Иные отношения ученика с учителем длятся всю жизнь. Джордж поддерживал отношения со своей стороны, хотя сомнительно, делал ли Розанов что-нибудь со своей. Впоследствии Джордж раскаялся, что послушал совета учителя и бросил философию. Уже получив степень бакалавра, Джордж все ходил на лекции и занятия Розанова. Он пытался не сдаваться и держать связь. Он даже послал в научно-популярный журнал статью, «разъяснявшую» философские взгляды Розанова. Редактор поставил в известность Розанова, тот послал Джорджу лаконичное письмо, и статья была незамедлительно снята. Джордж больше не пытался «популяризировать» труды Розанова, но продолжал считать его своим учителем и как-то даже поехал за ним в Америку.
Джордж не простил судьбе своего поражения. Он знал, что ему задолжали что-то колоссальное, почти равное спасению души. Зачем Джон Роберт возвращается в Эннистон? Неужели ради него, ради потерянной овцы, единственного праведника, оправданного грешника? Он всегда верил в магию и знал, что Джон Роберт Розанов — волшебник.
— Ди, что там по телику? Включи-ка землетрясение в Сан-Франциско. Хочу полюбоваться.
— Я оставила вечернюю сумочку у Блэкетов, — спохватилась Габриель.
— Ты все время ее забываешь! — ответил Брайан.
Джереми Блэкет преподавал в городской школе. Он и его жена Сильвия были заядлыми игроками в бридж. Габриель не играла в бридж, но, когда Брайан и Габриель ходили к Блэкетам, Сара, сестра Джереми, и Эндрю, его брат, дополняли четверку. (Габриель всегда брала с собой какой-нибудь роман.) Как раз матушке этих Блэкетов, Мэй Блэкет, влиятельной вдове, Алекс так неосмотрительно продала Мэривилль, дом у моря.
— Джереми здесь будет, — сказала Габриель, — или Сильвия, или Сара.
— Черт, почему ты вечно все забываешь?
— Извини…
Было утро субботы. По субботам все ходили в Купальни. (В ту субботу я и сам там был.) Утро было морозное, и над открытым бассейном висело густое одеяло тумана. Спасателю на вышке лишь на миг удавалось заметить очертания того или другого пловца в белом облаке, клубящемся на бодрящем восточном утреннем ветерке.
Брайан, Габриель и Адам сидели в Променаде и смотрели на улицу в окно. Они только что пришли. Окно запотело, но они протерли три круглые дыры на разных уровнях и смотрели наружу, на картину, окутанную паром. Позади них несколько человек за столиками пили кофе.
Каждый раз, приходя в Институт, Габриель испытывала глубинное смутное любопытство и возбуждение, хоть и бы вала тут едва ли не каждый день. «Это как машина времени», — сказала она Брайану, но не смогла объяснить своих слов. Из-за бронзовой двери, сплошь покрытой заклепками, скрывающей за собою источник, часто доносилось биение пульса, и все здание словно вибрировало в такт. Габриель училась плавать в этих водах. Однако с ними связано было какое-то чувство, будто бы вины или ожидания, но не лишенное приятности. Когда соскальзываешь в эти теплые воды, тебя охватывает блаженная слабость и нега, особенно зимой, когда горячий источник кажется таким чудом, а купание в нем — экзотическим ритуалом.
— Во сколько ты забираешь Стеллу? — спросил Брайан.
— Около пяти.
Стелла задержалась в больнице и только сегодня должна была выписаться и приехать к Брайану и Габриель. Габриель предложила. Стелла согласилась. То, что Стелла возвращалась не к себе домой, было очень важно. Важность этого шага, о которой еще никто ничего не сказал, пугала Габриель. Джордж так и не навестил жену. Габриель желала приезда Стеллы, но одновременно боялась его и дрожала — эта дрожь была созвучна греховному трепету, внушенному парящей водой. Теперь Габриель хотелось плыть — быстро, быстро, быстро.
— Вон Сильвия Блэкет, — сказал Брайан.
— Ой, да…
Габриель едва заметно махнула Адаму, пошевелив пальцами. Адам нахмурился, ему не понравился этот взмах. Габриель вышла в дверь и повернула вдоль бассейна к раздевалкам.
— Двенадцать часов, — напомнил Брайан сыну, имея в виду, что в двенадцать они должны встретиться в Променаде.
В Купальнях Маккефри разделялись, идя каждый своим путем. В этом состояла часть удовольствия от посещения Купален — наслаждение становилось особенно интимным. Еще одно проявление духа Купален, того, что Габриель называла про себя «пагубностью».
Адам кивнул. Он чуть отошел и остановился, обозначив этим, что отделился от компании и стал сам по себе.
Брайан вышел вслед за Габриель.
Адам был маленький и компактный, из темноволосых Маккефри: круглоголовый, круглолицый, с темными прямыми короткими волосами, он походил на Алана и даже немного на Джорджа. Он не унаследовал отцовского сходства с викингом и волком. У него были карие глаза, пристальный взгляд, и он редко улыбался. Он ходил в частную подготовительную[33] дневную школу Лифи Ридж в одноименном пригороде, а не в городскую, где преподавал Джереми Блэкет. Отец Адама был не в восторге от этого, но он хотел, чтобы сын выучил хотя бы два иностранных языка, а в городской и одному толком не учили. Габриель хотела отгородить сына от хулиганов. (На самом деле в частной школе хулиганов тоже хватало, но Адам не сообщал об этом матери.) Еще ей нравилась школьная форма — коричневые бриджи и небесно-голубые гольфы. Адаму мальчики не нравились. Девочки ему тоже не нравились, но, несмотря на это, он хотел бы стать девочкой. Из-за той же неловкости, что отделяла его от родителей, он и в школе был одиночкой, к тому же выделяясь не по годам маленьким ростом. В его непонятном нежелании расти словно выражался молчаливый отказ выступать на каких бы то ни было заметных ролях. Разумеется, Адам любил родителей и тихо сочувствовал их попыткам установить с ним хоть какое-то общение. Они так старались вести себя естественно, что порой были чудовищно нелепы. Он часто разглядывал мать, а когда она поднимала на него глаза, улыбался и быстро уходил. Он редко глядел на отца, но иногда касался его, ободряя.
Адам постоял, глядя в никуда. Он думал про Зеда — чем тот занимается дома, совсем один. Он часто об этом думал. Иногда ему удавалось подглядеть за Зедом и увидеть, как собачка неистощимо изобретательно играет в одиночестве. Но Адам всегда подозревал, что на самом деле Зед его видит и разыгрывает спектакль исключительно для хозяина. Витгенштейн пишет, что собака не может ни лицемерить, ни быть искренней. Адам еще не читал Витгенштейна и считал, что Зед вполне способен на лицемерие.
Адам не пошел за родителями на улицу. Он в отличие от матери не торопился поплыть. Он наслаждался особым, напряженным состоянием перед заплывом, от которого все казалось выпуклее обычного, страннее, как-то замедленнее. Он пошел обратно через Променад, отстраненно отмечая, что за столами сидят знакомые (или, точнее, знающие его) люди, например миссис Осмор, но не глядя на них. Он не хотел, чтобы с ним заговорили или даже встретились взглядом. Он прошел через другую дверь в закрытый бассейн. Адаму очень хотелось бы привести в Купальни Зеда, но собак не пускали дальше Променада. Он все время воображал себе, как бы это было: Зед, один в закрытом бассейне, разбивает гладкую шелковистую поверхность воды спокойными уверенными движениями, словно выдра. Зед хорошо плавал. Адам часто купал его в реке, только теперь это больше не разрешали, потому что доктор сказал что-то там такое.
В закрытом бассейне по будням было довольно тихо, поскольку эннистонцы постарше считали его местом для «неженок», в каком-то смысле даже нездоровым. Однако с недавних пор закрытый бассейн облюбовала эннистонская jeunesse dorée и стала назначать там свидания по выходным. Следует сказать, что эта jeunesse состояла в основном из женщин, во всяком случае, заметней всего в группе были еврокоммунистка Валери Коссом, Неста Уиггинс из Союза борьбы за права женщин, одна из тех, кто пытался подружиться с Дианой, Оливия Ньюболд из Ньюболдов — владельцев перчаточной фабрики — и Антея Исткот, внучатая племянница Уильяма Исткота. Гэвин Оар, редактор «Эннистон газетт», любил околачиваться в обществе этих дам, но с ним обращались весьма пренебрежительно. С другой стороны, Майкл Сину, начинающий репортер, шалопай только что со школьной скамьи, сейчас ходил у них в любимчиках, а Мэйзи Чалмерс (дочь директора Института), заведующая «женской страничкой» в «Газетт», была недавно завербована в стан сторонников правильных идей и считалась ценным дополнением к группе. Адам ожидал, что в бассейне будет тихо, как в затоне, где живут выдры, но, когда он вошел, там стоял страшный плеск — Валери плавала наперегонки с Питером Блэкетом. Питер, сын Джереми Блэкета, ненамного старше Адама, ростом уже почти догнал отца. Говард Коссом, отец Валери, зубной врач, жил в Лифи-Ридж и был знаменит своим неумением плавать. Валери и Неста изучали социологию в Эннистонском политехническом институте. На ступеньках, погрузив ноги в набегающие волны, сидели и стояли молодые женщины в купальных костюмах, едва прикрывающих тело. Потемневшие пряди длинных мокрых волос струились по шеям и плечам. Стройные мягкие тела были покрыты чуть заметным загаром от ежедневного плавания зимой в открытом бассейне. Женщины были высоки, упруги и довольны собой, как молодые спартанки. Над ними на скользком мокром мраморе стоял Гектор Гейнс в забрызганных ботинках, в запотевших очках. Они обсуждали «Торжество Афродиты» — пьесу с включением нового сенсационного материала, открытого Гектором, должны были играть на эннистонском фестивале летнего солнцестояния. Гектор и Антея собирались быть режиссерами. Валери Коссом прочили на роль Афродиты. Художником спектакля, ответственным за декорации и костюмы, должна была стать Кора Клан, которая училась на модельера в политехническом. Гектор был растерян и возбужден — частично потому, что был влюблен в Антею, частично потому, что стоял совершенно одетым в окружении столь многих обнаженных тел. От такого déjeuner sur l'herbe[34] у него недвусмысленно кружилась голова.
Центральная часть закрытого бассейна, сам бассейн, его обрамление и двойной ряд коринфских колонн были отделаны черным мрамором с белыми прожилками, но внешняя часть пола, уставленная растениями в горшках, была покрыта простой плиткой. Здесь царил своеобразный запах, внушавший завсегдатаям радостный трепет, — пахло теплом, водой, химикалиями, здоровой мокрой зеленой листвой. Адам обожал этот запах. Он не подошел к бассейну, а принялся ходить меж растениями. Он трогал крепкие блестящие мощные листья. Девушки заметили его, Антея и Неста помахали. Он помахал в ответ. Ему не было неприятно присутствие jeunesse dorée, поскольку он знал, что они из деликатности или юного равнодушия не заговорят с ним. Он постоял, обоняя растения, смакуя предвкушение того, что сам скоро пойдет плавать. Затем он слегка повернулся, бросил взгляд через бассейн и увидел на той стороне только что вошедшего Джорджа Маккефри.
Тот созерцал бассейн и разыгравшуюся в нем сценку. Почти обнаженные молодые женщины Джорджа не очень интересовали, не вызывали машинального возбуждения, какое вызвали бы у Брайана. Джорджу нравилось это место, этот запах. Он остановился и втянул носом воздух. Антея Исткот, знавшая Джорджа всю жизнь, крикнула: «Привет!» Валери Коссом, тайно влюбленная в него, остановилась и молча поднялась на ноги на мелком конце бассейна, показывая прекрасное тело.
Джордж неопределенно улыбнулся, не глядя на Антею, прищурился и хотел было пройти в сторону Променада, но увидел Адама. Когда они встретились глазами, Адам сел. Не спрятался, а просто сел среди растений, обняв колени — голова торчала из листьев. Сосредоточенно, не улыбаясь, он глядел на Джорджа. Джордж, полностью одетый, глядел на Адама. Когда-то, довольно давно по масштабам короткой жизни Адама, он так же глядел на дядю, а тот неожиданно молча подмигнул. Дело было в белмонтском саду. Этот эпизод создал между ними, по крайней мере в воображении мальчика, связь — тесную, но угрожающую. Двусмысленный сигнал с тех пор ни разу не повторился, и все же Адам иногда видел его пугающий, волшебный свет — каждый раз, как им доводилось обменяться взглядами.
Джордж, увидев Адама, остановился как вкопанный — так японец мог бы остановиться при виде барсука[35]. Джордж не хотел проходить мимо племянника и не хотел задерживаться, если Адам вдруг пойдет в раздевалки через помещения. Джордж отступил в коридор и свернул в процедурный зал детского бассейна. Эта комната, много меньше закрытого бассейна, сама по себе была довольно большой. Она осталась от старого Института, с тех времен, когда еще не были построены Эннистонские палаты. Детская комната, как ее называли, была оформлена в стиле ранневикторианских больниц — никаких орнаментов, монотонная плитка и темный линолеум. Единственным ее украшением был собственно бассейн, мощенный белым кафелем, круглый, глубиной по грудь, утопленный в пол и занимающий почти все помещение. Бассейн задумывался для степенных омовений ревматиков и выздоравливающих после травм — тех страдальцев, для которых позже были построены Палаты. Когда Джордж вошел, в знаменитых водах, сверкающих голубизной, находилось несколько матерей, а рядом с ними плавали, плескались и качались на волнах младенцы. В водной стихии они являли собою поразительное зрелище. Крохотные, иные младше шести месяцев, на суше они едва ползали на подгибающихся ручках и ножках, а в воде чувствовали себя непостижимо уверенно, словно забавные зверьки какого-то совершенно иного биологического вида. Айвор Сефтон чрезвычайно интересовался детским плаванием как явлением и даже опубликовал о нем статью в «Ланцете». Этот обычай зародился в Эннистоне и уже изредка встречался в других местах, но ему еще предстояло пробить себе дорогу сквозь непонимание и предрассудки. Адаму хотелось «поплавать» Зеда, ему радостно было видеть, как ходячая, бегучая собака становится плавучей собакой. (И Адам, и Руфус плавали в детском бассейне, когда были размером едва ли больше Зеда.) Большинство владельцев собак разделяют это пристрастие; статья Сефтона затрагивает и эту тему. Но у эннистонских матерей не было желания, даже подсознательного, занимать младенцев плаванием — матерей приходилось учить, требовалось множество успешных демонстраций, чтобы они поверили, что детям можно, а тем более нужно плавать. Многие приезжие все еще считали эту сторону «эннистонского воспитания» опасной или до некоторой степени возмутительной. (Содержанию в воде химических веществ следовало уделять особое внимание.) Первоначально предполагалось пускать в детскую комнату только матерей, но с законными правами отцов тоже пришлось считаться, и в конце концов доступ в комнату был открыт для всех. Число зрителей контролирует служитель, а в воду допускают только женщин.
В центре бассейна, среди крохотных обнаженных плавающих тел и мокрых рук, ограждающих от бед, стояла Неста Уиггинс, предлагая совершенно излишнюю помощь и поддержку. Несту влекло сюда, поскольку тут собирались женщины. Радостные восклицания, отражаясь от купола потолка, покрытого плиткой, создавали резкую какофонию, услаждавшую слух Несты, как пение птиц. Неста надеялась завербовать в ячейку кого-нибудь из воркующих мамочек. Она не одобряла брак и деторождение, но вопреки своим убеждениям восторгалась происходящим и возвращалась сюда вновь и вновь.
Когда появился Джордж, болтовня слегка утихла. В марте в Эннистоне почти нет приезжих, и в то утро весь бассейн был в распоряжении матерей. Полностью одетые лица мужского пола выглядели очень неуместно и потому испытывали должную робость. Большинство женщин знали Джорджа; но даже те, кто втайне свысока сочувствовал ему, были шокированы его появлением. Из вечной женской солидарности они сплотились, объединились против него, а он праздно шатался вокруг бассейна, глазея. Неста искренне ненавидела Джорджа, и такое единодушие было ей приятно. Джордж тоже ощутил его, и ему оно тоже было приятно. Неста, высокая, с большой грудью, стояла в центре кипящего котла, изобилующего мокрой женской плотью и скользкими младенцами. Она сверлила Джорджа взглядом. Джордж знал ее в лицо; вид ее тела доставил ему неопределенное удовольствие. Он не встретился с ней взглядом. Вместо этого он весело и задумчиво поглядел на плещущихся младенцев и подумал: «Утопить бы этих мелких засранцев!» Он представил себе, как твердой большой рукой нажимает на розовые личики, погружая их все глубже.
Алекс явилась в сопровождении Руби. Руби не умела плавать, никогда не плавала, не собиралась плавать, ненавидела воду. Однако она сопровождала Алекс в купальни еще с тех пор, когда обе были молоды; в те давние годы она играла роль дуэньи. Теперь она приходила сюда, потому что так было заведено, а также затем, чтобы повидать людей, послушать сплетни (сама она редко что-либо рассказывала) и присмотреть за одеждой Алекс. Раздевалки, странные, мокрые, скользкие, резко пахнущие места, где люди нервно шлепали босыми ногами по полу, разделялись на четыре помещения; в первом полагалось раздеться в кабинке, во втором — сложить свои вещи в шкафчик, в третьем — положить ключ от шкафчика в нумерованную ячейку, в четвертом — принять душ; затем можно было явиться на свет и плавать. Алекс не считала эту систему надежной, а потому складывала одежду в сумку и отдавала ее Руби, которая ждала снаружи. Так она сделала и сейчас, выходя к воде, — стройная, красивая, в купальном костюме с зеленой юбкой (она презирала бикини) и без шапочки (купальные шапочки в Институте были не приняты). Она ахнула, когда морозный воздух объял ее теплое тело. Осторожно, на цыпочках, прошла по сверкающей изморозью вымостке и грациозно нырнула в облако пара, скрывающее бассейн. И красиво поплыла в ласковой теплой воде под милосердным белым облаком.
Диана уже поплавала и теперь, одетая в элегантное шерстяное джерси, элегантную шерстяную шапочку, гармонирующие перчатки, пальто, шарф, сапожки и шерстяные носки, в которые она заправила брюки, сидела в саду Дианы. В дальнем от бассейна конце сада, за забором, виднелись раскопанные римские развалины — низкие стены и несколько ям; несомненно, они имели большое научное значение, но были ничуть не живописны. В одном конце сада располагался небольшой горячий источник — Ллудов источник, или Шалунишка, который недавно произвел фурор, выбросив необычно высокий фонтан. Вода в источнике была страшно горячей, из земли выходил почти кипяток. Однако нормальные выбросы воды, происходившие регулярно, были не опасны, поскольку достигали в высоту лишь грех футов, а чашу, в которую падала вода, теперь окружили некрасивой оградой, чтобы не пустить к источнику отчаянных юнцов, которых Шалунишка в основном и соблазнял своими шалостями. Чаша была грубая, массивная, ничем не украшенная, из местного желто-коричневого камня. Диаметром футов пять, глубиной три фута, в середине — дыра или трещина, из которой выбрасывалась обжигающая, брызгающая струя и утекала прочь. Все верили, что вода поступает из земли сама по себе, а не подается из основной системы. Официальный путеводитель выражался на этот счет очень туманно — возможно, с умыслом.