28
18.45
Я вышла из метро на станции «Авиамоторная» и спросила у кого-то, где тут Кабельные улицы. Оказалось, что до них пешком несколько кварталов, но, по счастью, дождь кончился, и, обходя лужи, я зашагала, оглядываясь по сторонам.
Здесь, на рабочей окраине Москвы, совершенно не было ощущения того, что ты в столице. Старые заводики с коптящими трубами, какие-то мастерские, заборы, кирпичные дома сталинских времен, обшарпанный кинотеатр «Факел», разбитая мостовая, бетонные «хрущобы», трамвайные рельсы. «РАБОЧЕЕ ОБЩЕЖИТИЕ ЗАВОДА МЕХКОНСТРУКЦИЙ», «ОБЩЕЖИТИЕ ЛАМПОВОГО ЗАВОДА», «ЖЕНСКОЕ ОБЩЕЖИТИЕ КАБЕЛЬНОГО ЗАВОДА»… – читала я вывески на 1-й Кабельной. Конечно, шумней всего было в женском общежитии, оттуда вместе с всплеском скандала и музыки прямо на тротуар грохнула из окна пустая бутылка. И чем дальше я шла, тем сильней становилось ощущение, что я попала на свою полтавскую территорию. В сумерках из каждого окна пахло тушеной капустой и неслась или скороговорка футбольного комментатора, или пьяный скандал, или «голос из-за бугра»…
Тут я обратила внимание на одну странность. Встречных прохожих не было, а все, кто выходил из подъездов домов и общежитий, шли в одну со мной сторону. В одиночку, парами или компаниями по нескольку человек все направлялись туда же, куда и я, – к 6-й Кабельной улице. При этом почти все мужчины – не старше двадцати пяти, в гимнастерках без погон и с боевыми орденами на груди – Красного Знамени, «За отвагу». Короче – «афганцы». «Наверно, на танцы идут, – решила я и ускорила шаг. – Не упустить бы Чарыто и Булкина, ведь они тоже могут уйти на танцы».
На 6-й Кабельной было куда светлее, чем на предыдущих улицах, а народу – просто толпа. Большое шестиэтажное здание рабочего общежития номер 9 светило всеми окнами, а особенно ярко было в широченных окнах первого этажа, за которыми угадывался спортивный зал – там были видны баскетбольные кольца и какие-то плакаты. У парадного входа «афганцы» проверяли билеты, быстро и четко пропуская в общежитие людской поток. Я приготовила свои «корочки».
– А билет? – сказал мне «афганец»-контролер. На его гимнастерке рядом с орденом Красного Знамени был значок с Георгием Победоносцем.
– Я из угро. Мне не нужны ваши танцы. Может, вы знаете Николая Чарыто или Вадима Булкина?
– У нас тут не танцы, – усмехнулся он, оглянулся и позвал высокого парня с медальным профилем и двумя орденами на гимнастерке: – Коля! Эй! Чарыто!..
Но тут все вокруг пришло в движение, послышались голоса: «Едут! Едут!» – и издали, из-за угла, вынырнул кортеж машин – две серые «волги» и три темных «жигуленка». Парень с медальным, как с плаката, лицом исчез, «афганцы» властно разделили толпу надвое, образуя свободный проход к общежитию. Меня вместе с толпой оттеснило к стене, а кортеж машин въехал прямо в живой коридор и остановился у подъезда. Из первой машины выскочили несколько дюжих парней, одетых в черные косоворотки с вышитыми на груди серебряными колоколами. Они плотно окружили вторую «Волгу», и только тогда из этой машины вышел невысокий, поджарый мужчина лет пятидесяти с острым лицом и коротким ежиком седых волос.
Брюки заправлены в армейские сапоги, а на плечах пиджак со значком-колоколом.
Окруженный кольцом молодых телохранителей, мужчина, ни на кого не глядя, быстро взбежал по ступенькам парадного входа в общежитие. Толпа сомкнулась и хлынула за ним, и меня вместе со всеми внесло в общежитие, а оттуда по коридору – в спортивный зал, который был битком набит народом. И только теперь, при виде плакатов и транспарантов, развешанных на стенах, я стала понимать, на какие «танцы» я попала.
«КАЗНИТЬ КАГАНОВИЧА – ПАЛАЧА РУССКОГО НАРОДА!»
«ДОЛОЙ МАСОНОВ И СИОНИСТОВ – ТАЙНЫХ И ЯВНЫХ ВРАГОВ ПЕРЕСТРОЙКИ!»
«РУССКАЯ ЗЕМЛЯ – ДЛЯ РУССКИХ! ВСЕХ ИНОРОДЦЕВ – ВОН!»
«ОТ ТРОЦКОГО ДО ГЕЛЬМАНА – СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ ТАЙНОЙ ТИРАНИИ СИОНИСТОВ И МАСОНОВ!»
Пока я читала эти призывы, стоя в проходе забитого до отказа зала, мужчина, приехавший в «Волге», уже оказался впереди у трибуны, а какая-то женщина в строгом сером костюме объявила со сцены в микрофон:
– Друзья! Тише!.. Начинаем наш очередной вечер-дискуссию на тему «Перестройка и новое мышление». Сегодня почетным гостем нашего собрания является член Центрального Совета патриотического общества «Память», доктор исторических наук Василий Иванович Окулов. Предоставляю ему слово. Прошу вас, Василий Иванович…
Конечно, я не собиралась стоять тут и слушать какого-то лектора из «Памяти» и уже повернулась, чтобы пробиться к выходу, но тут заметила, что Николай Чарыто – тот самый высокий парень с медальным профилем и орденской колодкой на гимнастерке – сидит впереди, сбоку от трибуны, на подоконнике. А рядом с ним – еще несколько «афганцев». Но пробиться мне сейчас к нему через весь этот зал было делом немыслимым. Пришлось остаться на месте и не спускать с него глаз, чтобы не потерять его снова.
Между тем Окулов подошел к трибуне, его телохранители в черных рубашках устроились рядом. Переждав волну аплодисментов и окинув зал одним быстрым взглядом, Окулов энергично сказал в микрофон:
– Дорогие соотечественники! Братья и сестры! Уважаемые воины-ветераны! В эти критические для нашей Родины дни у нас нет времени для пустых речей. Поэтому позвольте сразу перейти к сути. Я представляю здесь Центральный Совет патриотического общества «Память», которое, как вы хорошо знаете, подвергается сейчас усиленной травле со стороны КГБ и органов печати, захваченных людьми, которые присвоили себе право именоваться «защитниками перестройки». В чем они нас обвиняют? Я буду называть вещи своими именами. Они обвиняют нас в антисоветизме, в разжигании так называемой расовой дискриминации против лиц еврейской национальности. За это они публично именуют нас черносотенцами и даже фашистами…
Негромкий ропот и несколько выкриков «Позор!», «Да здравствует „Память“!» прокатились по залу, хотя и без особого, честно сказать, энтузиазма. Я заметила, что Чарыто и те, кто сидел с ним на подоконнике, не столько смотрели на докладчика, сколько следили за реакцией зала.
А Окулов переждал секунд пятнадцать и поднял руку:
– Друзья-патриоты! С этой трибуны и со всех остальных трибун я ответственно и категорически заявляю: да, мы – антисионисты! Но сравнивать нас с фашистами – подлость и позор! Фашисты сжигали людей в газовых камерах – разве мы требуем этого? Нет! Мы говорим: Россия – для русских! Все! Ничего больше!..
Снова гул и отдельные выкрики: «А это правильно!», «Давно пора!»
Окулов, чуть улыбнувшись, продолжал, повысив голос:
– А какой еще лозунг может быть у русского патриотического движения? Неужели: «Россия – для немцев? Или – для киргизов? Или – для евреев?»
Зал ответил хохотом.
А Окулов подождал и вдруг подался вперед, к микрофону:
– Нет! Это не смешно! Вот уже больше семидесяти лет в России нет русского правительства! Нет русской конституции! Нет русской партии – даже коммунистической! Смотрите: в каждой республике есть своя конституция и свой Центральный Комитет Коммунистической партии ЭТОЙ республики. У казахов – ЦК Казахстана. У грузин – ЦК Грузии и так далее – вплоть до эстонцев и литовцев. И только у нас, русских, нет ничего! Или я ошибаюсь?
– Так! Правильно!.. – весело откликнулся зал, и я увидела, как впервые улыбнулся и Николай Чарыто. Улыбка у него была мягкая, как у девушки.
– А почему же у нас нет русской партии? – спросил Окулов. – Я вам скажу почему! Потому что кому-то очень нужно, очень хочется, чтобы у нас, русских, навсегда отбило национальную память и национальную гордость! Вот почему! И отбило! Да, отбило, если мы за семьдесят лет ни разу не вспомнили о том, что страна в первую очередь – наша, русская, а уже потом – узбекская или еврейская!
– Нет! Неправда! – завопил зал. – Мы помним! Неправда!.. – И даже застучали ногами – публика тут была молодая, жесткая и явно злая на постоянные проповеди взрослых учителей и наставников.
Но Окулов стукнул кулаком по трибуне и крикнул в зал:
– Нет, правда! Правда, братья мои! Горькая, но правда! Многие из вас в Афганистане смотрели в глаза смерти, так имейте же силу посмотреть в глаза своей опохабленной Родины! Где наша с вами российская газета? Хоть одна? У нас издаются тысячи газет: «Правда Украины», «Правда Востока», «Бурятская правда» и даже «Пионерская правда»! А где – я вас спрашиваю – наша с вами «Русская правда»?! Чтобы в ней звучал голос русского человека! Где учебник российской истории? Где наша русская Академия наук? Где наша русская коммунистическая партия, наконец?
Зал озадаченно загудел пересудом:
– А верно… а действительно… Во дает!..
Чарыто удовлетворенно кивал головой.
– То-то! – сказал Окулов залу, он был явно умелым оратором – он провоцировал зал на спор, и тут же этот спор выигрывал, и вел аудиторию дальше: – Но как же это произошло? Как случилось, что мы, 170 миллионов русских людей, вдруг забыли о том, что мы русские? И живем – без своих газет, клубов, церквей и русских священников! Кто совершил над нами эту операцию амнезии – лишения нас памяти и национальной гордости? Неужели мы сами? Неужели мы своими руками вскрыли себе черепные коробки и вышибли у себя мозги? Нет! Так не бывает, и так, конечно, не было! Сегодня, когда партия и правительство взяли курс на правдивое освещение истории, мы говорим открыто и гласно: нет, это не мы сделали себе операцию национально-исторической амнезии! А кто же тогда? А вот кто! Вот неумолимые цифры: в 1917 году, сразу после революции, из двух тысяч красных комиссаров и руководящих работников первого советского правительства одна тысяча восемьсот тридцать человек – лица нерусской национальности! Троцкий, Свердлов, Зиновьев, Каменев, Рыков, Литвинов, Ярославский, Радек…
– Нет, правда! Правда, братья мои! Горькая, но правда! Многие из вас в Афганистане смотрели в глаза смерти, так имейте же силу посмотреть в глаза своей опохабленной Родины! Где наша с вами российская газета? Хоть одна? У нас издаются тысячи газет: «Правда Украины», «Правда Востока», «Бурятская правда» и даже «Пионерская правда»! А где – я вас спрашиваю – наша с вами «Русская правда»?! Чтобы в ней звучал голос русского человека! Где учебник российской истории? Где наша русская Академия наук? Где наша русская коммунистическая партия, наконец?
Зал озадаченно загудел пересудом:
– А верно… а действительно… Во дает!..
Чарыто удовлетворенно кивал головой.
– То-то! – сказал Окулов залу, он был явно умелым оратором – он провоцировал зал на спор, и тут же этот спор выигрывал, и вел аудиторию дальше: – Но как же это произошло? Как случилось, что мы, 170 миллионов русских людей, вдруг забыли о том, что мы русские? И живем – без своих газет, клубов, церквей и русских священников! Кто совершил над нами эту операцию амнезии – лишения нас памяти и национальной гордости? Неужели мы сами? Неужели мы своими руками вскрыли себе черепные коробки и вышибли у себя мозги? Нет! Так не бывает, и так, конечно, не было! Сегодня, когда партия и правительство взяли курс на правдивое освещение истории, мы говорим открыто и гласно: нет, это не мы сделали себе операцию национально-исторической амнезии! А кто же тогда? А вот кто! Вот неумолимые цифры: в 1917 году, сразу после революции, из двух тысяч красных комиссаров и руководящих работников первого советского правительства одна тысяча восемьсот тридцать человек – лица нерусской национальности! Троцкий, Свердлов, Зиновьев, Каменев, Рыков, Литвинов, Ярославский, Радек…
– Ясно, хватит! – нетерпеливо крикнули из зала.
– Нет, неясно! – сказал Окулов. – Миллионы людей и по сей день не знают, что все эти троцкие, каменевы и литвиновы – никакие не троцкие, а бронштейны! Да – бронштейны! А русские псевдонимы они брали себе для того, чтобы вологодский или брянский мужик думал, что у него – русское правительство, и пахал на них, и воевал за них, вот так это было! Тихо! Нам сегодня нужна правда, полная правда! Нам говорят: так вы же сами выбрали себе в правительство две тысячи бронштейнов! Вранье! Мы их не выбирали! В семнадцатом, восемнадцатом, двадцатом году наши с вами деды были не в Москве и не в Петрограде! Они были на фронте! Они спасали Россию от германских полчищ, от английских, японских, французских и американских интервентов! Вот где были русские люди! А тем временем инородцы проникли в правительство и принялись за истребление нашей памяти. Что они сделали? Первым делом разрушили церковь. Двести тысяч русских священников – к стенке! Дух народа, носителей нашей духовности расстреляли эти комиссары с русскими псевдонимами. Почему? Потому, что еврейская вера – иудаизм – нетерпима к другим религиям. Они считают себя народом, избранным Богом, а всех остальных – изгоями, то есть быдлом и скотом…
Зал возмущенно загудел, а Окулов добавил:
– Да, да! По закону иудаизма все неевреи – не люди, а изгои! Но тише, это не все! Уничтожив наших пастырей, они приступили к уничтожению кого?
– Кулаков! – крикнули из зала.
– Правильно! – сказал Окулов. – Семь миллионов самых умелых, самых хозяйственных, самых трудолюбивых русских мужиков, на которых всегда держалась Россия, – уничтожили! Семьями, с детьми! Чтобы даже в генах истребить русскую деловитость и трудолюбие! В деревнях остались одни комбеды – лентяи и спившиеся калеки. Но кто же руководил этим истреблением и отбором? Лазарь Моисеевич Каганович – вот кто! Между прочим – жив до сих пор, персональный пенсионер союзного значения!
Теперь зал взревел от возмущения:
– На мыло Кагановича! К стенке его! Бей жидов!
И я тоже вдруг ощутила в себе ненависть к этому Кагановичу – палачу моего народа. Я посмотрела вокруг себя. Сотни молодых распаленных лиц – парни, девчонки, рты раскрыты в крике, как на рок-концерте, и от всех них, от этого плотно набитого зала исходит какой-то заряд, ток, энергия гнева и ярости…
Окулов поднял руку:
– Но и это не все, братья мои, – сказал он горестно. – После уничтожения русского крестьянства кто организовал ГУЛАГ – невиданный в истории лагерь, куда только за два года – тридцать седьмой и тридцать восьмой – загнали сливки нашего генетического банка – восемь миллионов лучших умов России? Я вам скажу, кто был автором ГУЛАГа. ГУЛАГ придумали помощники Ягоды: Френкель, Берман, Коган, Раппопорт, Жук – это описано в «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицына…
Честно сказать, я не знала этих подробностей и слушала этого Окулова просто с нарастающим интересом. Тем более что Николай Чарыто сидел у меня на виду, впереди, на подоконнике, лицом к залу, и я могла не волноваться, что он опять исчезнет. А Окулов рассказывал весьма интересные вещи:
– Они спланировали в ГУЛАГе все – даже «естественный процент смертности»! Если в каком-нибудь лагере не выполнялся план по смертности, начальника лагеря ждал трибунал! И вот цвет русской нации или, повторяю, то, что в науке называется генетическим банком нации, оказался вырезан всюду – и в деревне, и в городе. Наши историки до сих пор боятся называть цифры, но я вам скажу: двадцать миллионов русских людей – вы подумайте: ДВАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ наших с вами отцов, матерей, дедов и бабок были расстреляны и замучены в вашем цветущем возрасте! И кости их до сих пор всплывают по весне в тундровых болотах Сибири! И души их кричат нам с севера, из вечной мерзлоты: «Опомнитесь, внуки! Оглянитесь вокруг себя! Сообразите наконец остатками ваших мозгов – что же это происходит с Россией?» Неужели вы не видите, что все эти жертвы и репрессии были не просто так, а с единственной целью – уничтожить Россию, истребить нашу русскую память и подчинить нашу землю. Кому подчинить? А вы зайдите в любой кооперативный ресторан – кто там хозяин? Русский, как мы с вами? Нет! Вы поезжайте в центр города – кто ездит на своих «жигулях» и «волгах»? Вот я вижу здесь несколько человек в милицейской форме – вы спросите у них, они вам скажут: в Москве, в столице России – восемьдесят два процента личных машин принадлежат нерусским людям! Вы зайдите в любой театр – это ведь теперь взамен церквей, нас там учат жить. Но кто же проповедники, кто авторы этих пьес «Дальше, дальше, дальше!» – Михаил Шатров, который такой же Шатров, как я Гуревич! Гельман, Розовский, Райзман, Бакланов и еще тысячи таких гельманов – вот теперь наши священники! Они везде! Они охмуряют наших детей западной музыкой, они одевают их в западные джинсы, они спят с нашими сестрами и при этом командуют нами, наживаются на нас и кричат: «Дальше, дальше, дальше!» А я спрашиваю вас – доколе?
Нужно ли говорить, что зал уже давно осатанел. Рев голосов и крепко сжатые кулаки взлетели над рядами, какие-то парни и девки вскочили с мест с пылающими щеками. Кажется, еще миг и они сокрушат стены и пойдут громить жидов, армян и всех прочих нерусских, с азартом, с радостью выплескивая свою ярость, которая копилась с детства на все, что их окружает. Жиды виноваты? Бей жидов! Армяне? Армян! Коммунисты? Дайте нам цель, покажите, кто виноват!.. Но Окулову и этого было мало. Приблизившись к микрофону вплотную, он воззвал:
– Братья и сестры! Сегодня вся история нашего отечества смотрит на вас глазами ваших расстрелянных отцов и родственников и просит: вы и только вы – последняя надежда России! Только – вы! Встаньте, патриоты и патриотки! Встаньте и повторяйте за мной!..
Зал – весь! – с грохотом встал со скамеек и стульев, как единая и готовая к бою рота.
– Повторяйте! – сказал Окулов. – Я – русский, и этим я горжусь!
И зал повторил могучим строевым эхом:
– Я – русский, и этим я горжусь!..
И в этом общем порыве я невольно повторила со всеми:
– Я – русская и этим горжусь!..
– Россия – для русских!!! – выкрикнул Окулов.
– Россия – для русских! – восторженно взревел зал, и я – со всеми.
– России – русская Конституция! – снова крикнул Окулов.
Какое-то чувство взлета, единения с залом, с народом возникло во мне – захотелось идти со всеми, петь и маршировать…
– России – русское правительство! Тут я краем глаза заметила движение у дальней двери и ужаснулась своей беспечности: оказывается, пока я, как девчонка, орала со всем залом, Чарыто и еще несколько парней протиснулись к боковой двери и выходили из зала! Я повернулась к орущей толпе и ринулась к выходу, тараня себе дорогу плечом. А вокруг меня неслось:
– Да здравствует перестройка!.. Масонов и жидов – вон из России!..
В дверях при выходе стояли трое «афганцев» со значками «Георгий Победоносец» на груди. Они открыли мне дверь, следом за мной вышла из зала какая-то пара, девушка юркнула в сортир, парень остался ждать ее в коридоре, покуривая. А я огляделась в поисках Чарыто. Но коридор был пуст, только рядом с парадным входом, за столиком с телефоном сидела пожилая, с острым личиком вахтерша. Из китайского термоса она наливала чай в глубокое блюдечко и пила его, громко всхлюпывая. Я подошла к ней.