— Вше равно он герой, — упрямо забасил Варька. — Так Паша шкажала.
Сидя в седле, Дмитрий захохотал:
— Ну, если так сама Паша говорит, то я со спокойной совестью могу оставить нашего героя на ее попечение.
Он велел Варьке открыть калитку. Потом подумал и написал на листке из блокнота несколько слов.
— Варфоломей! Отдай Лешке, когда проснется.
Варька проводил всадника и пошел в хату ругаться с сестрой. Она его с утра не пускала домой. Дальше порога не пустила и теперь.
— Я же сказала, играй на дворе, пока Леша не проснется. Если проголодался, возьми хлеба и иди.
— Не хочу я епггь. Мне шкучно. Школько шпать можно… Лешка, вштавай, у меня иштребитель поломалшя!
И Лешка проснулся. Впрочем, он давно уже беспокойно покряхтывал от некоего природного желания, а призыв Варьки окончательно прогнал дремоту. Он сел в постели и огляделся. Паша выскользнула за дверь.
— Варька, где мои штаны?
— Жачем тебе штаны? Ты хворый.
— Мне на двор надо.
— Нельзя хворому на двор. Пашка чугунок поштавила.
— Какой чугунок?
— Под кроватью. — Варька услужливо вытянул посудину.
Лешка понял и побагровел.
— Никакой я не хворый. Я голодный. Где Митя?
— Поехал, а тебе пишмо оштавил.
«Проснулся? Значит, все обстоит отлично и жизнь продолжается. Выше нос, пионерская гвардия! Скоро вернусь».
Лешка прочитал и почувствовал, как в него начинает входить хорошее настроение, а руки и ноги наливаются веселой упругостью. Раз Митя пишет, что все на свете обстоит отлично, значит, так оно и есть.
Не касаясь низенького подоконника, Лешка выпрыгнул во двор. Тотчас же рядом в траву плюхнулся Варька. Сидевшая на ступеньках крыльца Паша удивленно, но молча проводила глазами мальчишек, удиравших за угол сарая.
Когда они вернулись, девочки на дворе не было. Лешка услышал песню в хате:
…Эх, дороги,
пыль да туман!
Холода-тревоги
да степной бурьян.
Варька оторопело уставился на дверь.
— Шпевает… — задумчиво прокомментировал он это явление. — А вчера ревела. И шегодня утром…
Паша пела и месила тесто для хлеба. Жизнь продолжалась.
Перед заходом солнца они втроем пошли на луг встречать Трижды. Варька возражал против обшей прогулки:
— Мы щами с Лешкой пригоним корову. Ты шиди дома, нечего ражгуливать. А у наш — ражговор.
Паша спокойно посоветовала именно Варьке посидеть дома, а то кошка сало съест. Это предложение, а также клеветнические домыслы насчет любимой кошки были с негодованием отвергнуты, и сейчас мальчишка шариком катился впереди по мягкой луговой тропинке.
— Ты только в траву не ступай, Леша, — ласково сказала Паша и даже попыталась поддержать его за локоть, чтобы он не сошел с тропинки в высокое некошеное разнотравье.
— А чего?
— Видишь, кака роса выпала на ночь. Промочишь ноги.
И через минуту снова:
— Ты, Леша, застегни френчик. Туман поднимается. — Это становилось невыносимым. В конце концов Лешка не выдержал:
— Слушай, ты что так… как с маленьким со мной?
— Ну не с маленьким, а… У тебя в самом деле ничего нигде не болит?
Да что они — сговорились? Ему казалось, что после вчерашнего он, наоборот, будет выглядеть в глазах всех сильным и взрослым, а его на каждом шагу унижают. Чтобы доказать, что он заслуживает другого обращения, Лешка отрубил:
— Единственное, что у меня болит, — это голова от твоей дурацкой и никому не нужной заботы. Отстань!
И он добился своего. Паша в самом деле сразу отстала на два шага и накрепко замолкла. А потом путавшийся в ногах Варька заорал на весь луг:
— Лешка! Она шнова ревет. Ты что, дура, он уже шовшем ждоровый!
Судя по звуку, мальчонка получил от сестры подзатыльник. Наверное, такое случилось в первый раз, потому что изумленный Варька сел на траву и разинул рот.
Лешка даже не улыбнулся. Ему было тошно. Он чувствовал себя сейчас последним мерзавцем на свете…
Мирились они долго и трудно. Обратный путь прошел в глухом молчании, которое нарушало только жизнерадостное взмы-кивание коровы, спешившей на дойку. Но в хлеву, когда раздалось цвиньканье струек молока о ведро и снова заблестели на шее девочки светлые влажные бисеринки, Лешка не выдержал:
— Знаешь… я тебя вспоминал. Там!
…Вверх — вниз, вверх — вниз летают смуглые тонкие пальцы. Цзвинь-цзвик, цзвинь-цзвик — с разным звуком ударяются об алюминий косые белые струйки.
Девочка легонько вздохнула, но молчит.
— Честное слово! Три или даже четыре раза.
Стихло в полутемном, душноватом, но удивительно уютном хлеву.
Лешка смело встретил взгляд блестящих Пашиных глаз, потому что сказал правду.
— Где… вспоминал? — прошелестело с низенькой скамейки.
— Ну — там… Когда меня через лес вели, через реку везли. И в землянке тоже.
— Как вспоминал?
Вот этого Лешка сказать не мог, не умел. По его мнению, таких слов вообще не существовало. И он промолчал. Паша отвернулась, опять запело ведро. Но Лешка заметил, как дрогнули уголки ее губ. Он снова глянул на тонкую шею девочки и, протянув внезапно онемевшую руку, с великой осторожностью коснулся пальцами хрустальных бусинок.
17В Гродно старинный городской парк. Маленький, но густой и тенистый, как вековой лес. Столетние липы и кто его знает скольколетние дубы, грабы, ясени сжали мощными объятиями узенькие аллейки и превратили их в лесные тропинки. Одна из них вдруг расширяется и упирается в танцевальную площадку с маленькой эстрадой.
По вечерам здесь взрослые парни и девушки вертятся в вальсе, толкают друг друга в танго и наступают на ноги в фокстроте.
А в сегодняшний воскресный день на эстраде будет выступать пионерский оркестр струнных инструментов. Концерт посвящается первой годовщине освобождения города от фашистов.
Лешка идет на концерт ради свидания со своим другом Миха-сем Дубовиком.
Вчера они вернулись с Митей из района, и Лешка в нерешительности затоптался уже на пороге Сониной квартиры.
— Смысл таких вращательных движений мне понятен, — отметил Дмитрий, выгребая из-под двери почту. — Но выяснение обстановки насчет благоприобретенного капитаном Голубом сына я беру на себя. Сиди дома и читай газеты! Гм! Оказывается, тут и телеграмма. От мамы!
Дмитрий быстро пробежал глазами телеграфный бланк и ткнул его прямо в нос Лешке.
— Читай. Вразумляйся. И жди меня.
Лешка остался ждать и читать телеграмму.
«Гродно обком комсомола Вершинину. Немедленно сообщи что Лешей. Получила дикое письмо. Если несчастье немедленно выеду. Мама».
Митя вернулся через полчаса. Мрачный Лешка все еще крутил в пальцах телеграмму.
— Ми-ить! — заявил он. — Надо же ответить маме, что…
— Н-ну? Какое гибкое мышление! Особенно полно оно было проявлено тобой в момент сочинения рапорта из милиции. Ладно, не хнычь. Телеграмму маме отправил. Интересуешься содержанием? Вникай: «Оба идеально здоровы и благополучны через два дня выезжаем в отпуск. Твои недостойные сыновья Алексей Дмитрий». Вопросы ко мне?
— Нет вопросов, — заулыбался Лешка.
— Грешно врать старшему брату. По сведениям, полученным от счастливого отца Антона Голуба, его приемный сын, а твой сомнительно достойный друг Михаил Дубовик процветает. В данный момент он на какой-то репетиции в Доме пионеров, а завтра выступает с пионерами в парке. Оказывается, он в оркестре — первая скрипка. Если, конечно, можно скрипкой назвать цимбалы… Он что, действительно музыкант?
— В первый раз слышу, — задумчиво сказал Лешка.
В раковине эстрады сидели и стояли по меньшей мере полсотни мальчишек и девчонок. Среди одинаковых белых рубашек и красных галстуков за частоколом бренчащих и пиликающих инструментов всех мастей Лешка долго не мог разглядеть Михася. Потом вспомнил, что Митя говорил о каких-то цимбалах. А что это за штука? Спросить у кого-нибудь? Совестно. Лешка стал плечом пробивать дорогу сквозь тесную толпу, заполнившую танцплощадку. Все шло хорошо, но в первом ряду он наступил на новую сандалету длинного парня лет шестнадцати, за что получил увесистый щелбан по макушке. Оркестр завершал в этот момент бравурный финал «Марша энтузиастов» и смолк в то самое мгновение, когда Лешка в полный голос задал парню стереотипный вопрос: «Ты чего дерешься?!»
В наступившей тишине фраза прозвучала нелепо и комично. К ним обернулись. Наверное, от конфуза долговязый отвесил Лешке еще один щелчок. Звук его был отчетлив. Лешка звонко сказал: «Сейчас сам получишь!» Кто-то рядом уже произнес традиционное: «Хулиганы!» А на эстраде чернявый музыкант, услышав возгласы Лешки, вдруг поднял голову и, опрокидывая хрупкие пюпитры, ринулся вниз на площадку. В руках у него были зажаты аккуратные, утолщенные на концах палочки. Парень в сандалетах еще держал над Лешкиным лбом свою распростертую ладонь, когда по его собственному лбу лихой дробью прогулялись цим-бальные колотушки.
Никакой драки не было, потому что нельзя драться под общий хохот. Парень резво мотанул с площадки, а Михась схватил Лешку за руку и потащил в дощатый чуланчик сзади эстрады. Здесь пахло вазелином и пудрой и стояли два больших зеркала.
— Сиди тут. У нас еще один номер. Потом сразу на Неман.
Но усидеть в гримировочном чулане Лешке было трудно.
Из эстрадной раковины рванулась мелодия песни, от которой у него всегда пересыхало в горле:
Меряй землю решительным шагом.
Твердо помни заветы отцов!
Знай один лишь ответ —
Боевой наш привет:
будь готов,
будь готов,
будь готов!
Лешка выглянул из чулана и близко увидел спины оркестрантов. Стремительно-слаженно взлетали и опускались смычки скрипок, невидимыми от скорости стали движения рук балалаечников, и уж совсем со сверхъестественной быстротой плясали над деревянной трапецией, обтянутой струнами, руки его друга Михася. Вот, значит, какие они — цимбалы…
Мелодии песни было тесно на этом крохотном пятачке, сжатом с боков и сверху древними стволами и кронами.
Песня рвалась со скрипичных смычков, мандолиновых медиаторов, цимбальных колотушек — и прорвалась. Ее запели где-то в поднебесье. Конечно же, когда взрослые собираются послушать детский концерт, для детей места не остается. Главные слушатели сидели на ветках и заборах… Оттуда и зазвенело не очень стройное, но убежденное:
Перед нами все двери открыты,
Двери вузов, дворцов, городов…
Оркестр неистовствовал. Лешка глядел на Михася и боялся, что у него отвалится голова — так отчаянно он тряс ею над своими цимбалами.
Последний аккорд — и все стихло. Только у Лешки в груди стучало сердце. Под эту песню его когда-то принимали в пионеры.
Давно это было. Три года назад.
Из парка они пошли через весь город к Неману. И не куда-нибудь, а к плотам, хотя и не сговаривались об этом. Они пересекли площадь Ленина, тенистую улицу Ожешко, вышли на шумную Советскую, подмигнули друг другу, минуя подъезд серого трехэтажного дома, и спустились к понтонному мосту через реку.
Влево от него тянулась вдоль берега улица Подольная, где еще недавно жили братья Вершинины. Лешка подумал, что лучше всего бы отсюда и доплыть до плотов, как он всегда делал.
— А? — покосился он на Михася.
— Можно. Только вот шмутки…
— Какие? — не понял Лешка.
— Ну, это… — Михась ткнул пальцем в свои шевиотовые отутюженные брюки и повертел шеей в воротнике белой шелковой рубашки.
Да! Выглядел Михась Дубовик несравнимо с тем, что было неделю назад. Вот только почему он пионерский галстук сразу снял, как вышел из парка?
Михась объяснил:
— Он ведь… ну, для формы только. Какой я пионер! Меня и не принимали. Антон говорит, надо в комсомольцы вступать.
— Ты его Антоном зовешь?
— А как еще надо?
— Смешно немножко: он же тебя… как это… усыновил. Папаша он твой.
Михась хмыкнул куда-то в сторону.
— «Убратовил» — так оно будет правильнее. Вся-то разница в десять лет. Я ему сейчас папиросы по штукам выдаю, а то приучился дымить ажно ночью. Скоро совсем отучу.
— И слушается? — удивился Лешка.
— А куда он денется, — спокойно ответил Михась, и Лешка поверил. Этого — послушаешься.
Раньше Лешка спускался к реке по узкой тропинке среди картофельных зарослей чьего-то огорода. Он и сейчас нашел эту стежку. Отсюда рукой подать до их прежней квартиры. Интересно, смирилась хозяйка с дырой в ковре или все еще злится?
— Никто тут не тронет твои шевиоты, — сказал Лешка. — Позагораем на плотах — и обратно.
Он разделся первый, сложил по складкам брюки, аккуратно расправил на траве вельветовую куртку. Пусть Михась учится… Но тот и без него священнодействовал над своими обновками. Лешка только головой крутил от удивления…
Животами кверху они лежали на теплых шершавых бревнах и глядели в небо. Там таяли и бесследно растворялись в синеве ватные клочки редких облаков.
— Ну, трепись, — коротко сказал Михась.
— О чем? — схитрил Лешка.
— Сам знаешь.
— А тебе кто сказал?
— Антон. Да я что-то не поверил.
Да, Это было посложнее, чем рассказывать Мите, Соне, Паше и даже начальнику районного НКВД о своем приключении. Перед Митей он мог без зазрения совести выреветься, что и сделал. Перед остальными он напускал на себя сдержанность, чтобы все выглядело внушительнее. А перед Михасем и нюнить нельзя, и хвастать дело безнадежное — засмеет.
А если по правде, то и рассказывать особенно нечего. Подумаешь, событие: по-бестолковому попал в лапы к бандитам. Подумаешь, с закрытыми глазами из пистолета пальнул. Здесь в Белоруссии пионеры шли с гранатами на фашистские танки и глаза при этом не жмурили.
Лешка так и сказал Михасю.
— Ничего там и не было особенного. Все по случайности вышло.
Тот с интересом глянул на Лешку.
— Ну? Ишь ты… не трепло.
Он поерзал на бревнах, пачкая смолой новенькие сатиновые трусы. Лешка тоже поерзал, переворачиваясь на живот. Комплимент друга был приятен, но кое-что все-таки хотелось рассказать. Поймет ли Михась?
— Когда мы плыли, там были облака, будто перья из красного огня. От них все кругом стало розовое. Все розовое, а он плывет — черный. Противно…
Плюхала вода о бревна, поскрипывали узлы канатов, доносилось с моста вяканье автомашин. Звуков много, но все равно — тишина.
Через минуту Михась сказал:
— Таракан.
— Где? — не понял Лешка.
— Нигде… Зашел я на этих днях к старухе. Антон велел забрать цимбалы. Больше у меня никакого барахла не имелось. Что оставалось отцовское — все проел при немцах. Покопался в углу, вытащил свой инструмент, сказал бабке спасибо за угол и выполз из подвала. А был я уже в новой одежке… в этой самой белой рубахе. Огляделся на свету — ажно дрожь прошибла. Сидит у меня на животе таракан. Большой. Черный. Мохнатый. И лапками шевелит. А кругом солнце светит. Муторно стало.
— Ну? — поежился Лешка.
— Чего — ну? — досадливо сказал Михась. — Раздавил…
Все так же ласково покачивала река стоящие на якорях плоты. Милосердно поджаривало мальчишечьи спины и животы послеполуденное солнце. Блаженное спокойствие наполнило Лешку после короткого рассказа друга. «Раздавил» — и точка. Все-то он понял, Михась.
— Ну а пистолет ты куда дел? — спросил Михась через минуту.
— Как куда! Отдал. Даже написать пришлось, где нашел… и все такое.
— Зря отдал! — вдруг жестко сказал Михась и встал на ноги. — Зараз бы он мне пригодился. Ты погляди, что там делается!..
Лешка вскочил и увидел, что делается на том берегу явно нехорошее. Какая-то тетка в пестром сарафане держала на весу и спокойно рассматривала одну за другой принадлежности мальчишьего одеяния. Потом она принялась аккуратно свертывать их и запихивать в полосатую хозяйственную сумку.
— Э-э-эй! — затанцевал на плоту Михась.
Никакого внимания.
— Положь на место! — снова заорал Михась и солдатиком сиганул в воду.
Лешка — ласточкой — следом. Второй вопль грабительница, вероятно, услышала, потому что оглянулась на плоты.
Но ребята уже плыли. Никого не увидев, тетка хладнокровно повесила сумку на руку и направилась по огородной тропинке к улице.
— Уйдет, ворюга! — Захлебывался от злости Михась. — Следи, куда она повернет.
Но Лешка плыл кролем, а попробуй что-нибудь уследить, если все время вертишь башкой.
Однако на середине реки они еще раз увидели нахальную тетку. Она поставила на тротуар сумку и как ни в чем не бывало принялась поправлять высокую белобрысую прическу.
Лешка узнал Фелицию Францевну.
Выскочив на берег, Михась с ходу рванулся в погоню, но Лешка успел схватить его за щиколотку, и тот сунулся носом в картофельную ботву.
— Ну, чего держишь?!
Лешка перевел дыхание.
— Стой. Это хозяйка наша… бывшая. Тут тактика нужна.
— На холеру мне твоя тактика, когда штаны украли! — рассвирепел Михась и вырвал ногу.
Лешке ничего другого не оставалось как тоже преследовать похитительницу. Через минуту они ворвались в знакомую калитку.
Но время уже было упущено: полосатая сумка исчезла, а сама хозяйка преспокойно сидела на скамеечке под окном и наливала из кофейника в свою любимую фаянсовую чашку дымящуюся «каву».
— Отдай шмутки! — без предисловий заорал Михась.
Фефе положила ногу на ногу.
— Цо пан муви?[3] — издевательски спокойно спросила она и бережно поставила кружку на скамейку.
— Фелиция Францевна, это недоразумение, — вздрагивающим от одышки, но по возможности вежливым голосом заговорил Лешка. — Если Митя… еще… не уплатил вам за ковер, то потому, что… уезжал. Он уплатит. А этот — мой товарищ, и он совсем ни при чем. Верните брюки.