Одиссей тайком прозвал дядьку Дубинщиком, себя же ощутив Тезеем — не из пакостного сна, а настоящим.
— Ай, кто к нам приплыл?!
— Я приплыл, — сообщил рыжий Дубинщику, на всякий случай прихватывая пса за шерсть на загривке. — Радуйся! Где тут у вас дорога на Калидон?
— На Калидон? — Дядька завертел головой, словно надеясь высмотреть Калидон прямо отсюда. — А на кой тебе Калидон?
— Нужен, — Одиссей начал испытывать раздражение. — Иду, значит, в эпигоны. Воевать.
Последнее он добавил, чтобы заранее пресечь дальнейшие вопросы.
— Дык ясен пень! куда ж еще идти такому герою! А лодку, выходит, с собой потащишь?
— Зачем? — удивился Одиссей. — Здесь оставлю. До возвращения. Или тебе продам!
Мудрая мысль! Еще сопрут, лодку-то, до возвращения… Много за такую посудину не выручишь, но харч пригодился бы: взятый из дому запас стараниями проглота-Аргуса изрядно истощился.
— Или тебе лодка не нужна? Ты, небось, пастух?
— Пастух, пастух! — заржал Дубинщик сивым мерином. — Сидим тут с братаном, пасем…
Повеяло родиной. Что наши итакийцы, что этот! Словно по-прежнему дома. Вон и серьга у Дубинщика в ухе знакомая — капелька меди.
Одиссей машинально коснулся своей, железной серьги: отцовского подарка. Кроме нее, из украшений он взял только дешевый перстенек, доставшийся маме в наследство от дедушки Автолика. Мама надевала перстенек лишь раз в году, в день смерти деда. Перстень был простым, медным, без самоцветов; зато на нем был искусно вырезан волчий профиль — личный знак Автолика, Волка-Одиночки. Одиссей взял украшение на память сразу о двоих: о маме с дедушкой.
А еще — как залог возвращения.
— …ай, лодку продаешь? Тут думать надо. Братана кликнуть… Ай, небось, за свое корыто дорого спросишь. У нас, бедных людей, и не найдется столько?
Похоже, Дубинщик издевался.
— Еды возьму, — постепенно закипая, ответил Одиссей ледяным тоном. — Сколько унесу. И вина бурдюк. Лодка того стоит.
— Ай, Левкон, беги сюда! Герой лодку продает! Торговаться будем!
— Лодка? — Из зарослей ракитника возникла другая ряшка, точное подобие первой. — На кой нам лодка? Ежели приплатит, тогда ой!.. тогда возьмем. Сандалии пусть докладывает. И котомку.
Левкон стал с завидной резвостью спускаться вниз, а у Одиссея закололо в крестце. Дурное предчувствие. Наверное, сон про Тезея оказался вещим…
— Ты, Левкоша, не гоношись! — Дубинщик расхохотался, мимоходом щелкнув себя по медной капельке, висевшей в мохнатом ухе. — Ай, славная лодка у парня. И сам парняга славный. Герой! За его посудину трех барашков — мало будет! Только ай! куда герою с бараном на плечах идти?
Одиссей представил себя в походе с бараном на плечах.
Кивнул, соглашаясь.
— Ай, ты гость или не гость? Пошли, обедать будем! На сытое брюхо торговаться сподручнее…
Подбежавший Левкон, перехватив взгляд Дубинщика, закивал так, что стало страшно: оторвется башка, покатится в воду! Это, наверное, потому, что у самого Левкона серьги нету…
Братья-пастухи оказались милейшими людьми. Хоть зови их переехать на Итаку! Без лишних вопросов они накормили до отвала и Одиссея, и Аргуса (последнее было истинным подвигом!), наполнили бурдюк вкуснейшим вином, заодно всучили круг овечьей брынзы — в итоге Одиссеева котомка раздулась до неприличия.
В придачу «ай! ой! юному герою!» была едва ли не насильно вручена оловянная цепочка с кулоном из агата. Дескать, за такую хорошую лодку сколько ни дай, все мало…
Левкон самолично проводил юношу до уходившей в гору тропинки, показав нужное направление — и вскоре Одиссей с псом выбрались на наезженную дорогу,
…А еще спустя полчаса за спиной послышался мерный топот и скрип колес.
* * *Одиссей потеснился к обочине, уступая дорогу процессии. Нога соскользнула в рытвину, подол плаща разом намок от обильных брызг. Проклиная собственную неуклюжесть, рыжий юноша уставился в землю, надеясь, что чужие насмешки минуют его.
Стук копыт приблизился.
Замедлился.
Остановился рядом.
— Радуйся, достойный путник!
Бдительный Аргус заступил хозяина. Горло собаки напряглось, и легкое, еле слышное сипение, напоминающее скорее гадючий шип, вырвалось наружу. Всякий, знающий Аргуса не понаслышке, понял бы намек; а не знающий понял бы тоже, едва увидев вздернутую губу пса, из-под которой сверкали убедительные доводы в пользу миролюбия.
— Тихо, Аргус! тихо! свои…
Одиссей поднял взгляд. Напротив стояла колесница, запряженная двумя смирными кобылками. И лицо колесничего — рослого мужчины средних лет, одетого не столько богато, сколько опрятно, — дышало приветливостью. Обладай рыжий проницательностью, приходящей с годами, он бы отметил: резкие складки у рта колесничего, трепет крыльев плоского, утиного носа — все это выдавало человека гордого и честолюбивого, обладающего властью, пределы которой никогда не казались ее обладателю достаточными.
Сейчас колесничий смотрел не на путника с собакой и даже не вперед, на дорогу, а в мутное небо. Туда, где вились чернобокие ласточки, шумно бранясь с оголтелыми жуликами-воробьями.
— Воистину свои, благородный юноша, Я Калхант-троянец. Прорицатель, внук Аполлона, — представился колесничий с тайным удовольствием. Видимо, собственное имя было ему по душе.
Одиссей еще отметил: имя отца Калхант назвать забыл. Или не захотел. Ну что ж, вежливость за вежливость.
— Меня зовут Одиссеем, о мудрый прорицатель Калхант. Просто Одиссеем, ни больше ни меньше.
Позади колесницы скучали солдаты в кожаных доспехах: десятка два. Пластины панцирей сверкали каплями росы, и казалось: доспех каждого взмок от пота. Солдатам была абсолютно безразлична беседа прорицателя со встречным мальчишкой; солдаты жили от привала к привалу. Рядом с ними и в то же время — особняком, не смешиваясь с мужчинами, стояла высокая девушка, разглядеть которую подробнее у Одиссея не было возможности, впрочем, солдаты также относились к девушке с полным безразличием, даже не глядя в ее сторону.
Девушка слушала беседу с интересом.
— Кружение птиц подсказывает мне, — Калхант поправил жреческий венок из цветов и лавра, продолжая глядеть ввысь, — что наша встреча неслучайна. Как неслучайно все, творящееся под медным куполом небес. Крики ласточек утверждают: наши пути еще не единожды пересекутся. Общие испытания падут на нашу долю, и судьба одного будет часто зависеть от судьбы другого.
— А что говорят воробьи? — поинтересовался Одиссей.
Ему внезапно захотелось, чтобы воробьи посулили им с Калхантом — по всему видать, прекрасным человеком! — гору военных подвигов и память поколений.
— Чирикают, тупицы, — Калхант мигом развеял мираж. — Жрать хотят. Воробей — птица глупая. Ни один уважающий себя птицегадатель не опустится до гадания по воробьям. Орел, голубь, ласточка, наконец, — но воробей?!
И сразу, без перехода, бросив изучать небеса:
— Я еду из Ализии в обильный благочестивыми людьми Астак, куда меня пригласили для прорицания воли Деметры-Фесмофоры[41]. Городишко, надо сказать, так себе, но дороги прорицателя в руках богов. Если нам по пути, могу подвезти.
У прорицателя оказались чудные глаза: совиные. Россыпь искр, желтое на сером. И черные иглы зрачков — навылет. Такому филину не с Аполлоном — с Афиной-Совой в родстве состоять.
Счастливый случай? совпадение?!
Дважды упрашивать Одиссея не пришлось. Рассыпавшись в благодарностях, он не без опаски вскарабкался на колесницу — гогот солдат резанул по сердцу; спустя мгновение процессия тронулась дальше.
Аргус трусил обычной рысцой, время от времени беззвучно разевая пасть на кобыл. Хозяина везете, дуры! бога живого! — а ну, без глупостей!..
* * *Привал застал их возле речушки, грозившей со временем превратиться в откровенное болото. Встреченный на берегу рыбак живо согласился обменять дневной улов на бронзовое запястье; Калхант же заметил, что людям благородного происхождения есть рыбу зазорно.
Вручил десятнику еще одно запястье — широкое, в виде рифленой полосы — и послал за рыбаком в селение: сменять на двух-трех овец. Кстати, девушка тоже исчезла чуть погодя, забыв вернуться к трапезе.
Девичья память — короткая.
Одиссей, искренне желая быть полезным, предложил свои услуги в походе за овцами или чистке рыбы, но прорицатель еще раз заявил о достоинстве людей благородного происхождения. И рыжий — в придачу красный как рак от слов Калханта — пошел собирать хворост для костра.
Такую кучу припер — солдаты только диву давались, охая.
…по сей день кажется: вкуснее обеда я не едал.
Насытившись, решили сразу в путь не трогаться. Толкование воли Деметры вполне могло обождать лишних полдня, ибо плодородие, в отличие от войны или, скажем мора — вещь долгая, торопливости отнюдь не приветствующая.
Ковырялись в зубах.
Говорили о всяком.
Просили Калханта предсказать судьбу; тот отговаривался усталостью и отсутствием подходящих птиц.
Вспомнили о сидонском корабле с грузом благовоний, которого ждали, не дождались, в ализийской гавани.
— Решили бурю не испытывать, — глубокомысленно заявил бельмастый детина, получасом раньше на спор разгрызший баранью кость едва ли не быстрее Аргуса. — Небось, в левкадийских бухтах отсиживаются.
— Или на дне, — возразил один из солдат, зевая. — Мне верный человек шепнул на ушко: вонючие сидонцы десятину с «пенного сбора» зажали. Вот и топят их нынче почем зря.
— Врешь!
— Иди ты! Говорю ж: десятину. Выходит, без Лаэрта-Пирата здесь не обошлось. Знаешь, как на Итаке детишки считалки считают? Шел кораблик мимо моря, нахлебался вдоволь горя, раз-два-три-четыре-пять, я иду на дно пускать… кто не спрятался, я не виноват!
Никакой такой считалки Одиссей слыхом не слыхивал. Разморенный сытной пищей, он чуть было вовсе не пропустил замечание о Лаэрте-Пирате мимо ушей. А когда понял — приподнялся, раскрыл рот, чтобы обложить солдатика на чем свет стоит. Ишь, скотина! и как только язык повернулся?!
Но увидел: прорицатель сам решил вмешаться.
Сейчас, небось, покажет болтунам!
— Не знаю, как там дети считают, — благодушно сообщил Калхант, закидывая руки за голову и потягиваясь всем телом. — Но шелест листьев на ясене вещает мне: сидонский корабль покамест цел. И если «пенный сбор» вовремя и целиком поступит куда надо, Ализия скоро вдохнет аромат благовоний. А Лаэрт-Садовник еще раз напомнит мореходам, — слава Посейдону, Колебателю Тверди! — чья волна круче.
— Са-адовник! — насмешливо протянул бельмастый. — А почему «Садовник», ежели он — Пират?
Калхант рассмеялся:
— Потому что сажает. В мешок да в воду. Глядишь, лет через сто прорастешь пеной…
Больше ничего прорицатель сказать не успел. И птицы ему самому намекнуть опоздали, и листья невпопад прошелестели. Забыло будущее открыться — с неприятностями, с ними вечно так.
Приложился кулак к скуле.
Опрокинул Калханта, Аполлонова внука, в беспамятство.
* * *…чья-то усатая рожа.
— Н-на!
…значит, кораблик? значит, мимо моря?! итакийцы умирают, но не сдаются! Трещат ребра, трещит Мироздание, мерзким хрустом забивая дыхание, будто глотку — кляпом…
— Ах ты, рыжая паскуда!
— Клеон! братцы — сучий выкидыш! он! нашего!
— Пополам зашиб!
— Получи!
…хорошо, что Аргус много жрет!.. хорошо, что сразу после трапезы удрал в ближайший лесок — поохотиться!.. хорошо… ох! больно! Убили бы пса… одному бы глотку перервал — другой копьем…
— Копьем! копьем бей!
— Бей рабов!
Кто кричит? а, это я… еще кричу.
…на спине — козел. Будто привязанный. Орет; дергается. Вскинуть повыше… поудобнее… лети, к-козел, с берега!..
— Хррррр! больно!
Это уже не мне больно — ему.
И мне — тоже.
— В бой! воздвигайтесь на сечу! Кто между вами,
Ранен мечом иль стрелой, роковою постигается смертью,
Тот умирай! Не бесславно ему, защищая отчизну,
Здесь умереть…
— Дайте! дайте я его, рыжего…
— Калхант! очнись, Калхант!
— Не бесславно! отчизну!
— Дайте!!!
…тяжело. Упало сверху, придавило. Распластало по земле: не поднять головы, не рвануться напоследок. Не дойти до Калидона Этолийского, где ждет меня юный Диомед, сын героя Тидея, никогда не виданный мною; не выбиться в люди… да что там! — вздохнуть, и то…
— Пощадите! смилуйтесь! он больной! безумный!!!
Это я — безумный.
…Эвмей?! откуда ты, свинопас? почему лежишь на мне, раскинув руки, почему встать мешаешь, закрываешь от Таната Железносердого?
Уйди, Эвмей… пожалуйста…
— Он безумен! пощадите!
И Калхантовым тихим голосом — нет, трубой! боевым рогом! вещим оракулом:
— Безумцы под защитой богов! Остановитесь!
Больше ничего не помню
Возвращайся, не возвращайся — ничего.
* * *— Эх ты, басиленок…
Хромая больше обычного, Эвмей тащился по раскисшей дороге. На плечах свинопаса тряпкой обвисло тело рыжего героя. Левая рука, болтаясь, все время тяжко хлопала Эвмея по бедру, но тот не обращал внимания.
— Эх ты… эх я…
— Дуй, Эвр! — в беспамятстве иногда вскрикивал рыжий. — Эвр! дуй! я за тобой!..
— Да уж ясное дело, — вздыхал свинопас. — Как же иначе?
И шлепал по грязи на юго-восток — вдоль пути юго-восточного ветра Эвра.
Рядом трусил верный Аргус, проклиная свою ненасытную утробу. Случись он рядом, не пал бы бог-хозяин в неравном бою! опоздал! опоздал верный пес! Временами Аргус порывался броситься в погоню за обидчиками — растерзать! напиться жаркой крови! — и лишь боязнь снова оставить хозяина один на один с неведомыми опасностями удерживала немого кудлача.
В зубах у Аргуса болталась жирная белка.
Жертва павшему богу.
— Забрали они все, басиленок… котомку твою забрали… Выкуп, говорят! за увечья. Сандалии забрали… Этот, остроглазый, велел им тебя пальцем не трогать — так они мне приказали: снимай, дескать! хорошие сандалии, пригодятся! А что было делать? снял. Отдал. Хвала богам, в живых оставили… Эх ты…
В бурчании Эвмея не крылось осуждения. Восхищения, впрочем, тоже не крылось. Голос свинопаса был серым и усталым, как окружающая реальность: вот, котомку забрали, сандалии… в живых оставили.
Чет-нечет, хорошо-плохо.
Жизнь есть жизнь.
— Дуй, Эвр!..
— Дует он, дует… и я дую. Не кричи. Вон уж селение, на взгорке!.. отлежишься…
Эвмей, пожалуй, был первым, кто на Итаке заметил исчезновение Одиссея. А какая-то незнакомая девица — статная красотка со строгими, ярко-синими глазами — мимоходом сообщила свинопасу: видела, мол. С котомкой. Одет в дорогу, в дальнюю. По берегу шлялся: на море глянет, на горы, а у самого лицо! — будто навеки прощается!
Фыркнула девица, да и ушла себе.
Вместо того чтобы немедленно доложить Лаэрту, свинопас опрометью бросился в Форкинскую гавань. Сердце подсказывало: басиленок прячется где-то на корабле, рассчитывая тайно выйти в море. Нет, у Фриниха басиленка не оказалось, и на иных судах — тоже; зато удалось поживиться свежими новостями.
А чуть позже дружки коровника Филойтия сообщили Эвмею о пропаже «Арго».
Когда днем корабль кормчего Фриниха вышел в море, на носовой полупалубе бродил туда-сюда свинопас Эвмей. Так и не явившись к Лаэрту с дурной вестью. Чего тут докладывать? — сам проморгал, сам и верну. Потом пускай хоть всю шкуру бичами обдерут…
Иначе шкуру все равно обдерут, а толку?
Высадиться Эвмей рассчитывал под Калидоном, куда, по его прикидкам, собирался бродяга-басиленок. Фриних был того же мнения, дав согласие сделать малый крюк на пути к Коринфу.
Однако погода разыгралась, час от часу становясь все скверней. Сначала едва не сорвало мачту, дальше ветер стал относить корабль северо-западней, вдоль побережья Акарнании. Усилия гребцов пропадали втуне. Эвмей молился, упрашивал, проклинал и святотатствовал — тщетно. Противный ветер угомонился лишь близ Ализии, и кормчий принял решение: пересидеть в ализийской бухте.
Свинопасу решение кормчего было — нож острый.
Удивительное дело: словно чья-то властная рука вела его верным путем. В первом же притоне, где гуляли моряки, заливая скуку дешевым вином, он узнал о лодке «Арго» и ее странном владельце — верней, бывшем владельце. Упоминание о железной серьге сразу поставило все на свои места. Заверив ализийцев в благодарности Лаэрта-с-Итаки — да-да! ни мало ни много!.. — свинопас ринулся выяснять дальнейшую судьбу базиленка.
Складывалось впечатление, что боги наконец оглянулись: хромого Эвмея подобрала телега, запряженная гнедым лошаком, и возница смутно припомнил рыжего парня, — масть в масть! точно мой лошак! — встреченного им на дороге к Астаку. По счастливому совпадению, вознице нынче пора было возвращаться, а случайно попавшаяся им девица — небось, родная сестра статной итакийки — сообщила о привале на речном берегу, указав короткий путь через холмы.