Утром прибыли к месту назначения — па маленькую станцию среди поросших лесом гор. Поезд был переведен на запасный путь; все не спеша позавтракали, а потом, закутавшись в меха, вышли на свежий воздух, насыщенный ароматом соснового леса. Земля была покрыта снегом, у станции их ожидали восемь больших саней. День выдался морозный, солнечный, целых три часа ехали по изумительно красивой горной местности. Большая часть пути пролегала через владения Берти; дорога также принадлежала ему, о чем свидетельствовали крупные надписи, встречающиеся чуть ли не каждые сто ярдов.
Наконец остановились у вьющегося змеей среди высоких отвесных гор озера. На скалистом берегу стоял высокий замок. Это построенное в виде крепости здание и было так называемым «лагерем».
Замок выстроил еще отец Берти; но сам отец за всю жизнь побывал здесь не более пяти-шести раз. Берти, по собственному его признанию, был здесь тоже всего два раза. Здесь развелось такое множество оленей, что зимой они гибли десятками. И тем не менее тридцать егерей охраняли от посторонних охотников десять тысяч акров покрытой лесом земли. В этих Адирондекских лесах, как объяснили Монтэгю, существует множество таких частных «заповедников». Один из их владельцев приказал обнести железной изгородью целую гору, покрытую лесом, где водятся лоси, олени и даже дикие кабаны. А что касается «лагерей»,— их здесь так много, что для них изобрели особый архитектурный стиль; было здесь немало замков, построенных, как и замок Берти, в подражание старинным. Один из приятелей Берти воздвиг здесь большое швейцарское шале; [13] а один из Уоллингов — японский дворец, в котором владелец ежегодно проводил весь август.
План этого дворца был спроектирован в Японии и строили его специально вывезенные оттуда японские рабочие. Все убранство дворца — ковры, мозаика и обстановка — было также вывезено да Японии, и хранители дворца до сих пор с изумлением вспоминают о странных маленьких смуглых молчаливых существах, целыми днями трудившихся над резьбой небольших деревянных плиточек, из которых они затем выстроили крошечный чайный домик наподобие пагоды; этих резных плиточек было столько, что один человек не смог бы их пересчитать за целую неделю.
Перед выездом вся компания еще раз позавтракала свежей олениной, флоридскими перепелками и форелью, и затем все отправились на охоту.
Наиболее предприимчивые молодые люди пошли выслеживать оленей по следам на снегу, остальные поджидали на берегу озера; тем временем егеря спустили в горах собак. Травля оленей собаками запрещена законом, но Берти признавал только собственные законы; да к тому же в худшем случае это грозило лишь небольшим штрафом, который наложили бы на егерей.
Охотники согнали к самой воде около десятка оленей, и так как в каждого оленя стреляли по крайней мере раз двадцать, все были в большом оживлении. С наступлением сумерек возбужденные и довольные гости вернулись в замок и провели вечер у пылающего камина, рассказывая о своих приключениях.
Они провели в «лагере» у Берти два с половиной дня. На второй день был праздник Благодарения. За обедом подали традиционную индейку, подстреленную Берти еще за неделю до этого в Виргинии. После обеда перед гостями выступала специально привезенная накануне вечером из Нью-Йорка театральная труппа.
А на следующий день вся компания покинула замок и поехала на станцию к ожидавшему ее поезду.
Утром, по возвращении в город, Элис получила от миссис Уинни Дюваль записку с приглашением на обед и на лекцию Суоми Бабубанана, который должен был рассказать им о перевоплощениях душ. Они отправились туда, хотя дело не обошлось без протеста со стороны старой миссис Монтэгю, которая заявила, что это «еще хуже, чем Боб Ингерсолл».
А вечером они должны были ехать на бал к миссис Грэффенрид, которым открывался зимний сезон. Это было значительным событием в жизни общества. Монтэгю так закрутился, что у него не было времени об этом задумываться, но зато у Рэгги Мэн и у самой миссис де Грэффенрид одна подготовка бала заняла несколько недель.
Монтэгю приехали в особняк на Риверсайд, отделанный в мавританском стиле, который был теперь превращен в настоящие джунгли тропических растений.
По просьбе Рэгги они прибыли пораньше, и он представил их миссис де Грэффенрид — высокой худощавой даме с увядшим, чрезмерно накрашенным лицом. Ей было уже лет пятьдесят, но, как все светские женщины, она гримировалась под тридцатилетнюю. Однако в самый последний момент произошли, видимо, какие-то неполадки: на лбу у нее выступили крупные капли пота, и Рэгги, который обещал им показать призы за котильон, не смог этого сделать за неимением времени.
Было приглашено около ста пятидесяти человек. Ужин сервировали в огромном зале на маленьких столиках; после ужина, пока убирали столики и устраивали зрительный зал, гости разошлись по дому.
Труппу одного из театров на Бродвее было приказано после окончания спектакля погрузить в экипажи и к двенадцати ночи доставить в особняк миссис Грэффенрид, чтобы актеры повторили здесь свое представление. Монтэгю, случайно оказавшийся около актеров, заметил, что гости, собравшиеся в зале, оставили слишком мало места для сцены. Распорядителю пришлось разместить актеров в маленькой, смежной с залом приемной; но миссис де Грэффенрид набросилась за это на распорядителя, не уступая в ругательствах заправскому драгуну, и растерявшимся актерам предложили немедленно перейти в зал.
Но это было как бы зрелище из-за кулис, а Монтэгю полагалось смотреть из зрительного зала, и он переключил свое внимание на сцену. Давали «музыкальную комедию» вроде той, которую он видел накануне; только в тот вечер сидевшая возле него сестра Берти Стьювесента без умолку болтала. Теперь же его никто не отвлекал, и он мог посмотреть весь спектакль.
Пьеса была очень популярная; она шла уже долгое время, и в газетах писали, что автор получил с нее около двухсот миллионов дохода. Сейчас спектакль разыгрывался перед аудиторией, состоящей из самых богатых и влиятельных людей в столице, и все они смеялись, аплодировали и, очевидно, веселились от души.
Называлась эта пьеса «Камчатский калиф». Ни о какой фабуле в ней не могло быть и речи. Калиф имел семнадцать жен, а какой-то американец-барабанщик хотел продать ему восемнадцатую, но в сущности рассказывать обо всем этом незачем, потому что из этого ровно ничего не последовало. В пьесе не было ни одного персонажа, наделенного хоть сколько-нибудь определенным характером, ничего похожего на реальные человеческие чувства; не произошло ни единого события — во всяком случае ни одного такого, которое оказалось бы чем-то связанным с другим. Каждое явление было обособленным и отрывочным, подобно судорожным подергиваниям на лице идиота. Таких действий и явлений в пьесе насчитывалось великое множество. Словно по сигналу, всеми одновременно овладевало это состояние идиотских подергиваний. Люди метались, кричали, хохотали, издавали какие-то бессвязные восклицания; актеры все время были взбудоражены и неистовствовали без всякой видимой причины и смысла. Поэтому, глядя на сцену, вы видели в них не действующих лиц, а лишь актеров с трагической участью: голод вынуждал мужчин и женщин раскрашивать лица, наряжаться и, выйдя на сцену, топать, плясать, прыгать из стороны в сторону, вертеть руками, строить гримасы — одним словом, всячески проявлять свою «жизнерадостность.
Костюмы актеров были двух категорий: одни — фантастические — должны были изображать Восток, другие — своего рода reductio ad absurdum [14] последнюю моду. Главный герой пьесы носил аккуратный, «с иголочки», модный костюм для улицы и важно выступал, вертя в руках тросточку; его актерский аксессуар состоял из небрежно-развязных мин преуспевающего человека и непрестанных подмигиваний, имеющих целью тонко намекнуть на то, что в нем таится лукавый сатир.
Героиня спектакля переодевалась по нескольку раз в каждом акте, но во всех ее костюмах неизменно сохранялись обнаженные руки, грудь и спина, юбочка выше колен, яркие шелковые чулки и туфли на каблуках по крайней мере в два дюйма высоты. При каждом удобном случае она делала небольшой пируэт, во время которого обнажалась верхняя часть ног, окруженная массой кружевных оборочек. Человеку свойственно довершать воображением все не раскрытое до конца. Если бы эта женщина вышла на сцену просто в одном трико, она вызвала бы так же мало интереса, как реклама в журнале дамского белья; но это то и дело повторяющееся неполное обнажение тела слегка интриговало. Оркестр в перерывах наигрывал какой-нибудь «судорожный» мотив, и две «звезды» выводили гнусавыми голосами куплеты, выражающие пылкую страсть, а герой в это время обнимал героиню за талию, танцевал с нею, кружился, раскачивал ее во все стороны и наконец, запрокинув ее назад, глядел ей в глаза; все эти движения туманно намекали на сексуальные отношения. К концу последнего куплета на сцене, плавно выступая, появились накрашенные хористки, одетые в самые разнообразные костюмы, но все соответствующего цвета, с соответствующим образом обнаженными ногами. Ни единого мгновения не постояли они спокойно, и если не танцевали, то все время покачивались из стороны в сторону, вертели ногами, кивали головой и вообще всеми возможными способами проявляли свою «оживленность».
Но Монтэгю был поражен не столько внешней непристойностью, сколько самим текстом пьесы. Все диалоги были что называется «с перчиком», иначе говоря, полны намеков на то, что между актерами и публикой существует тайное согласие, как бы договоренность в отношении к пороку. Было бы, пожалуй, ошибкой утверждать, что пьеса не имела никакой идеи; идея в ней несомненно была, на ней-то и зиждился весь интерес публики. Монтэгю старался проанализировать и как-то сформулировать эту идею. Существуют определенные жизненные принципы — можно сказать, аксиомы морали,— которые сложились в результате человеческого опыта на протяжении многих веков; от их наследования зависит продолжение человеческого рода. А люди, сидевшие здесь, бок о бок с ним, не то чтобы сомневались в этих принципах или оспаривали, отрицали их,— нет, они просто не желали их признавать. И это стало для них аксиомой, чем-то таким, о чем, по их понятиям, заявлять прямо было бы просто банальным, а остроумно и модно было делать вид, что все само собою разумеется. Среди этой публики были пожилые люди, семейные мужчины, женщины, юноши и молодые девушки; и все они буквально надрывались от смеха во время разговора между героем и героиней пьесы о какой-то замужней женщине, которую бросил любовник, женившись на другой.
— У нее, наверное, сердце разрывалось от горя,— сказала героиня.
— Она была в полном отчаянии,— ответил, ухмыляясь, герой.
— И что же она сделала? Застрелилась? — спросила героиня.
— Гораздо хуже,— ответил герой,— она вернулась к мужу и родила ребенка!
Чтобы целиком понять, что собой представляла эта пьеса, следует принять во внимание, что ее нельзя было назвать пьесой в строгом смысле слова; это была так называемая «музыкальная комедия», что заключало в себе вполне определенный смысл; такие произведения появлялись на свет целыми сотнями, «театральные критики» ходили их смотреть и вполне серьезно их обсуждали, а тысячи людей, играя в этих пьесах и гастролируя с ними по всей стране, зарабатывали себе на жизнь. Для таких представлений строились солидные театры, и каждый вечер сотни тысяч людей платили деньги, чтобы их смотреть. И все это было не шуткой, не дурным сном, а действительностью. Все это совершалась реальными людьми из плоти и крови.
Монтэгю в недоумении задавал себе вопрос: что за человек был актер, играющий фата с тросточкой в руках, который строил гримасы и кривлялся на сцене? Позднее, когда он ближе познакомился с Тендерлойном, он повстречался как-то с этим актером и кое-что о нем узнал: он вырос в большом мрачном доме вместе с матерью ирландкой; не раз она спасала проказливого мальчишку от гнавшегося за ним полисмена. В один прекрасный день он сделал очень важное открытие: его шутовские выходки могли стать для него средством существования; когда он вернулся с этой вестью домой и рассказал матери, что ему в каком-то цирке предложили двадцать долларов в неделю, мать не поверила и задала ему основательную трепку за вранье. А теперь он получал три тысячи долларов в неделю — больше, чем президент Соединенных Штатов Америки вместе со своим кабинетом; но он признался Монтэгю, что это вовсе не приносит ему счастья,— он остался неграмотным, и это является причиной его постоянных унижений. Сокровенной мечтой этого маленького актера было играть в пьесах Шекспира; он просил, чтобы ему читали вслух «Гамлета». И в то самое время, когда с тросточкой в руках он кривлялся на сцене со своими ужимками и гримасами, он обдумывал как бы он исполнил эту роль. Случилось, что однажды в театре вспыхнул пожар. Он был в это время на сцене и стал свидетелем того, как пламя пожрало более пятисот человек. Напрасно умолял он публику сохранять спокойствие и оставаться на своих местах, все было тщетно. Страшное зрелище стояло с тех пор у него перед глазами; ему казалось — будь он образованным человеком, ему удалось бы успокоить объятую паническим страхом публику.
Представление закончилось к трем часам утра, и гостей снова пригласили к столу. К Монтэгю подсела миссис Виви Паттон, и они славно посплетничали. Едва дело доходило до обсуждения ее собратьев, язык миссис Виви начинал работать, как ветряная мельница.
Вот хотя бы этот Рэгги Мэн со своей глупой улыбочкой, который вечно кого-нибудь обхаживает. На вечерах миссис де Грэффенрид он всегда в почете. Ведь это все его работа — он составлял программу вечера, делал заказы, договаривался о приезде актеров. Можно смело побиться об заклад, что он и с них тоже получал комиссионные, хотя иногда актеры играли у миссис де Грэффенрид бесплатно, ради рекламы, которую создавало ее имя. Комиссионные — это специальность Рэгги. Ведь он начал свою карьеру в качестве автомобильного агента. Монтэгю не знает, что это такое?
Автомобильный агент — это человек, который всегда упрашивает своих приятелей пользоваться автомобилями определенной марки и этим зарабатывает себе на жизнь; таким путем Рэгги добывает тысяч тридцать в год. Он приехал сюда из Бостона, где прославился тем, что, возвращаясь как-то рано утром с какого-то празднества, уговорил молодую даму высшего света снять чулки и туфли и побродить в бассейне фонтана среди улицы, что она и сделала, а он последовал ее примеру. Шум, поднятый вокруг этого эпизода, привлек внимание миссис Дэвон; появившись однажды на каком-то балу в белом платье, она спросила Рэгги, что он скажет о ее туалете.
— До совершенства недостает только вот этого,— ответил Рэгги и приколол к ее корсажу красную ро'зу. Эффект был поразительный, отовсюду послышались восторженные восклицания, и с этого дня за ним навеки упрочилась репутация знатока дамских туалетов. Теперь он стал правой рукой миссис де Грэффенрид, и они вместе изощрялись в самых различных затеях.
Как-то оба прошлись по улице Нью-Йорка, держа за руки большую тряпичную куклу. В другой раз Рэгги дал обед, почетным гостем которого была обезьяна. Монтэгю, конечно, слышал об этом? Ведь это было сенсацией целого сезона. В самом деле, что можно придумать забавнее: обезьяна в мужском костюме из тонкого сукна, с манжетами и воротничком; она пожимала каждому гостю руку и вела себя совсем как настоящий джентльмен, с той только разницей, что не напивалась допьяна.
Затем миссис Виви принялась за миссис Ридгли-Кливден, сидевшую рядом с одним из своих фаворитов — серьезным чернобородым джентльменом, который получил наследство в пятьдесят миллионов долларов и сразу стал знаменитостью. Миссис Ридгли взяла его под свое покровительство, заказала ему книжку для записи визитов, и он принялся торжественно выполнять свою роль восходящей звезды на великосветском горизонте. Он приобрел в Нью-Йорке старинный особняк, потратив на его убранство три миллиона долларов. И когда он приезжал из Таксидо по делам, то собственный поезд целый день стоял под парами, ожидая его. Миссис Виви рассказала забавную историю об одной женщине, которая объявила себя его невестой и на этом основании успела, прежде чем было напечатано его опровержение, набрать повсюду в долг большие суммы денег. Это привело в неописуемый восторг миссис де Грэффенрид, которая мучительно завидовала миссис Ридгли.
Слушая все эти истории и анекдоты, Монтэгю пришел к выводу, что миссис де Грэффенрид принадлежит к категории светских женщин нового направления, склонных, как говорила ему миссис Олдэн, ко всяким фантазиям и причудам. Миссис де Грэффенрид тратила полмиллиона долларов в сезон только ради того, чтобы играть главенствующую роль в своем кругу в Ныо-Порте, и от нее всегда можно было ожидать самых неожиданных затей. Однажды у себя на балу она раздала всем участникам котильона в виде сувениров маленькие стеклянные шары с золотыми рыбками, в другой раз устроила бал-маскарад, на котором каждый был одет каким-нибудь овощем. Ей нравилось как бы невзначай пригласить к завтраку гостей человек тридцать — сорок и поразить их нежданным великолепным банкетом. Она любила также, пригласив гостей на официальный обед, попотчевать их совсем не «по форме»— отличными домашними блюдами, которые они ели действительно с удовольствием.
— Видите ли,— пояснила миссис Виви,— на официальных обедах обычно принято подавать зеленый суп из черепахи, омлет в водянистом соусе, тушеные грибы и какой-нибудь десерт. А миссис де Грэффенрид отваживается подать к столу запеченный окорок с картошкой или даже настоящий ростбиф. Вот, например, сегодня здесь угостили свежей кукурузой,. а ведь вы знаете, что ее можно получить из Порто-Рико не раньше января, поэтому хозяйке пришлось позаботиться об этом за несколько месяцев; а эта земляника была, вероятно, пересажена и выращена в теплице, и прежде чем погрузить ее на пароход, ее укутали, каждую ягоду отдельно.
Благодаря своим непрестанным стараниям миссис де Грэффенрид удалось завоевать большое влияние в свете. Она очень зла на язык, и все ее опасаются, добавила миссис Виви, однако и ей случалось встречать достойных противников. Однажды она пригласила к себе опереточную звезду, которая должна была выступать перед ее гостями; все мужчины обступили актрису; миссис де Грэффенрид пришла в бешенство и стала их разгонять; тогда актриса, непринужденно откинувшись на спинку кресла и томно взглянув на миссис де Грэффенрид, сказала: «Да ведь она на десять лет старше самого господа бога!»