— Вы не найдете у нас ничего похожего на замок Хэвенса,— предупредил Зигфрид Харвей,— самая настоящая деревня.
Монтэгю пришел к заключению, что это самый привлекательный из домов, в которых ему пришлось до сих пор побывать: большое деревянное здание из неотесанных бревен, выстроенное в чисто деревенском стиле, с внутренними стропилами и винтовой дубовой лестницей, ведущей на верхний этаж. Повсюду множество чуланчиков и уютных уголков, широкие подоконники с горами подушек на них. Было предусмотрено все, чтобы обеспечить максимальный комфорт: и бильярдная, и курительная комната, и библиотека с интересными книгами и большими креслами — такими глубокими, что человек в них почти утопал. Повсюду ярко горели камины, по стенам висели картины со сценами из спортивной жизни, ружья, оленьи рота и другие охотничьи трофеи. Но эта тщательно продуманная сельская простота не исключала услуг ливрейных лакеев и гордого своим непревзойденным искусством шеф-повара и богато сервированного стола, сверкающего хрусталем и серебром и украшенного орхидеями и декоративными растениями. И хотя хозяин называл свое поместье «Курятником», он пригласил в него двадцать человек гостей, и в конюшнях для каждого из них стояла лошадь.
Но самая изумительная особенность этого «Курятника» заключалась в том, что достаточно было нажать кнопку, и стены комнат нижнего этажа исчезали, поднимаясь вверх, а нижний этаж превращался в один огромный зал, освещенный ярким пламенем каминов, и при звуках настраиваемых скрипок ноги сами просились в пляс. Плясали здесь не жалея сил. Танцы длились иногда До трех часов утра, а с рассветом все уже были одеты и мчались верхом по заиндевелым полям вслед за гончими, которых если егеря в красных камзолах.
Монтэгю уже приготовился к тому, что сейчас появятся ручные лисицы, но на сей раз судьба смилостивилась над ним. Здесь, как видно, предстояла настоящая охота. Вскоре гончие подали голос, и травля началась. Это была самая бешеная скачка — через рвы и ручьи, через бесконечные проволочные изгороди, сквозь лесные чащи и по тесно застроенным деревенским задворкам; и эта скачка захватила его целиком. Элис, к величайшему восхищению всей компании, неслась всего в нескольких шагах позади него. Монтэгю казалось, будто он впервые почувствовал настоящую жизнь, и он подумал, что все эти полные сил, жизнерадостные мужчины и женщины составляют именно тот «круг», к которому он хотел бы принадлежать, если бы не то обстоятельство, что ему надо заботиться о заработке, а у них этой заботы нет. После обеда снова скакали на лошадях и бродили пешком, наслаждаясь свежим ноябрьским воздухом. А потом играли дома в бридж и пинг-понг, нашлись и азартные любители рулетки, причем банк держал сам хозяин.
— Похож я на профессионального крупье?—спросил он у Монтэгю; и когда тот ответил, что среди его нью-йоркских знакомых еще не попадалось ни одного крупье, молодой Харвей рассказал, как он приобретал рулетку (продавать рулетки запрещено законом) и торговец спросил его, на какой рулетке он предпочитает работать: на «тугой» или «послабее»?
Вечером снова танцевали, а в воскресенье утром опять отправились на охоту. В последний вечер накануне отъезда всей компанией словно овладел демон азарта: за двумя карточными столами уже играли в бридж, а в соседней комнате шла игра в покер, самая отчаянная, в какой когда-либо приходилось участвовать Монтэгю. Игра закончилась к трем часам утра, и один из гостей выписал ему чек на шесть с половиной тысяч долларов. Но даже это не могло примирить его с совестью и успокоить лихорадку в крови. Однако самое важное для него было то, что во время карточной игры ему удалось уяснить, что представлял собой Чарли Картер. Чарли не участвовал в игре по той лишь причине, что был пьян; один из компании так прямо и заявил ему об этом и отказался с ним играть; бедному Чарли не оставалось ничего другого, как окончательно напиться, что он и сделал. Затем он снова вернулся к играющим и, поочередно вешаясь на шею то одному, то другому, принялся изливать им свою душу.
Монтэгю вполне допускал, что юноша, располагавший неограниченными средствами, мог поддаться многим искушениям. Но то, что он открыл в этом юнце, ему еще никогда в жизни не приходилось слышать и даже не снилось такое. Целых полчаса бродил Чарли от стола к столу, изливая нескончаемые потоки непристойностей. Его мозг, подобно грязному болоту, кишел самыми отвратительными, гнусными змеями, которые всплывали по ночам на поверхность, вытягивая свой плоские головы, и отвратительно извивались скользкими телами. Для него не существовало ничего святого ни на земле, ни в небесах; не было ничего слишком уж омерзительного, такого, о чем он не решился бы говорить. А в компании к этой сцене отнеслись как к давно всем надоевшей истории; мужчины, смеясь, отталкивали юношу и говорили:
— Да ну тебя, Чарли, убирайся к черту!
Когда наконец комедия кончилась, Монтэгю отвел одного из присутствовавших мужчин в сторону и спросил, что он об этом думает. Тот ответил с удивлением:
— Бог ты мой, неужели вам никто не рассказывал о Чарли Картере?
Оказывается, Чарли был одним из представителей «золотой молодежи», скандальным героем Тендерлойна [11], снискавший себе своими «подвигами» сомнительную славу во всех газетах.
После того как лакеи спровадили Чарли в спальню, кое-кто из мужчин устроился у камина, потягивая пунш и вспоминая о самых нашумевших приключениях юноши. Монтэгю внимательно слушал.
Чарли исполнилось двадцать три года. Десяти лет он осиротел. Отец оставил ему в наследство восемь или десять миллионов долларов, назначив его опекуншей бедную и придурковатую тетку. Чарли совершенно с ней не считался, делал все, что ему было угодно. В двенадцать лет он стал заправским курильщиком и познал толк в винах. Когда его отправили учиться в дорогую частную школу, он взял с собой целые чемоданы папирос, однако из школы вскоре удрал в Европу, чтобы завершить свое образование в парижских публичных домах. Затем он вернулся домой и стал завсегдатаем кабаре и мюзик-холлов. Возвращаясь однажды в три часа утра после очередной попойки, он прошел сквозь стеклянную витрину; газеты подхватили этот случай, и вот перед Чарли открылись новые перспективы — погоня за славой; повсюду, куда бы он ни шел, за ним следовали газетные репортеры и толпы зевак. Он таскал с собою толстые пачки кредитных билетов и раздавал по сто долларов чаевых чистильщикам сапог; однажды за один только вечер он проиграл в покер сорок тысяч долларов. А как-то среди лета устроил пирушку с рождественской елкой, украшенной драгоценностями, на которую пригласил весь полусвет; затея обошлась в пятьдесят тысяч долларов. Но самую большую сенсацию вызвала его затея построить подводную яхту и до отказа набить ее хористками.
Время от времени Чарли исчезал на целые сутки; он забирался в какой-нибудь ночной клуб и, как свинья в грязи, барахтался в шампанском.
Монтэгю прекрасно понимал, что брат не мог не знать обо всем этом. А ведь он не сказал ни слова! И только потому, что Чарли, когда ему исполнится двадцать пять лет, должен получить восемь или десять миллионов!
Глава девятая
Утром они вместе с другими гостями вернулись в город поездом. Чарли с его автомобилем ждать не стали — в понедельник открывался оперный сезон, и подобного события никто не мог пропустить. Здесь общество должно сверкать во всем своем великолепии, такой выставки драгоценностей не увидишь во всем мире.
Генерал Прентис с супругой начали уже принимать в своем городском доме. Монтэгю были приглашены к ним на обед, а затем — в оперу. В половине десятого Аллеи вошел в одну из многочисленных лож театра, расположенных в форме огромной подковы. В них сидело несколько сотен самых состоятельных людей столицы. Над балконом шел еще один ярус лож, а над ним три галереи. Внизу, в партере, сидело и стояло больше тысячи людей. На большой сцене разыгрывалась под аккомпанемент оркестра какая-то сложная драма, действующие лица которой не говорили, а пели.
Монтэгю очень любил музыку, но ему еще ни разу не доводилось слышать оперу. Когда он вошел, только начался второй акт; он сидел словно зачарованный, вслушиваясь в восхитительные мелодии. Миссис Прентис все это время разглядывала сквозь украшенный драгоценными камнями лорнет публику, сидевшую в других ложах, а Оливер не умолкая болтал с дочерью Прентисов.
Но когда окончилось действие, Оливер, выйдя с ним из ложи, прошептал:
— Ради бога, Аллеи, не строй из себя такого дурака.
— В чем дело? — спросил брат.
— Ну что подумают люди, когда увидят, как ты сидишь словно одурманенный!—воскликнул Оливер.
— А что же тут такого?—рассмеялся Монтэгю.—Они просто поймут, что я слушаю музыку.
— Но в оперу ходят вовсе не для того, чтобы слушать музыку,— возразил Оливер.
Но когда окончилось действие, Оливер, выйдя с ним из ложи, прошептал:
— Ради бога, Аллеи, не строй из себя такого дурака.
— В чем дело? — спросил брат.
— Ну что подумают люди, когда увидят, как ты сидишь словно одурманенный!—воскликнул Оливер.
— А что же тут такого?—рассмеялся Монтэгю.—Они просто поймут, что я слушаю музыку.
— Но в оперу ходят вовсе не для того, чтобы слушать музыку,— возразил Оливер.
Это звучало шуткой, но в сущности дело обстояло именно так. По светским понятиям, посещение оперы было чрезвычайно важным событием, еще более важным, чем выставка лошадей, поскольку здесь собирались люди более изысканного круга и выставлялись напоказ еще более великолепные туалеты и драгоценности. Хозяевами здесь были представители великосветских кругов, так как в сущности оперный театр являлся полной их собственностью. Приходившим в театр подлинным ценителям музыки приходилось либо стоять где-нибудь в последних рядах, либо забираться на пятый ярус, под самый потолок, где было душно и жарко. О том, как мало значения придавали в свете самому спектаклю, можно судить хотя бы по тому, что опера обычно исполнялась на каком-нибудь иностранном языке и слова произносились так небрежно, что даже те немногие из зрителей, которые знали языки, не могли их разобрать. В свое время один великий поэт посвятил всю жизнь тому, чтобы опера стала подлинным искусством, и, борясь во имя этого с обществом, едва не умер с голоду. Теперь, полвека спустя, его гений восторжествовал, и общество милостиво согласилось просиживать в темноте по нескольку часов и слушать семенные пререкания древнегерманских богов и богинь. Но в сущности общество интересовал только сам спектакль, эффектные костюмы, декорации, танцы, красивые арии, которые можно было слушать вперемежку с болтовней; от сюжета требовалось, чтобы он был несложный; чем больше пылких чувств, понятных без слов, тем лучше: ну, например, трагическая любовь красивой куртизанки, наделенной благородной душою, к блестящему светскому юноше или что-нибудь в этом роде.
Почти у всех зрителей в опере имелись бинокли, при помощи которых молодые люди могли приблизить к себе любую из этих роскошно одетых дам и спокойно и обстоятельно ее рассматривать. По слухам, в одном только Нью-Йорке было на двести миллионов долларов бриллиантов, и, по всей вероятности, все они были выставлены напоказ, за исключением тех, которые оставались еще в ювелирных магазинах. Ибо именно здесь они и выполняли единственное свое назначение — красоваться перед теми, кто пришел на них поглядеть. Среди находившихся здесь светских дам девять наиболее выдающихся носили драгоценные украшения общей стоимостью в пять миллионов долларов. Широкие колье, напоминавшие кольчугу, состояли сплошь из сверкающих бриллиантов. Здесь можно было увидеть выставленные напоказ бриллиантовые, изумрудные и жемчужные тиары (то есть украшения в форме венцов и корон), подставкой для которых служила обычно голова какой-нибудь почтенной матроны. Эти украшения ввела в моду одна из представительниц семьи Уоллинга, и теперь их носили все знатные светские дамы. Одна из них, которой представили в этот вечер Монтэгю, признавала только жемчуг; у нее были: черные жемчужные серьги стоимостью в сорок тысяч долларов, нитка жемчуга в триста тысяч долларов, брошь розового жемчуга в пятьдесят тысяч и два ожерелья, по четверти миллиона долларов каждое!
В этом постоянном упоминании стоимости вещей было что-то весьма тривиальное и грубое, но Монтэгю пришел к выводу, что от этого никуда не уйдешь. Люди из общества делали вид, будто они выше расчетов, будто их интересует только красота и художественные достоинства самой вещи; но получалось так, что они постоянно говорили о ценах, которые платили другие, и каким-то образом другие в свою очередь всегда знали о том, сколько платили они. В то же время эти люди умели позаботиться, чтобы публика и газеты были поставлены в известность и о ценах, которые они платили, и вообще обо всем, что они делали. Например, в программах оперного театра печатался план лож с именами владельцев их абонементов, так что любой мог узнать, кто в какой ложе сидит. Эти блестящие дамы в великолепных туалетах на виду у любопытной толпы выходили из своих экипажей, а кругом сновали сыщики. И сердце каждой из этих дам трепетало при мысли о том чудном мгновении, когда она войдет в свою ложу и все присутствующие, забыв и думать о музыке, устремят на нее свои взоры, а она откинет меха и ослепит их блеском своего великолепия.
Среди драгоценностей этих дам были и фамильные сокровища, известные в Нью-Йорке не одному поколению; в этих случаях стало входить в обычай оставлять настоящие драгоценности в сейфе, а надевать их точную имитацию из поддельных камней. Те дома, где хранились сокровища, никогда не оставались без присмотра сыщиков, а нередко бывало и так, что сыщики находились под контролем других сыщиков; и все же время от времени в газетах появлялись сенсационные сообщения об ограблениях. Тогда всех несчастных, на кого падало подозрение, без разбора хватала полиция, и их подвергали так называемым допросам «третьей степени», состоявшим из пыток, не менее изощренных и жестоких, чем во времена испанской инквизиции. Некоторые известные актрисы, учитывая, что эти сенсационные происшествия служили могучим средством рекламы, также обзаводились драгоценностями и время от времени сами инсценировали похищение своих драгоценностей.
В этот вечер, вернувшись домой, Монтэгю решил поговорить со своей кузиной о Чарли Картере. И тут обнаружилась несколько своеобразная ситуация.
Элис, оказывается, уже знала, что Чарли «испорченный» человек; но теперь он почувствовал отвращение к этой жизни и был очень несчастлив: ее красота и невинность тронули его, ему стало стыдно за самого себя, и он намеком признался ей, что был до сих пор во власти пагубных страстей...
Монтэгю начал понимать, как удавалось Чарли казаться интересной, привлекательной личностью: для этого он драпировался в мантию таинственной романтики.
— Он говорит, что я совсем не такая, как все девушки, которых он знал до сих пор,— сказала Элис.
Услышав столь «оригинальное» признание, Монтэгю не мог скрыть улыбки.
Элис отнюдь не была влюблена в Чарли и далека от мысли об этом; она сказала, что не будет принимать его приглашений и не будет оставаться с ним наедине. Она только не знала, каким образом возможно избежать встреч с ним в тех домах, куда их обоих приглашали. И с этим Монтэгю пришлось примириться.
Генерал Прентис любезно расспрашивал Монтэгю, какие достопримечательности Нью-Йорка он успел осмотреть и как его дела. Он добавил, что беседовал о нем с судьей Эллисом; когда Монтэгю будет готов приступить к работе, судья, вероятно, сможет что-нибудь ему предложить. Он одобрил намерение Монтэгю сначала как следует оглядеться и обещал ввести его в два-три наиболее видных клуба.
Монтэгю принял все это во внимание, но сейчас ему было не до этого. Приближался день Благодарения [12], а с ним и бесконечные празднества в загородных особняках. Берти Стыовесент затевал поездку в свой Адирондекский лагерь и пригласил с собой человек двадцать молодежи, в том числе молодых Монтэгю. Это была еще одна особенность столичной жизни, с которой стоило познакомиться.
Сначала все отправились в театр. Берти взял четыре ложи, и все собрались там приблизительно через час после начала спектакля. Да в сущности это и не имело большого значения, потому что пьеса, подобно опере, состояла из кое-как связанных между собою куплетов и танцев, а ее фабула служила только предлогом для показа причудливых декораций и костюмов. Из театра поехали прямо на Центральный вокзал, и около двенадцати часов ночи собственный поезд Берти с гостями тронулся в путь.
Поезд этот представлял собою превосходно оборудованный отель на колесах. Здесь были багажный вагон и вагон-ресторан, кухня и гостиная, вагон-библиотека и спальный вагон, оборудованный не обычным образом, а с комфортабельными спальнями, снабженными водопроводом и электричеством и обставленными мебелью из белого акажу. Вагоны были стальные и с автоматической вентиляцией; а обстановка их отличалась характерной для Берти Стьювесента подчеркнутой роскошью. В библиотеке весь пол покрывали плюшевые ковры, мебель была из южноамериканского красного дерева, а стены расписаны знаменитыми художниками, которые годами работали над ними.
Повар и слуги Берти не дремали, и в столовой был уже сервирован для прибывших ужин; сидя за столом, они могли наслаждаться видом залитого лунным светом Гудзона.
Утром прибыли к месту назначения — па маленькую станцию среди поросших лесом гор. Поезд был переведен на запасный путь; все не спеша позавтракали, а потом, закутавшись в меха, вышли на свежий воздух, насыщенный ароматом соснового леса. Земля была покрыта снегом, у станции их ожидали восемь больших саней. День выдался морозный, солнечный, целых три часа ехали по изумительно красивой горной местности. Большая часть пути пролегала через владения Берти; дорога также принадлежала ему, о чем свидетельствовали крупные надписи, встречающиеся чуть ли не каждые сто ярдов.