Сильвестр мало что понимал в военном деле, зато князь-воевода Голицын сказал потом, когда все уж осталось позади, что задумано и осуществлено сие дело было с истинным полководческим талантом. Полководцем-стратегом стала именно Софья. Ну еще бы! Не на мужчину же полагаться! Как раз отвлекутся на дрязги междоусобные да подведут. Нет, мужчинам нужна крепкая, властная рука.
Стрельцы, побуждаемые подстрекателями, схватились за оружие, ударили в набат, бросились в Кремль, требуя крови Нарышкиных. По совету Матвеева им показали с высокого крыльца царевича Ивана и царя Петра да царицу Наталью, и при виде живого и здорового Ивана возмущение начало было затихать. Однако этого никак нельзя было допустить. Замешавшиеся в толпу люди Хованского, верные Софье и ею подученные, снова подняли крик:
– Пусть молодой царь отдаст венец старшему брату! Выдайте нам всех изменников! Выдайте Нарышкиных: мы весь их корень истребим! Царица Наталья пусть идет в монастырь!
Артамона Матвеева, который пытался утихомирить толпу, сбросили с крыльца на копья стрельцов, и мятежники ворвались во дворец. Та же страшная участь, что и Матвеева, ожидала и Афанасия Нарышкина, брата царицы Натальи, найденного под престолом церкви Воскресения в Сенях. Иван Нарышкин пока что оставался не найденным бунтовщиками: он спрятался в опочивальне племянницы, восьмилетней царевны Натальи.
Софья заперлась в своих покоях. Ее так и трясло – она сама испугалась той силы, которую выпустила на волю. Знать, не все она может предусмотреть, не все предвидеть… С нею рядом дрожал и Сильвестр, всегда бывший не дурак подраться, но вдруг вспомнивший, что монахи – люди мирные, то есть с него в случае чего спросу нет никакого. Князь Голицын, также отсиживавшийся в покоях царевны, размышлял, что Чигиринские походы в сравнении с нынешним московским кошмаром – детские игрушки, и пытался вспомнить, не нажил ли он себе часом какого-никакого врага среди служилого сословия, который сейчас может воспользоваться случаем и свести с ним счеты – как свели счеты стрельцы с полковниками Языковым, Грибоедовым, князем Долгоруким, боярином Ромодановским и бывшим главой Стрелецкого приказа, думным дьяком Ларионовым. Как рыба в воде чувствовал себя в пожаре мятежа только Федор Шакловитый. Он то мерил презрительным взглядом князя Василия Голицына, по красивому лицу которого пробегали судороги страха и тревоги, то со страстным, яростным выражением обращался к Софье:
– Царевна… вот случай, вот удобный случай! Более такого не будет! Очисти дорогу себе!
Софья сидела молча, насупившись, лихорадочно перебирая четки. Сейчас в ней не осталось ни следа той красоты, которая когда-то волновала Сильвестра. В самом деле, довольно трудно женщине оставаться красавицей, когда она решает вопросы жизни или смерти…
Хоть лютый Федор Шакловитый никого не называл по именам и не произносил страшных слов, собравшиеся отлично знали, о чем идет речь: он намеками советовал Софье отдать во власть стрельцов всех Нарышкиных. Вообще всех, от мала до велика. Не только братьев царицы Натальи, но и ее саму, а также… а также Петра.
Сильвестр исподлобья поглядывал в напряженное Софьино лицо и мог бы совершенно точно сказать, о чем она сейчас думает. Он ведь сам учил ее гиштории, и они вместе рассуждали когда-то, правдивы ли обвинения против Бориса Годунова в убийстве царевича Дмитрия. Да, верно: Софья не случайно выбрала именно день 15 мая для мятежа! Но если еще утром она была готова отдать страшный приказ… вернее, готова была закрыть глаза на то, что свершится как бы само собой, как бы против ее воли, допустить гибель мачехи и сводного брата, то теперь пролившаяся кровь, мученическая смерть Матвеева и Афанасия Нарышкина отрезвили ее. И она лихорадочно размышляла о том, что, даже если она добьется нынче того, о чем мечтала, даже если ненавистные Нарышкины сгинут, а ее провозгласят правительницей при немощном брате Иване, то имя ее будет навечно запятнано кровью. Когда пройдет кровавый угар и народ опамятуется, он назовет Петра и царицу Наталью мучениками, а ее, Софью, душегубицей, и сколько бы она ни задаривала потом стрельцов и прочих мятежников, толку не будет, ибо народ, как и брюхо, добра не помнит. И правление ее будет обречено на позор и проклятия: ведь если бы мужчину за кровопролитие еще извинили бы, как извинили Бориса Годунова, то женщину не простят никогда. И не придется ли ей потом встретиться с самозваным Петром, как встретился с самозваным Дмитрием Годунов?
Поэтому Софья покачала головой в ответ на страстные уговоры Федора Шакловитого и под охраной его и Сильвестра вышла из своих покоев.
Тут же ей стал вполне ясен смысл библейского выражения: посеявший ветер пожнет бурю.
Жертв мятежа трудно было счесть. Убили уже несколько человек, которых по внешнему сходству приняли за Ивана Нарышкина. Трех меньших братьев царицы Натальи и отца ее пощадили только с условием, что они немедля постригутся в монахи. Убит был даже несчастный доктор Даниэль, немец, пользовавший умершего царя Федора, – как ни уговаривала Софья вместе с прочими царевнами стрельцов, ей не удалось уверить, что он ни в чем не виновен, и выпросить ему жизнь.
Она сама теперь уже не могла утихомирить мятежников, алчущих крови, ничем иным, как уговорить Ивана Нарышкина сдаться. Видя горькие слезы царицы Натальи, Софья дала несчастному образ Богородицы:
– Быть может, стрельцы устрашатся святой иконы и отпустят тебя.
Она знала, что Ивана Кирилловича не избавить от мучительной смерти никаким средством, и все это понимали, но Наталью Кирилловну глубоко тронула наивная попытка Софьи спасти жизнь ее брата. Да и на душе у самой Софьи стало полегче.
Жертва была принесена: Ивана Нарышкина озверелые стрельцы разорвали в клочья, словно не живой он был человек из мяса и костей, а соломенная кукла.
И тут Софья осознала, что мятеж, несмотря на кровь, страх, убийства, продолжается, разрастается, а между тем желаемого результата она пока не добилась – Петр все еще оставался названым царем, а его мать правительницей при нем. «Да в чем же тут моя власть?» – обиженно подумала Софья. Нет, на волю народную и, кстати сказать, на Божью помощь полагаться нельзя. И хватит бояться! Пора снова брать дело в свои руки. На Бога надейся, а сам не плошай…
Она поразмыслила. Угрозами стрельцов не образумишь. Значит, надобно их задобрить.
С кремлевского крыльца стали кричать, дескать, царевна Софья желает прекратить бесчинства, а потому призывает к себе выборных и жалует на каждого стрельца по десять рублей. Кроме того, им должно быть выплачено задержанное жалованье, а имущество убитых «врагов» служилые могут продавать и распределять по своей воле. Иван Хованский кинулся в задобренные полки, «тараруйствовал» безостановочно и воротился во дворец с драгоценной челобитной, в которой была выражена воля стрельцов: на престоле должны восседать оба брата, Иван и Петр, причем Иван по старшинству лет должен первенствовать. А ежели кто к тому воспротивится, то стрельцы опять придут с оружием и учинят немалый мятеж.
Собралась дума. Люди там заседали опытные да и не дураки. Они и грамоте знали, и считать умели. Хотя бы самые простые цифры сложить, два и два, оказались вполне способны. И, сложивши их, получили именно четыре. Сообразили, что и начался-то мятеж после того, как Софья подняла крик на похоронах царя Федора, и пуще-то всех пострадали враги Милославских – Нарышкины да их ближайшие друзья, вроде Матвеева, и не кто другой, как Софья, сумела усмирить мятежников. Хотя бы на время… Небось и впредь сумеет усмирять?
И тут – новая челобитная от стрельцов: правительницей при царях-малолетках должна стать именно царевна Софья. Что и говорить, Тараруй перещеголял и самого Цицерона, убеждая служивых: однако вряд ли кто, кроме Сильвестра Медведева, мог бы сделать и оценить сие сравнение.
Боярская дума, раз начавши делать то, чего от нее хотели бунтовщики, уже не могла остановиться. Решили, чтобы правительница Софья – государыня царевна, как решено было ее именовать, – сидела бы с боярами в палате, думные люди докладывали бы ей о всяких государственных делах, а ее имя писалось бы во всяких указах с именами царей. А в ознаменование заслуг стрельцов следует воздвигнуть на Красной площади столп с написанными на нем именами «побитых злодеев», описанием их преступлений и восхвалением стрельцов – защитников престола и православной веры.
А вот кстати о вере, подумал тогда Сильвестр. Большинство стрельцов были раскольниками, придерживались старой веры, запрещенной царем Алексеем. Они внешне выражали приверженность общепринятым канонам, однако в душе жили надеждами на возвращение прежних обрядов. Князь Хованский, один из самых убежденных раскольников, не сомневался, что теперь-то им удастся добиться своего. Ведь правительница обязана им всем на свете!
Не тут-то было.
Спор между выборными из стрельцов и знаменитым проповедником старообрядчества Никитой Пустосвятом, с одной стороны, и архиереями и царевной – с другой, длился не слишком долго. Стоило Никите выкрикнуть: еретики, мол, во главе с Никоном поколебали душу царя Алексея Михайловича, как Софья подхватилась с места:
– Если Никон был еретик, значит, отец и брат наши были еретики? Значит, цари не цари, архиереи не архиереи? Мы такой хулы не хотим слышать! Мы пойдем прочь из царства!
Это была самая страшная угроза, которую Софья уже не первый раз пускала в ход. Но, похоже, она уже малость поизносилась и начала утрачивать свою силу. Сильвестр, который тоже присутствовал при сем богословском споре, отчетливо услышал несколько презрительных выкриков:
– А пора, пора вам, государыня, в монастырь. Полно царство мутить! Нам были бы здоровы отцы наши государи Иван да Петр, а без вас пусто не будет!
Софья прикусила язык… К счастью, дерзкие голоса были заглушены общим хором перепуганного народа:
– Как можно из царства вон идти? Мы за государей головы свои положим!
Обошлось на сей раз. Спор закончился обещанием правительницы потрафить и раскольникам, и тем, кто придерживался новой веры.
А ночью в Софьиных палатах снова собрались те же лица: Сильвестр, да князь Василий, да Федор Шакловитый. И решено было, что князь Хованский, за которым стоят все стрельцы-раскольники, стал слишком опасен, а потому государыня-царевна в услугах его более не нуждается…
Тут Сильвестр Медведев несколько приуныл. Не потому, что настолько уж по нраву был ему хитрющий Тараруй или тошно было наблюдать, как отрекается Софья от человека, которому обязана властью. Просто падение Хованского было связано со стремительным возвышением, вернее, взлетом Федьки Шакловитого. Именно он подсказал Софье воспользоваться тем же оружием, которое уже один раз сослужило ей службу: самой устроить против себя заговор. Во дворец подбросили подметное письмо, якобы писанное стрельцами и посадскими людьми, коим стало сведомо, что Хованский собирается убить обоих царей, царицу Наталью, патриарха и архиереев, одну из царевен взять за своего сына, а остальных постричь в монастыри, а вдобавок поубивать всех думных людей, которые стоят против старой веры.
Подсказка Федькина была хороша, Сильвестру впору волосы рвать, что не ему догадка сия пришла в голову. Эх, перещеголял его ученик, худородный ярыжка, площадной дьяк Шакловитый, по всем статьям перещеголял! Похоже, та же мысль явилась и князю Василию Васильевичу, который тоже ревниво и завистливо поглядывал на оживленно разговаривающих Федора и Софью. А вскоре Сильвестру стало ясно, что и ученица его, царевна Софья, тоже обошла своего учителя. Ибо она немедля велела царскому семейству уезжать вон из Москвы, собралась и сама, а напоследок написала письма в стрелецкие полки, где весь майский мятеж, организованный Хованским, объявила делом воровским и разбойным. То есть она сняла с себя всякую обязанность быть благодарной Тарарую – и признала его своим давним врагом, который заслуживает теперь только смерти.
Спустя несколько дней – как раз в день именин Софьи, 17 сентября, – Хованский и сын его были казнены при Московской большой дороге. Федька Шакловитый зачитал доклад по делу Хованского перед боярской думой, созванной по такому случаю, и получил звание начальника Стрелецкого приказа. Ну а Сильвестр… Сильвестру не оставалось ничего другого, как признать себя окончательно побежденным и в день, когда праздновались именины Веры, Надежды, Любови и матери их Мудрости (имя София по-гречески означает мудрость), сложить таковые вирши:
Премудра ты, как истинная мудрость,
Не зря Софией названа, царевна.
Добра, прекрасна, рассудительна в словах,
Пролей же блага на народ душевно!
Вирши оказались изрядно неуклюжими, Сильвестру доводилось слагать и получше, но куда хуже, что он не смог скрыть насмешку, которая сквозила в каждой строке. Заметила ее Софья или нет, то неведомо, она и слова не сказала, однако ее отношение к Сильвестру стало весьма прохладным. Больше он не был вхож в любое время дня (не стоит говорить о ночи, ибо время их ночей давно уже иссякло!) в палаты государыни-царевны и все больше пребывал на Печатном дворе или в монастыре, то взирая на ночные светила, то углубляясь в высокие философствования, которые немало утешали его в разочарованиях чисто земных. Во дворце он бывал редко, лишь по вызову правительницы, но все же достаточно часто, чтобы знать о последних новостях.
Судя по всему, князь Василий Васильевич вполне примирился с тем, что благосклонность правительницы он принужден делить с Федором Шакловитым. Тем паче что Софья твердо следовала принципу того же приснопамятного Цицерона: Suum cuique, каждому свое. Федька властвовал в ее постели, потому что мужской силе этого крючконосого, невысокого, стремительного, словно хищная птица, и с хищными же зелеными глазами красавца мог бы позавидовать целый табун отборных жеребцов. Однако… однако он владел только телом царевны. Самые ближние к Софье люди знали, что она мечтает продлить срок своего регентства, женив Ивана Алексеевича и добившись рождения наследника, которого тоже могла бы опекать, а рядом с собой на престоле намерена видеть мужчину, мужа, человека, который вполне может стать достойным имени русского государя в том случае, если что-нибудь случится и с Иваном (у того уж давно на челе стояла печать: «Не жилец!»), и с Петром (этот славился своим здоровьем, однако все мы под Богом ходим, не так ли?). Конечно, таким мужчиной, таким мужем мог быть только родовитый и прославленный князь Василий Васильевич Голицын.
Софья не оставляла надежд отправить жену его, княгиню Евдокию, в монастырь, а пока почетные и весьма хлебные звания и должности сыпались на Голицына, как из рога изобилия. В звании наместника новгородского и ближнего боярина он ведал сношением с иностранными державами, а также заправлял Рейтарским, Владимирским, Судным, Пушкарским, Малороссийским, Смоленским, Новгородским и Устюжским приказами. Спустя год после майского мятежа ему был пожалован титул «Царственной большой печати и государственных великих посольских дел оберегателя». Причем Голицыну на новых постах даже удалось добиться некоторых успехов. Он заключил вечный мир с Польшей, и с тех пор Киев, который раньше только считался принадлежащим России, окончательно перешел в ее власть.
И тут Софья совершила ошибку. Желая еще более возвысить имя Голицына, она снарядила его руководить русским войском, которое отправилось воевать Крым…
Увы, не требовалось услуг прорицателей, чтобы предречь печальную участь предпринятого похода. Удивительно, конечно, что рассудительность и умение предвидеть события на сей раз изменили Софье, – она отправила своего возлюбленного князя на заведомо провальное дело. Никому не был по душе поход, а перед отправлением русского войска в воротах хором князя был найден гроб с надписью: то же самое ждет-де его в случае неудачи похода. А потом в сани Голицына бросился неизвестный с ножом. Но слуги схватили его; и преступника после пытки (и никому не было ведомо, что он сказал, кто его прислал и кто вооружил ножом его руку) чуть ли не украдкой казнили на тюремном дворе.
Софья призадумалась. Положение ее стало казаться ей ненадежным. И власть, за которую она держалась обеими руками, словно бы начала вырываться из ее жадных объятий.
Софья негодовала на свой народ, на злые слухи, называвшие ее самкой ненасытной, потому что ни единой ноченьки она не проводит без мужчины. Ну да, оно и правда так. Чаще рядом с ней Федор Шакловитый, но и в его отсутствие свято место не бывает пусто. Однако не только неуемная плотская алчба вынуждает ее снова и снова приводить на свое ложе мужчин – нет лучшего средства от страхов ночных, которые одолевают от заката до рассвета, и остается только жалеть, что днем невозможно прибегнуть к тому же чудодейному средству, ведь дни состоят из сомнений… да и тех же страхов.
А ведь, казалось бы, всё сделала, чтобы упрочить свое положение правительницы, не пренебрегает никакими мелочами! Она принимает иноземных послов, допускает к руке митрополитов; торжественными богослужениями знаменует день своего тезоименитства; не пропускает ни одного выхода в храм или крестного хода, дабы проявить и показать свое царское достоинство и повадку… В храме она занимает особое место, прежде отведенное только для царей-мужчин, и кадят ей особо. А коли забудут, государыня-царевна Софья Алексеевна так гневается, что впредь забывать не осмеливаются. Вот уж который год она повелевает чеканить лик свой на монетах и медалях, а накануне Крымского похода воздвигла новый каменный дворец, подобающий ее величию: дворец со столпами, украшенный затейной живописью… А затем по совету верного из верных, Федора Шакловитого, издала указ с повелением величать себя самодержицей. Она даже замышляла венчаться царским венцом… но для этого нужна была опора стрельцов.