконь и еще несколько милицейских чинов, включая оперуполномоченного по кличке Гроза.
Генерал Власов, красный от злости, молча рванул с моих плеч погоны так, что вырвал из кителя клок сукна.
А Лариса не выдержала.
– Шлюха! – выдохнула она мне в лицо. – Я тебя из дерьма в Москву вытащила, а ты вот как работаешь! Вон отсюда! – И повернулась к Саше: – Сопляк! Горячева он критикует! Уведите!
А ведь еще три дня назад в этом номере не было микрофонов, мельком подумала я.
– Одевайся! – приказал Гроза Саше и швырнул ему в лицо его безрукавку.
Саша усмехнулся, вывернул эту безрукавку буквами наружу и натянул на себя. Власов, Горячева, Котов и все остальные уставились в белую надпись: «СВОБОДУ АРЕСТОВАННЫМ ДЕМОКРАТАМ!»
– Ладно, двигай, пижон! – Гроза заломил Саше руки за спину и опять защелкнул наручники.
– Дура! – сказала мне Лариса и пошла прочь из номера. Я поняла, что она имела в виду. Из-за нескольких минут удовольствия, или, как говорится, из-за одного пистона, я потеряла все: Москву, карьеру и даже милицейские погоны.
И, черт возьми, она была права!
Бес, бес меня попутал с этим мальчиком, которого опер уже вел из номера, – он, Саша, ушел под конвоем, высоко подняв голову, улыбаясь и – даже не взглянув на меня! Вот так! Он добился своего – его арестовали, его посадят вместе с его любимыми демократами! А я? Куда деваться мне? Ведь они меня даже не арестовали!..
Следом за Сашей, Горячевой и Власовым вышли из номера и все остальные. Капитан Белоконь, выходя последним, тонко улыбнулся.
И вдруг я поняла, что сейчас случилось. Они убрали меня от Ларисы – убрали ее же, Ларисиными, руками!
Дура я! Идиотка! Так прокололась!..
Пару минут спустя дежурный администратор заглянула в открытую дверь номера и сказала:
– Освободите номер. Вас выписали из гостиницы.
Тут я увидела на тумбочке маленький черный гостиничный радиорепродуктор, которого раньше не было. Вот куда они сунули микрофон, подумала я бесстрастно. И, выходя из номера, включила этот репродуктор на полную громкость. Радиостанция «Юность» передавала марш советских танкистов. Что ж, пусть слушают!
22
17.45
Расстояние от гостиницы «Пекин» до Киевского вокзала невелико – на метро всего три остановки. Но почему так ошеломительно и жутко стало мне хряпнуться с высот кремлевских дач, правительственных лимузинов и министерских кабинетов на этот пыльный, серый, кафельно-каменный пол Киевского вокзала?! Кажется, на том высоком уровне я была не так уж и долго – всего-то сутки! И не жила в кремлевской даче на Ленинских горах, и не владела лимузином «ЗиЛ-111». И все-таки я прикоснулась к верховной власти, я прожила рядом с ней сквозные окрыляющие минуты – разве крылья власти уже не несли меня над серыми буднями заурядной жизни? Самолет Горячева, ковровые дорожки, гэбэшная «Волга» с форсированным двигателем, меховые шубы Ларисы, кабинеты Власова, Куркова, сервелат в буфете «Пекина» и даже мой хозяйски-вольный проезд по Москве в «неотложке»… Падать из этого обратно в дерюжно-посконную жизнь, падать в плебейство, в очереди за мылом, мохером и «Антимолью» и снова жить по талонам на жратву, с лимитированной водой из бачка и в соседстве с самогонщиком Гринько и его голожопой невесткой – Господи-и-и!..
Чертова Лариса! И правильно, что их прикончат через несколько дней, и пусть! Сдохни ты со своим Горячевым! Все равно от всей вашей перестройки нет никакого толку!..
Но даже здесь, в зашарпанном зале ожидания Киевского вокзала, для меня не было места! Все скамейки, лавки, подоконники, проходы и даже мраморный постамент «щирой» украинки-колхозницы с бронзовым снопом пшеницы в руках – все было занято бритыми наголо призывниками. Сентябрь, вспомнила я, время призыва в армию! Все, кому стукнуло 18, – «прощай, девчонка, пройдут дожди, солдат вернется – ты только жди!». Впрочем, эту бодрую песню крутят только по радио, а здесь, на вокзале, бритоголовые парни пели сейчас под гитары совсем другое:
Зацелую допьяна, изомну, как цвет, —
Пьяному от радости пересуду нет…
Есенин. Его всегда поют, когда душа болит или перед дорогой. А у этих парней дорога неблизкая – ведь до вывода наших войск из Афганистана еще полгода, вполне могут загреметь под пули душманов…
По тому, как эти призывники забили весь вокзал своими узлами, гитарами и фибровыми чемоданами, как они ели и спали тут на полу и на лавках в обнимку со своими девчонками, как, матерясь, резались в карты и забивали «козла» – было ясно, что они здесь давно, и, значит, билетов на поезда нет на несколько дней вперед. Но почему? Очередная железнодорожная катастрофа? Или наш всеобщий бардак уже захватил и железную дорогу?..
Среди этих бритых голов орлами ходили пьяные сержанты и прапорщики армейского сопровождения и орлицами – полупьяные вокзальные шлюхи. Орлицы, куражась, выбирали призывников побогаче, выдергивали их из рядов, как редьку из грядки, и уводили куда-то. А над рядами звучала песня Розенбаума:
Как жаль, что Ромка этого уже не видит…
Поскольку Власов с мясом вырвал погоны с моего кителя, мне еще в гостинице пришлось сунуть этот китель в чемоданчик, и теперь меня тут тоже принимали за шлюху, дергали за полы Ларисиного плаща и предлагали:
– Маруся, за трюльник сойдемся?
– Присядь-ка с нами, из бутылки хлебни…
А в зале билетных касс вообще не протиснуться. Оказывается, призывники, оккупировав центральный зал ожидания, просто выселили сюда всех остальных пассажиров, и теперь в билетном зале скопилась сплошная, как при стихийном бедствии, толпа: дети сидят на чемоданах или спят прямо на полу, дерюжные мешки топорщатся изнутри кирпичами хлеба, консервными банками и ящиками с еще какими-то продуктами, за которыми сейчас вся европейская часть России приезжает в Москву, поскольку здесь еще нет талонов на мясо, сахар и прочий дефицит. И над гомоном, криками и копошением этой людской массы у закрытых билетных касс радио гремело гулко и без остановки:
– Внимание! На сегодня и завтра на все направления билеты проданы! На 13 сентября билеты имеются только на поезда, следующие по направлениям: «Москва – Гомель» и «Москва – Бахмач», на Киев билетов нет до 17-го…
Широкие распахнутые двери вели из билетного зала на перрон, к рельсам, которые уходили вдаль, в холодные, сиротливые пространства неуюта, собачности, полуголода, безалаберности и жестяных голосов радиорепродукторов. Почему-то именно отсюда, с вокзала, через дверь на перрон я вдруг как бы одним взглядом увидела всю нашу бедную страну – раздрызганную, разворованную и разоренную…
– Внимание! – бубнило радио под высоким и голубым, с золотой лепниной потолком, символизирующим наш социальный оптимизм. – К удобству пассажиров! Касса номер 6 обслуживает пассажиров с детьми, инвалидов и воинов-интернационалистов. В помещении вокзала работают кооперативная парикмахерская и ресторан…
Тут ко мне приблизился небритый мужик в форме носильщика и с большой бляхой на груди, зашептал на ухо:
– Куда билет нужен?
– До Полтавы, – сказала я.
– Червонец сверху, деньги вперед…
– Пошел ты!
– Как хочешь…
Он отвалил, а я, поставив у ног чемоданчик, в отчаянии прислонилась к стене, крепко сжимая под плащом свою сумочку, в которой был кошелек с последними деньгами – 16 рублей с мелочью. Самый дешевый, в общем вагоне билет до Полтавы стоит 17 рублей 75 копеек, но если взять билет не до самой Полтавы, а только до станции Коломак, что на границе Полтавской области, то потом по полтавской территории можно проехать и бесплатно – меня там вся железнодорожная милиция знает.
Однако если до 17-го нет билетов, то куда ж мне деться? Я беспомощно огляделась. Носильщик с бляхой теперь нашептывал что-то другому пассажиру. Тот согласно кивнул своей велюровой шляпой, сунул ему в руку смятые деньги, и носильщик с независимым видом пошел из зала. Я встретилась с ним глазами. И, по-собачьи чутко уловив мое настроение, он тут же свернул ко мне:
– Ну что? Решила?
– А плащ возьмешь в уплату?
– Какой плащ-то? – спросил он деловито.
– Вот. На мне который, – заторопилась я. – Французский, новый…
Носильщик оглядел меня с головы до ног, покачал головой:
– Нет, моя баба шире тебя. Мужского ничё нету?
– Нету…
– А в парадняк пойдешь?
– Зачем? – не поняла я.
– За билет – зачем! – нагло усмехнулся он мне прямо в глаза, и только тут до меня дошло его предложение.
Я глянула на него так, что он тут же отвалил, пожав плечами. А я откинула голову к стене и закрыла глаза. Боже мой, что я натворила? Еще несколько часов назад я бы этого носильщика сгребла за шиворот и в Сибирь упекла на два года как минимум! По статье за вымогательство. А вместе с ним и тех кассиров, которые снабжают его билетами.
Впрочем, несколько часов назад я бы и не встретила этого носильщика, а явилась бы в отделение железнодорожной милиции и получила бы билет на любой поезд. Милицейская форма, погоны с тремя золотыми звездочками, красные «корочки» служебного удостоверения – я даже не замечала, как пользовалась ими в любой ситуации, как они почти повсеместно избавляли меня от стояния в очередях и встреч с повседневным бытом! А теперь всякая шпана может хватать меня за подол и предлагать «парадняк», «бутыль», «трюльник». И куда деваться, куда мне деваться, когда в Полтаве майор Тимощук объявит мне об увольнении из милиции? Как жить? Что я знаю, кроме Уголовного кодекса?..
«Отправление поезда „Москва – Черновцы“ задерживается на шестнадцать часов. Повторяю! – грохотнуло радио. – По техническим причинам отправление…»
Я больно стукнулась затылком о стену и обнаружила, что сижу на полу, прислонившись спиной к стене, и сплю. А слева, под локтем, который лежал на чемодане, – пустота. «Вот и чемодан сперли, – подумала я безразлично. – Хорошо еще, что сумочку я предусмотрительно спрятала под пальто…»
– Восемь-два! Восемь-три! Восемь-пять! – Две девочки лет четырех или пяти, громко топая, прыгали рядом со мной через скакалку на крошечном пятачке среди чемоданов и узлов и неумело считали: – Восемь-семь! Восемь-семь!..
И вдруг какое-то беспокойство, какая-то инстинктивная тревога проснулись во мне, словно кто-то опять, как давеча в кабинете Власова, ощупывает меня взглядом. Я оглядела шумную и тесную толпу вокруг. И за небритыми лицами, чемоданами и прыгающими девчонками разглядела источник этой тревоги.
Капитан Белоконь сидел на подоконнике в двадцати метрах от меня и через зал в упор рассматривал меня своими синими пронзительными глазами. «Так, меня ведут! И тут!» – подумала я и отвела глаза в сторону. А Белоконь, увидев, что я проснулась, встал с подоконника и, перешагивая через чьи-то ноги, вещмешки и спящих детей, стал пробираться ко мне.
Я не двигалась. Эти мерзавцы сначала издевались надо мной в МУРе, потом их люди следили за мной и видели, как меня избивают на Страстном бульваре, но и пальцем не пошевелили, чтобы спасти, а потом этот же Белоконь и иже с ним спровоцировали Ларису и Власова выкинуть меня из игры. А теперь они еще стырили у меня чемодан, чтобы показать мне, что я уже полное ничто, и перевербовать меня в свою команду. Но фиг им! Черта с два!..
Белоконь подошел ко мне, его начищенные туфли и стрелочки его форменных брюк были прямо передо мной. Но я не подняла головы.
– Аня, можно с вами поговорить?
Я сидела не двигаясь, как глухонемая.
– Аня…
«Фиг тебе! Не дождешься!»
Краем глаза я видела, как люди вокруг примолкли и стали оглядываться на нас с любопытством. Еще бы! Лощеный капитан милиции обращается к какой-то бабе, сидящей прямо на грязном полу зала ожидания, а она на него ноль внимания.
Белоконь, конечно, тоже ощутил это всеобщее внимание, и ему, наверно, стало не по себе. И очень хорошо!
– Анна, – все же сказал он просительно, – давайте выйдем отсюда, я хочу с вами поговорить…
«Хрена!» Я сидела мумией, как та статуя «щирой» украинки в центральном зале ожидания.
– Ладно, поговорим здесь… – сказал он и вдруг присел сбоку от меня, и кто-то из моих соседей даже подвинулся, освобождая для него место. Наверно, они решили, что это семейная ссора, а в таких случаях люди всегда сочувствуют стороне, ищущей примирения. – Аня, выслушайте меня…
Я демонстративно отвернулась в другую сторону. Все вокруг стали делать вид, что забыли про нас, но при этом исподтишка не спускали с нас косых любопытных взглядов.
А девчонки, перестав прыгать, рассматривали нас просто в упор!
– Я не могу здесь говорить обо всем, Анна. Давайте пойдем в ресторан, я вас приглашаю…
«Сейчас! Разбежалась!»
– Ну, хорошо… – сказал он после паузы, видя, что меня не сдвинуть с места. – Вы хотите уехать домой? Езжайте. Только, пожалуйста, когда вас там разжалуют – не паникуйте. И никуда не исчезайте. Пожалуйста! К сожалению, я сейчас ничего больше не могу сказать. Тем более – здесь… Аня, а может, вы останетесь в Москве, а? У меня приятель как раз уехал в командировку в Литву, пустая квартира на Фрунзенской. Клянусь, я ничего дурного не имею в виду!..
«Ага, сейчас я тебе поверила! Мерзавец!» И вдруг такая злоба нахлынула на меня, такое бешенство! Ни черта они уже меня не ведут! А просто этот кобель час назад слышал в милицейской спецкомнате «Пекина», как я стонала, умирала и воспаряла в постели с моим Сашей. И ему тоже захотелось, а как же! А почему же нет? Кто я теперь – никто, меня за трюльник можно поиметь, за вокзальный ресторан, за пустую квартиру на Фрунзенской!
Но ничего! Сейчас ты у меня отхватишь, сука!
Вы когда-нибудь видели русскую женщину в бешенстве? Нет? Я медленно повернулась к лощеному капитану Белоконю, начальнику иностранного отдела Московского уголовного розыска, и сказала громко на весь зал:
– Ну ты, козел! Пошел на х… отсюда! Вали! Вали, б…, пока я те рожу не расквасила! Ну!!!
И я стала собирать слюну во рту, чтобы плюнуть ему в лицо.
Белоконь стал не белый, нет – пергаментный!
И мертвая тишина воцарилась в этом огромном зале с высокими голубыми потолками, под которыми эхо еще носило мой крик.
И девочки со скакалкой испуганно отшатнулись к матери. И в скрещении взглядов сотен людей Белоконь торопливо и неловко, боком прошуршав по стене и вымазав об эту стену свой чистенький китель, поднялся и быстро пошел к выходу, спотыкаясь о чьи-то ноги и чемоданы.
– И подавись моим чемоданом! Сука! Подавись! – крикнула я ему вслед, но он не оглянулся.
А женщина, сидевшая слева от меня на мешке с луком, вдруг тронула меня за рукав:
– Это не он твой чемодан увел, милая. Это шпана, я видела.
– Отстаньте от меня! – огрызнулась я. – Ну их всех…
«Скорый поезд „Москва – Николаев“ прибывает на шестую платформу, – вдруг объявило радио. – Внимание! Объявляется посадка на скорый…»
Господи, что случилось с залом! Люди вскочили, как будто объявили атомную тревогу. Они хватали своих детей, еще спящих или жующих, свои узлы и мешки с продуктами, добытыми в московских магазинах, и, надрываясь от тяжести, сбивая друг друга, увеча кому-то ноги жесткими ребрами чемоданов и ящиков, толпой ринулись к выходам на перрон. Но, разрезая эту толпу, к этим же выходам уже шла из центрального зала ожидания плотная колонна призывников – бритые головы, бритые затылки и загнанные глаза. Я вспомнила, что под Николаевом у нас гигантские тренировочные лагеря парашютистов-десантников, оттуда самолеты напрямую летят в Кабул.
– Дорогу! Дорогу! – весело лаяли в мегафоны сопровождающие призывников сержанты и прапорщики. – Дорогу защитникам страны!
– Сеня-а-а! – раздался надрывный женский вскрик, и какая-то девчонка догнала уходящего в колонне парня и бросилась истерично целовать его, причитая: – Выживи! Выживи! Выживи!..
– Отставить! Выживет! Выживет! – отрывал ее от парня сопровождающий колонну прапорщик.