Интересно, что же она надела, чтобы спрятать свой выдающийся бюст?!
В Банско Мик первым делом наведался в квартирную службу и поинтересовался предложениями по части аренды недорогого жилья. К удивлению служащей, информацию о том, что наиболее выгодный вариант совсем недавно увели у него из-под носа два друга-студента, Мик воспринял с улыбкой.
К скромному домику на окраине – временному приюту друзей-студентов – он подошел уже затемно.
Единственное окно беленой хаты было плотно зашторено, дверь закрыта, калитка замотана проволокой. Мик с легкостью преодолел символическую ограду в виде метровой высоты штакетника, бесшумно прошел по мягким кочкам запущенной клумбы и прижался спиной к стене справа от крылечка.
Распахнувшаяся дверь его не ударила, потому что ее остановил кирпич, который предусмотрительно оставил у порога кто-то сообразительный и хозяйственный.
Удар ему нанес бугристый темный кулак, стенобитным орудием вылетевший из темноты сразу, как только дверь поехала обратно.
«Старик, ты точно утратил навык!» – подумал Мик, принимая бой.
Я проснулась в семь утра. По мере возможности приняла водные процедуры в станционном туалете и обновила свой китийский макияж.
На восьмичасовом поезде Мик не приехал.
В девять открылся кафетерий, я позавтракала и осталась сидеть за столиком, притворяясь, будто читаю газету.
На самом деле я смотрела телевизор.
Буфетчик, получивший от меня щедрые чаевые, не пытался сплавить засидевшуюся посетительницу, наоборот, постарался угодить заморской гостье и нашел на спутнике отчетливо азиатский канал. При ближайшем рассмотрении он оказался казахским, с вещанием на языке Абая Кунанбаева и Шакарима Кудайбердыева, но почему-то с русскими субтитрами. Это было очень кстати, так как казахский я понимаю еще хуже, чем греческий, хотя и знаю – спасибо моему филологическому образованию! – имена тамошних классиков.
Братья-казахи тоже не обошли вниманием взрывное и искрометное выступление предполагаемой Евы.
В аналитической программе после выпуска новостей показали фрагмент заокеанского шоу, в котором полномочный представитель секты «Дети Евы», приличный с виду мужчина, профессор-искусствовед, очень интересно доказывал, что стамбульской публике явилась не какая-нибудь психованная нудистка, а именно воплощенная Праматерь Человеческая.
В подтверждение этой версии он показывал репродукции произведений Дюрера, Гольциуса, Кранаха, Микеланджело, братьев Ван Эйков, Босха и других великих мастеров, которые изображали библейскую Еву. Профессор утверждал, что зримый образ подруги Адама художники живописали не просто так, а по детским воспоминаниям рода человеческого. Мол, представления о том, какой была наша общая Праматерь, передаются из поколения в поколение как генетическая память, и настоящий гений силой мысли пробивается к этим истокам.
Это утверждение показалось мне весьма сомнительным, но меня живо заинтересовало предположение о возможности создать на основе произведений гениальных живописцев изображение, которое объединит все типические черты и явит миру настоящее лицо Евы. Как правильно заметил ведущий шоу, при современном уровне компьютерной техники такая задача не может быть сложной. Даже я знала людей, которые смогли бы с ней справиться.
Профессор тут же сообщил, что соответствующая работа уже ведется, и пообещал непременно познакомить широкую общественность с ее результатами в самом ближайшем будущем. На этом ведущий и гость программы расстались, а казахское ТВ перешло к обсуждению темы уменьшения объема запасов воды в Токтогульском водохранилище.
Я перевела взгляд с экрана на витринное стекло – в него тоже можно было смотреть, как в телевизор, и с куда меньшим ущербом для психики.
Я увидела, как пришли и устроились на своем обычном месте мои сменщики по лавочке – Адриан и Буси. Поглядела на греческую девушку, которая рыдала, как русская Несмеяна, провожая уезжавшего любимого. Понаблюдала за малышом, который с интересом естествоиспытателя ел мороженое в вафельном рожке, откусывая снизу, и заглядывал в расширявшееся отверстие до тех пор, пока шарик пломбира не ляпнулся ему на мордашку. То-то было радости!
Персонажи в «шоу за стеклом» менялись быстро: одни уезжали, другие приезжали и покидали станцию.
В какой-то момент я заметила симпатичного мужчину, который не был отягощен багажом и с легкостью перемещался с места на место, держа в одной руке цветной пакет, а в другой – сложенную вдвое бумажку.
Сначала я подумала, что это карта или схема, по которой пассажир пытается сориентироваться на местности. Но так долго разбираться с маршрутом мог только полный топографический кретин, каковым мужчина вовсе не выглядел! Повторяю, он был симпатичным. А потом этот симпатяга подошел со своей бумажкой к Адриану, и тот вдруг так оживился, что даже поднялся с лавочки, на которой обычно лежал, как приклеенный.
Некоторое время бородач и симпатяга с бумажкой беседовали, и при этом обычно невозмутимый Адриан жестикулировал и крутил головой.
У меня зародилось нехорошее подозрение.
– Сдается мне, это у него не просто бумажка, а чья-то фотография, – разделила мое беспокойство смышленая Тяпа.
– А не пойти ли нам подальше отсюда? – заволновалась и Нюня.
Я слезла с табурета и пошла, прикрываясь раскрытой газеткой, к двери, а в это самое время тип с бумажкой, закончив разговор с Адрианом, направился к кафетерию.
Правильно, надо опрашивать не проезжающих, а тех, кто находится на станции постоянно, в том числе и буфетчиков, мы с Миком тоже так делали!
Мы столкнулись в дверях.
Бумажный лист, который он держал перед собой, ткнулся мне в грудь и смялся.
Искушение узнать, верна ли моя догадка, оказалось сильнее, чем порыв убежать и спрятаться. Я уронила газету, аккуратно вытянула из пальцев мужчины интригующую бумажку, перевернула ее, расправила и посмотрела.
Это был распечатанный на принтере портрет той самой особы, сходство с которой маэстро Ля Бин постарался придать сразу дюжине девушек, считая и меня.
– Здравствуйте, Таня! – сказал незнакомец, показав, что знаком как минимум с одной из двенадцати.
– Ну, здрасьте, а вы кто? – спросила я грубо.
– А я Иван Медведев из лондонского агентства Алекса Чейни.
Тут он забрал у меня бумажку, порвал ее в конфетти и выбросил клочки в ближайшую урну. Я восприняла это как символический жест: Иван показал, что ему нет нужды продолжать поиски.
Значит, он и вправду искал меня.
– А как вы здесь оказались? – я заглянула ему за спину.
Помнится, Нюня ожидала прибытия спасательной экспедиции из Лондона, так что я не удивилась бы, обнаружив за спиной посланца Чейни боевой вертолет или хотя бы армейский джип.
– Приехал на такси из Салоник, а туда прилетел на самолете с Санторини, спасибо, что сообщили о своем переезде в Промахон, и, кстати, у меня для вас сувенирчик с острова! – симпатяга Иван Медведев проговорил все это на одном дыханье.
А в следующий миг я и сама задохнулась от радости, потому что в пакете, который он мне вручил, была моя сумка! Моя любимая торбочка, позабытая-позаброшеная на Санторини, целая, невредимая и с полным комплектом разнообразного барахла!
– Дайте я вас расцелую! – завопила я и полезла к нему обниматься.
Иван, к которому я моментально прониклась самыми теплыми чувствами, выдержал это стоически.
– А вы не голодны? Может, кофе? – спохватилась я и оглянулась на буфетчика, наблюдавшего за нами с растроганной улыбкой.
Однако поднаторела я изображать счастливую встречу случайно обретенных родственников!
– Не надо кофе, спасибо, не сейчас. Едем?
Иван посторонился, открывая мне выход.
– Куда?
Я замялась. Вызывая спасателей, я думала о том, где нахожусь сейчас, но не о том, где хотела бы оказаться.
– Для начала, я думаю, в ближайший приличный отель, где вы сможете вернуть себе свой обычный облик.
– А надо ли? – Я уже шла с ним рядом, но все еще сомневалась.
Иван Медведев был весьма галантен.
– Вообще-то, мне нравятся азиатки, – покосившись на мой желтый профиль, сказал он. – Но в этом виде вы не похожи на свою фотографию в паспорте.
– Да, у меня же теперь снова есть паспорт! – я обрадовалась и с нежностью погладила сначала сумку, а потом, просто по инерции, – Ивана.
Счастливое обретение документов позволяло мне покинуть пограничный Промахон и поехать, например, в Софию.
Хотя зачем мне ехать в Софию?
– За Миком? – подсказала романтичная Нюнечка.
– Зачем вообще куда-то ехать? Зарядник в сумке, – напомнила Тяпа. – Зарядим телефон, и Мик сам позвонит. Он знает номер, он уже звонил на него в Берлине, под забор.
Так мы и решили.
Мы покинули станцию. Иван на минуту оставил меня и вернулся уже в автомобиле. Он сам сидел за рулем, но не поленился выйти, чтобы усадить меня в машину.
В самом деле, какой галантный человек!
– Вы, кажется, говорили, что приехали в такси? – вспомнила я, забираясь на заднее сиденье. – Ой, здрасьте!
Там уже был пассажир, которого я не сразу увидела, потому что на улице было солнечно, а в машине с затемненными стеклами – сумрачно.
А еще потому, что пассажир и сам был черный. Крупный чернокожий мужчина, даже очень крупный и…
Где-то я уже его видела?
– Позвольте, я вам помогу!
Вместо того чтобы просто закрыть за мной дверцу, галантный Иван зачем-то тоже сунулся в машину.
Зачем – я поняла слишком поздно, когда к моему лицу плотно прижался пропитанный какой-то вонючей дрянью платок. Свободной от компресса рукой галантный Иван поддержал меня за спину и бережно опустил, когда я отключилась.
Муха была очень красивая. Потрясающая. Изумительная. Обалденная. Офигенная. Суперпуперклевая. Шикарная. Дивная. И неземная!
Крылышки у нее были прозрачные, в тоненьких прожилочках, похожие на мозаичное стекло. Льдистое. Волнистое. Гладкое. Скользкое. И она летела. Плыла. Жужжала. Гудела. Пела.
– Что у нее с глазами? – произнес нервный голос. Знакомый, но не узнаваемый. Приятный. – Почему она делает ими так?
– Как? – досадливо переспросил другой голос. Тоже знакомый. Тоже неузнаваемый. Неприятный. – Ах, вот так? Вам не нравится?
– Нравится, нравится, не ссорьтесь, – третий голос. Усталый. Утомленный. – Жулик, ради бога, не капризничай!
– Нравится? – второй голос. Злой. Злой. Плохой. – Хотите, и вам такие уколы сделаем?
– Маша, не лезь! – первый голос. Нервный. Испуганный. Дрожащий. Вибрирующий. Сотрясающийся.
Все содрогается. Это землетрясение?
– Она все время дергает глазами, а теперь еще дрожит! Я не могу так работать! – снова первый.
– Тихо, детка, ти-хо! – мягкие теплые руки крепко держат меня за плечи.
Бережно.
Заботливый. Внимательный. Галантный. Плохой. Злой.
Укол в плечо.
Муха укусила меня. Красивая злая муха. Землетрясение закончилось. Воздух красивый. Переливчатый. Радужный. Хрустальный.
Медленно приблизилось, нависло нечто темное, круглое:
– Таня, ты меня слышишь? Моргни, если слышишь.
Я слышу. Я моргаю. Закрываю глаза. Смыкаю веки. Склеиваю ресницы.
«Ласты ты склеишь, дура!» – дико орет кто-то далеко-далеко, у меня в голове.
– Таня, ты помнишь, что делать? Моргни, если помнишь.
– Не надо моргать! Я тени растушевываю!
– Жюль, заткнись!
– Таня, ты помнишь? Моргни.
Я моргаю. Я помню.
Дойти до края. До конца. До предела. До обрыва.
Остановиться. Прекратить движение. Стоп. Пауза.
Снять платье. Сбросить. Скинуть. Сорвать. Раздеться. Разоблачиться.
«Я не хочу умирать голо-о-о-ой!» – рыдает кто-то далеко-далеко, у меня в голове. «А я вообще не хочу умирать!» – орет еще кто-то.
– Она готова, – произносит нервный голос.
Он боится. Трусит. Дрейфит.
– Таня, вставай!
Я встаю. Поднимаюсь на ноги.
– Идем!
Я иду. Переставляю ноги. Шагаю.
– Садись. Закрой глаза. Жди.
Я жду. Жду. Жду. Жду. Жду. Жду.
Опять землетрясение. Меня потряхивает. Качает. Штормит.
– Держи ровнее, придурок!
– Сам придурок! Пристегни ее, она же зомби!
Зомби. Живой мертвец. Восставший покойник. Ходячий труп.
«Не хочу, не хочу, не хочу!» – это опять далеко, в голове. Это меня не касается.
– Таня, осторожно. Поставь ногу. Вторую. Пригни голову. Вставай. Держи. Иди.
У меня в руках что-то круглое. Красное. Нравится.
Под ногами колкое. Серое. Царапает ступни. Не нравится.
«Вот сволочи, хоть бы обувь оставили!» – негодует кто-то, чье возмущение меня не касается. «Танечка, очнись! Таня! Таня, очнись сейчас же, потом будет поздно!» – и это тоже не касается.
Колючее серое под ногами сменяется жестким рыжим. Рыжее – это трава. Зелень.
Стоп. Рыжее не может быть зеленым. Стоп. Где я?
Я одна. Я стою одна. Я стою на краю. У предела. У обрыва.
Я помню: надо снять платье. Но я держу круглое. Красное.
«Давай, давай, милая! Брось это яблоко и давай деру!» – голос в голове мне мешает.
Мне надо снять платье и надо держать красное.
Я не знаю, как снять платье, если руки заняты красным.
Голоса, которые не в голове, мне не подсказывают. Молчат. Соблюдают тишину.
«Слушай меня! – командует голос в голове. – Раздеваться не надо. Не надо! Не нужно! Нет необходимости! Стриптиза не будет, отменяется, на фиг, к чертовой бабушке! Надо бежать! Бежать, быстро перемещаться на двух ногах, бежать, драпать, чесать, улепетывать! Ну же, вперед!»
Я смотрю вперед. Впереди обрыв. Край. Конец.
«Нюнька, сделай что-нибудь, она опять в Матрице!» – орут в голове.
«Таня, перед тобой Колизей! Это же Рим! Ты мечтала его увидеть! Неужели ты допустишь, чтобы эти фашисты взорвали тебя у Колизея?! Голой, на виду у сотен туристов?!»
Колизей. Колизей.
Я не могу подобрать синоним. Колизей – это нечто особенное. Неповторимое. Уникальное. Единственное в своем роде.
Я опускаю на край обрыва яблоко. Оно красное.
Я снимаю платье. Оно белое.
Я беру в руки яблоко. Оно круглое.
Я стою на краю и вижу Колизей и сотни туристов. Они видят меня.
«Все, девочки, пора прощаться!» – всхлипывает голос в голове.
«Брось яблоко, сейчас оно рванет, дура!»
Дура. Идиотка. Кретинка. Олигофренка.
Сбоку огромной мухой налетает темное, злое. Гудит, ругается, валит меня с ног.
Грохочет. Опять землетрясение.
Я закрываю глаза. Смыкаю веки. Склеиваю ресницы.
«Госссподи, как же я люблю этого парня!» – «Да ты всех парней любишь!» – «Дура!» – «Сама дура!» – смеются и плачут голоса в голове.
Темнота, мрак, полное отсутствие видимости.
Несколько раз я пыталась вынырнуть из темного беспамятства, но что-то удерживало меня на дне. Что-то красное, круглое, как пушечное ядро, как старинная бомба… Наконец эта штука растаяла, и я всплыла на поверхность. Тяпа и Нюня дуэтом скандировали:
– Раз, два, взяли!
– Эх, раз, еще раз, еще много, много раз!
– Чего взяли-то? – поинтересовалась я, с трудом ворочая языком.
– Вес! Вес взяли! – завопили мои голоса. – Вытянули тебя, теперь жить будешь! Ну, и тяжелая же ты, Танька! Как слон!
– Я не слон! – я обиделась и заговорила громче.
Тут же третий голос, мужской и не внутренний, зашептал успокаивающе:
– Ты не слон, конечно, ты не слон, ты хорошая девочка, тебя зовут Таня, сестра, позовите доктора, ты не слон…
Я открыла глаза.
– Ну? Давай: «Где я!» – азартно подсказала мне первую реплику Тяпа.
– Кто здесь? – по-своему спросила я.
– Это я, Красная Шапочка, принесла пирожки своей бабушке! – засюсюкали рядом.
– Сэр, вы сами сводите ее с ума! – строго сказал еще кто-то.
Я с трудом повернула голову.
Сюсюкала не Красная Шапочка, сюсюкал Мик Хоффер в кумачовой бейсболке. Пирожок у него, правда, имелся, но он явно предназначался не бабушке, потому что уже был надкусан.
– Я тебе не бабушка, – сказала я просто потому, что мне не хотелось доедать за ним пирожок.
Мне вообще не хотелось ни есть, ни пить.
Я подумала и добавила:
– Я тебе даже не мать.
Красная Бейсболка посмотрел на даму в медицинском костюме и спросил:
– Скажите, доктор, а обнимать ее уже можно?
– Вы уже ее пообнимали, – проворчала медицинская дама и зачем-то подняла мне веко. – Можно. Только не надо снова бить ее головой об асфальт.
– Тут мягкий пол, линолеумный, – сказал на это Мик и быстро доел пирожок, а потом действительно полез ко мне обниматься.
– Ты бил меня головой об асфальт? – недоверчиво спросила я, когда докторша вышла.
– Это вышло случайно, я просто сбил тебя с ног и повалил на землю, – и он крикнул в закрывающуюся дверь: – На землю, а не на асфальт! И я не хотел!
– Чего ты не хотел?
– Я не хотел, чтобы ты пострадала, – он посмотрел мне в глаза. – Я не мог допустить, чтобы тебя убили!
Я смутилась и, не придумав других слов, спросила:
– Как же ты меня нашел?
– Элементарно: в твоем мобильнике был маячок. Я поставил его еще на острове, до твоего отплытия на баркасе и моего – на яхте.
– Зачем?
При других обстоятельствах моя свободолюбивая Тяпа не преминула бы возмутиться таким бесцеремонным нарушением моих прав, но сейчас она затаила дыхание, надеясь услышать что-то вроде: «Затем, что я не мог допустить и мысли о том, чтобы потерять тебя, дорогая!»
– У тебя же остались мои деньги, паспорт и коммуникатор! Я не хотел их потерять! – ответил Мик.
Я расстроилась, но постаралась этого не показать.
– Правда, уже в Риме мне пришлось за тобой побегать, – продолжил Мик, не заметив моей кислой мины. – На лобное место тебя повезли без вещей, мобильник остался на съемной квартире, где вы жили. Я двое суток следил за этой хатой. Когда увидел, что появился гример – понял, что приближается развязка, и с этого момента не спускал глаз с двери. Но эти гады все время были рядом с тобой и отошли только в самый последний момент.