Но время уже было упущено: полосатая сумка исчезла, а сама хозяйка преспокойно сидела на скамеечке под окном и наливала из кофейника в свою любимую фаянсовую чашку дымящуюся «каву».
— Отдай шмутки! — без предисловий заорал Михась.
Фефе положила ногу на ногу.
— Цо пан муви?[3] — издевательски спокойно спросила она и бережно поставила кружку на скамейку.
— Фелиция Францевна, это недоразумение, — вздрагивающим от одышки, но по возможности вежливым голосом заговорил Лешка. — Если Митя… еще… не уплатил вам за ковер, то потому, что… уезжал. Он уплатит. А этот — мой товарищ, и он совсем ни при чем. Верните брюки.
И тогда Фелиция Францевна взвилась и закуковала… Хо, ковер! Нет, дело уже не в нем; ковер она, слава деве Марии, заштопала и продала, хотя, видит пан Иезус, потрудиться ей пришлось больше чем на тысячу рублей, которые ей выбросил по почте пан Вершинин, потому что нынешняя тысяча — это блеф, а хуже всего то, что пан Вершинин выехал, не расторгнув договор на съем квартиры, и не заходит, и она поэтому не может пустить новых квартирантов, и уже прозевала двух очень выгодных жильцов, которые дали бы ей доход не менее трех с половиной тысяч в год, и эту сумму, по всей справедливости, ей сейчас пан Вершинин обязан компенсировать или хотя бы явиться для переговоров, а костюм его брата, который она сразу узнала по бархатному «кам-зелю», пусть у нее пока останется как бы в залог…
Мальчики отупело стояли перед ней. Вода с трусов капала на утоптанную дорожку, образовав порядочную лужицу. К ней зачем-то подбирались воробьи. Михась первым стряхнул с себя оцепенение, навеянное гулким кукованием, и сказал нехорошим голосом:
— Я в последний раз говорю: отдай, тетка, штаны!
При этом он лягнул босой ногой воробья, отчего взлетел небольшой каскадик грязных брызг, и воробей шмыгнул в сторону, а брызги попали на шикарный сарафан Фефе.
«Будет скандал», — подумал Лешка и запоздало вспомнил строжайший Митин наказ утром: не влазить ни в какие истории.
Он не ошибся насчет скандала… Пани Фелиция с визгом взметнулась со скамеечки и вцепилась Михасю в волосы. Совершенно нелогично она при этом завопила:
— Лю-ю-ди! Гвалту-ют!
Конечно, Лешка кинулся другу на помощь. Но… не бить же взрослую тетку кулаками. Женщины для кулаков — табу! А голова Михася между тем тряслась под цепкими лапами Фефе, и лицо его наливалось кровью. Дальше размышлять о гуманности приемов борьбы было некогда. Лешка схватил со скамеечки кружку и капнул ее содержимым на тощую шею Фефе.
Пани Фелиция странно зашипела. Освобожденный Михась кинулся бежать не на улицу, а в дом. Продолжая шипеть, Фефе зловеще повернулась к Лешке. Увидев ее белые от бешенства глаза, Лешка тоже побежал. За калитку. А дальше события развивались вовсе уж дико. Из дома сразу же вылетел Михась с полосатой сумкой. Он на ходу опорожнял ее. Пани Фелиция кинулась ему наперерез и вцепилась в брюки, майки, рубашки, сандалии. Михась рванул барахло к себе, она — к себе. Все-таки парнишка оказался сильнее. С растрепанным свертком в руках Михась в несколько прыжков догнал за калиткой Лешку. Налаживая резвый старт, друзья в последний раз оглянулись на скандальную домовладелицу, и… Лешка замер. Фефе кричала вслед что-то неприличное и при этом размахивала красным шелковым треугольником.
— Михась, галстук!!! — отчаянно крикнул Лешка.
Михась приостановился только на мгновение и рванул Лешку за руку.
Но Лешка стоял как вкопанный.
Михась глянул ему в лицо и понял, что Лешка дальше не побежит. Наоборот, похоже, что он собирался вернуться в гости к пани Фелиции, потому что решительно поддергивал трусы.
— Вот холера белобрысая, — ругнулся Михась. — Ладно уж, я сам…
Он сунул Лешке одежду и снова ринулся во двор. Одновременно из соседнего двора через забор перескочил какой-то усатый дядька и с ходу навалился на Михася, выкручивая ему руки.
Что было делать Лешке? Оставалось одно: звать на помощь. Но кого? Милицию? На этой окраинной улице сроду не появлялись милиционеры. И прохожих не было в тихий воскресный день. Только за целый квартал впереди маячили какие-то две фигуры. Не раздумывая больше, Лешка метнулся им навстречу.
Это были два молоденьких лейтенанта-пограничника. Начищенные от макушек до пяток, они неторопливо шли по каким-то своим, наверное, неслужебным делам.
— То…ва…рищи офицеры! Пионера… бьют! — вот и все, что выдохнул им прямо в румяные лица полуобморочный Лешка.
Что ни говори, пограничники — народ особенный. Реакция у них молниеносная. Лешка еще не успел опустить руку, показывая направление, как лейтенанты в хорошем спринтерском темпе устремились к месту действия.
Когда измученный Лешка притрусил во двор пани Фелиции, все было кончено. Усатый дядька смирно сидел на корточках возле забора, а над ним стоял один из лейтенантов и рассудительно ему что-то втолковывал. Усатый охотно соглашался и потирал шею. Второй пограничник вел беседу с Фефе. Пани Фелиция приседала в частых реверансах и конвульсивно улыбалась. Михась стоял посредине двора и мрачно растягивал в руках вырученный из беды пионерский галстук. На лбу у него росла и наливалась густой синевой шишка.
— А протокол все-таки надо бы составить, — резюмировал события лейтенант, взявший шефство над усатым. — По поводу побоев, неспровоцированно нанесенных этим гражданином мальчику.
— А также по поводу похищения этой гражданкой пионерского галстука, — объявил второй лейтенант. — Кто сходит за участковым?
При слове «протокол» пани Фелиция распростерлась в паническом книксене.
— Но так не мо-ожно, пан офицер! Пан офицер преувеличивает. Зачем мне было похищать эту… онучку!
Лейтенанты хмуро переглянулись.
— Как вы сказали?
— Сама ты онучка! — бешено крикнул Михась и шагнул к Фефе.
— Ладно, хлопцы, пошли отсюда, — решительно сказал пограничник и подтолкнул ребят к калитке. — Тут дышать нечем. Проветривать надо.
На тротуаре лейтенанты вежливо подождали, пока мальчишки натянут порядком измочаленные брюки и рубашки. Лешка немного удивился, увидев, что Михась завязывает галстук. Но тот очень серьезно расправил его лепестки и так же серьезно вскинул руку в салюте:
— Спасибо, пограничники… за помощь!
Лейтенанты взяли под козырек.
— На здоровье. Хорошие вы хлопцы…
— Ну и вы… ничего. Настоящие…
Четыре хороших человека дружелюбно рассмеялись и разошлись в разные стороны.
18В больничной палате, где лежит Стасик Мигурский, — свирепая чистота и невыносимая тишина. Он лежит здесь десятый день в полном одиночестве. Ему прописан абсолютный покой. Три раза в день Стася колют, четыре раза дают таблетки и микстуры, два раза растирают поясницу, колени и шею. Называется — локальный массаж. Делают его парни-практиканты из медучилища. Сначала Стась ничего не чувствовал, и ему было смешно глядеть, как они потеют. Но на четвертый день в местах, где растирают, калеными углями вспыхнула боль, и Стасик не выдержал, крикнул. Веснушчатый медик-практикант цыкнул на него:
— Жить хочешь? Бегать хочешь? Терпи!
И Стась терпел, но всякий раз с ужасом ждал массажистов. А на шестой день добавили душ. Сначала вроде приятно: сидишь на стуле, а на тебя льется. Когда вода попадает в нос и немножко захлебнешься, вспоминается река. Чуточку похоже. Но раз за разом водяные струи становились все сильней и холодней, от них долго болела кожа. Очередного приглашения в душ Стась тоже стал ждать с содроганием. Ничего себе «абсолютный покой», от которого и помереть недолго.
Только главный врач почему-то был доволен. Вчера он басом захохотал, увидев, как Стась шустро поджал коленки при первых же струях воды.
— А ну расскажи, что сейчас чувствуешь! — потребовал он.
— Щиплет. И колется.
— Выключить душ! — скомандовал врач. — Быстро считай до десяти.
— Один, два, три, четыре, п-пять… девять, десять.
— В двенадцати словах ты заикнулся один раз. Умница. И ногами начал дрыгать не вразброс, а по-человечески. Процедуры продолжать…
Кормят не то чтобы плохо, а бестолково. Кашу дают с сахаром вместо сала, а мясо и вовсе портят, потому что забывают посолить.
Сегодня — воскресенье. Слышно, как в соседние палаты приходят посетители. А у него совсем пустой день. Свидания запрещены. Не придут даже массажисты — у практикантов тоже бывают выходные дни. Тоска зеленая. Конечно, можно почитать, если аккуратно пристроить книжку на животе. Руки уже дергаются меньше, и после нескольких попыток удается перевернуть страницу. Но что за книжки ему дали! Просил про войну или про море, а сестра принесла сказки про зверей. Хотят для него спокойствия, а сами издеваются. Сказки! Он уже читал про капитана Немо и его «Наутилус», и Лешка обещал принести продолжение о каком-то таинственном острове. Лешка — восточник с Подольной — здорово рассказывал про остров. Да не всё. Дошел до пиратского корабля и с Казиком подрался. Нашел момент. Сами-то небось сейчас читают. Или купаются. А его в больницу запихали.
Еще вопрос, что хуже: или больному на плоту, или выздоравливающему в этой белой конуре.
А пока лучше всего смотреть в окно. Верхняя половина его полуоткрыта. Дежурная сестра каждое утро тянет за шнурок, и наверху откидывается внутрь часть рамы. Когда на улице шумит ветер, ветки густой липы залазят в окно и потом долго выпутываются из переплета рамы, обрывая листья. Бывает, что маленькие листочки падают Стаею на кровать. Он их ждет и старается не зареветь от тоски по воле.
…Сейчас на одеяло опустился не зеленый липовый листок, а белая бумажная птичка. Стась долго и недоверчиво глядел на нее, но не тронул. Потом прикинул в уме линию полета и стал медленно поворачивать голову к окну. Глаза уперлись в ветки липы. Между ними маячили физиономии Лешки и Михася.
И сразу же в палату вошла старенькая няня-санитарка. Она прошлепала разболтанными тапками к Стаею и подняла с одеяла бумажную птичку.
— Ишь ты, что смастерил. Выходит, ожили пальчики-то. Чудотворец наш доктор. А там к тебе двое бесенят приходили, дак их, само собой, не пустили. Ох, тяжелый к тебе доступ, строже, чем к святым мощам. Однако передачу приняли. Я ее тебе на плитке варю.
Чего варю? Раков они тебе принесли, полную миску. Еще ворочаются. Потерпи маленько, подам. А самих не пустили — нельзя. Хоть парнишки вроде ничего. Один из них больно уж культурненький мальчик. «Нам, говорит, сведению ему надо интересную передать, он враз от нее поправится, и вы, говорит, этому научному опыту помогать должны, а не препятствовать». Все равно не пустили. А другой — тот все молчком к тебе пробивался. Дежурная с культурненьким этим разговаривает, а тот в проход теснится. Она его хвать за локоть, а он из кармана рака выдернул да показал ей. Живого-то рака! Она, конечно, обмерла, а он — по коридору. Вот они, которые молчком-то! Ну тут уж я его переняла, усовестила по загривку.
— Так он тебе и дался! — насмешливо донеслось из-под потолка. — Грех врать, бабка!
Старушка села на койку и обморочно зашевелила вялыми губами.
— Признайся, что не била, а только обозвала!
— Каюсь, — прошептала ошеломленная нянька. — Не поднялась у меня на тебя рука, ирод ты окаянный. Ты где спрятался, сатана лукавый?! А! На дереве! Оба голубчики. Ну, сейчас я доктору скажу, он вас оттедова сымет. Ужо будет вам за мой перепуг.
— Бабушка, у нас халва есть! — звонко сказал Лешка из липовых ветвей.
— Какая такая халва? — насторожилась старушка. В беседу снова вступил Михась:
— Ореховая. Та самая, за которой ты, бабуля, в киоск бегаешь. В рабочее время. И в халате. Попадет тебе от доктора.
Нянечка задумалась.
— Чего хотите-то, дьяволята, не пойму я вас?
Лешка растолковал:
— Вы, бабушка, нам окно чуть побольше откройте и выйдите на пять… ну, на десять минут. Покараульте. Честное пионерское, мы будем тихо. Халву положим Стаське в тумбочку.
…Десять минут старушка честно просидела в коридорчике около дверей, сокрушаясь о своих обильных прегрешениях.
А в палате шел странный, шепотный, отрывочный, но всем троим понятный разговор.
— …Напротив лесозавода вышку для ныряния ставят, во!
— «Человека-амфибию» не читал? Держи.
— На батьку твоего Антон документы нашел, пенсию будете получать как за погибшего подпольщика.
— То д-добре.
— У вас сейчас две комнаты будут. Шпилевских выперли. А в подвале у них золотых часов было с тонну и каких-то каратов на миллион. Митя говорил, можно целый стадион построить.
— Лу-лучше бы лодок наделать, с парусом.
— О лодке Лешке не поминай, он с лодки бандюгу пришил.
— К-как?
— Да ерунда все это… Слушай, Стась, я ведь уеду послезавтра. Тебе куда написать — в больницу или домой?
— Домой. Я скоро вы-выберусь. А мы еще… сустренемся?
— Ну… не знаю. Наверное.
— Сустренетесь. Он тут влюбился в одну… доярку. Жениться приедет.
Не сдержал Лешка честного слова насчет тишины. На грохот опрокинутой тумбочки в палату вкатилась перепуганная нянечка и увидела свалку. «Культурненький» сидел верхом на своем приятеле и аккуратно клал тумаки на его шею, причем тот не сопротивлялся, а только дурашливо верещал, что больше не будет.
Старушка знала верное средство разнимать дерущихся котов. Их надо облить. Чем? В страхе, что шум услышит врач и ее больничная карьера будет погублена, она схватила первое попавшееся под руку. Мальчишки вовремя заметили в ее руке диковинный плоский сосуд с длинным горлом. Еще не догадываясь о его содержимом, они устрашились невиданной формы посудины и кинулись к спасительному окну.
А на узкой больничной койке остался лежать больной Стась. Если только есть смысл называть больным человека, который неудержимо хохочет, задирая при этом ноги.
19Лешка сидел на подоконнике, наблюдал, как Соня упаковывает Митин чемодан, и тихонько насвистывал. Одновременно он размышлял о многих вещах. Например, о том, обязательно ли надо спешить стать взрослым? Некоторые события убеждают, что торопиться с этим не надо. Взрослые явно перестают видеть то, что совершенно очевидно для тринадцатилетних людей. Зачем же мчаться навстречу глупости?
Вот, скажем, Софья Борисовна. Одной рукой она заталкивает в карман чемодана Митину бритву, а другой вытирает слезы. Чего ревет? Боится, что Митя сюда не вернется? Ну и зря. Лешке абсолютно ясно, что они поженятся. Достаточно было увидеть, как Дмитрий вчера по-хозяйски выбирал место для полки со своими книжками. Или как помогал Соне мыть посуду. Лешка вспомнил, что точно такое важно сосредоточенное выражение лица бывало у его отца, когда он помогал маме в домашних делах.
Конечно, Митя вернется из отпуска только сюда. А Соня ничего не видит, хоть и глядит на Митю во все глаза. Наверное, ждет обещания на словах. Глупо! Зачем слова, когда и так все понятно.
Вот у них с Пашей все по-другому. Они ни слова не сказали друг другу. Когда Лешка дотронулся до Пашиного плеча, она даже головы не повернула, а только склонила ее вбок и чуть прижала его руку маленьким розовым ухом. И снова занялась своим делом. А чего еще надо? Лешке — ничего не надо.
Соня перестала хлюпать носом, мощно уперлась коленом в крышку чемодана и застегнула его.
— А ты свой уложил? И не свисти, пожалуйста, на дорогу — плохая примета.
— Вот еще, — фыркнул Лешка. — Комсомольский руководитель, а в приметы веришь.
— Как ты сказал? — вдруг радостно спросила Соня.
— Чего — как? Я говорю, неприлично тебе верить в бабушкины сказки.
Соня бурно стиснула Лешку в объятиях и запечатлела звучный поцелуй на его щеке.
— Спасибо, малыш! — снова хлюпнула она носом. — За то, что сказал мне «ты». Вроде как своей…
Лешка вытер щеку. Безнадежны эти взрослые. Что он — «выкать» ей должен, если она ему без пяти минут сестра?
— Ну, так я и тебе скажу кое-что хорошее, — вспомнила Соня. — Я тебе письмо из района привезла от Паши Мойсенович. Она говорила, что ты забыл какие-то тетради.
Лешка удрал на кухню с тугим бумажным свертком. В нем под газетной оберткой лежала записка.
«Добрый день, Леша, извини, если с ошибками. Посылаю свои тетради с лагерной школы, ты их спрашивал, а потом забыл. Варька говорит спасибо за самолеты, что научил его делать, и посылает два креста, только зачем они тебе, если фашистские. Ну тебе лучше знать, ты умный. Ваня уже работает в колхозе, скоро мы к нему переедем, и, если захочешь написать, адрес: колхоз «Партизанская слава». Ну и все пока. Оставайся здоровый. Твоя знакомая пионерка Прасковья Мойсенович».
— …Все правильно, — бормотал Лешка, запихивая тетради в свой обшарпанный чемоданчик. — Зачем разные там слова? «Оставайся здоровый», и все… Хотя, конечно, не лопнула бы, если бы написала, что будет немножко ждать… или что-нибудь такое.
Он тихонько вздохнул и по примеру Сони нажал на крышку коленом. Чемодан не закрывался. Слишком много собралось имущества: тетради, гильзы, партизанский кисет, ржавый рубчатый чехол от гранаты…
— И еще место понадобится. Сложная у тебя проблема! — сочувственно произнес за его спиной знакомый голос.
В дверях комнаты стоял майор Харламов. Лешка не сразу узнал его, потому что майор был в сером гражданском костюме и соломенной шляпе. В левой руке он держал длинную и узкую картонную коробку.
— А где Дмитрий Петрович?
— На вокзале билеты добывает, — не очень весело ответила Соня. — Попрощаться зашли?
— Это само собой. А еще — по делу. Алексей Вершинин, подойдите сюда!
Зардевшись от предчувствия чего-то приятного, Лешка подошел. Майор вытянулся и отчеканил:
— От имени товарищей по работе и себя лично вручаю вам скромный памятный подарок.
Лешка машинально взметнул руку в салюте и схватился за коробку. Она оказалась увесистой. Пришлось положить на стол. Узел шпагата долго не поддавался пальцам, и Лешка завертелся на месте, высматривая ножницы. Понимающе улыбаясь, майор раскрыл и протянул ему перочинный ножик.