пустынную площадь, на которой кто-то рассыпал воздушную кукурузу (на Украине
воздушную кукурузу (по-украински: баранци) делали еще во времена Тараса Бульбы).
Теплая южная ночь опускалась на землю, и уже появились первые парочки, а слева,
в доме, где до революции жил поп, располагался немецкий клуб с бюстом Гебхарда
Блюхера, обрамленный двумя рейсбаннерами.
— Почти в каждом украинском городе есть немецкий клуб, — сказал Антон. — А у
вас, выходит, всем заправляют янки?
— К сожалению.
— Странно… Очень странно… Вальдемар прав: у вас там не правильная история…
— "Для каждой нации правильная история равноценна ста дивизиям"? — процитировал
я Гитлера.
— Эх, Вальдемар, если ты думаешь, что там, где стоит статуя свободы, живут
неподкупные объективисты, ты очень заблуждаешься. Один английский публицист
писал: "Историю войны пишут победители".
— Это Джордж Оруэлл.
— Оруэлл? Не знаю такого. Стоп! Давай сверим: я буду называть фамилии, а ты
вспоминай, есть ли эти люди у вас… Парфенов?
— Не знаю…
— Детский писатель школы Гайдара… Кнут Гамсун?
— Норвежский писатель, сочувствовал фашистам.
— Совершенно верно, только не фашистам (фашисты — это в Италии), а
национал-социалистам… Невзоров.
— Есть! Он вел у нас на ЛТ патриотическую программу "600 секунд", а тут я его
видел в роли телеведущего.
— Карл Готт?
— Чешский певец и киноартист…
— Немецкий, немецкий киноартист чешского происхождения. Ему сейчас за полтинник.
Тут мы подошли к празднично иллюминированному киоску у нашего дома, и он
встретил здесь двух своих друзей — Стеценко и Безверхого. Безверхий написал пару
фантастических новелл в стиле Лемма и предлагал их Антону в ореховскую
пионерскую газету. Тот взял черновики и пообещал посодействовать.
Когда мы входили в подъезд, я сказал:
— У меня создалась такое впечатление, что в СССР живут только немцы и евреи.
Он остановился, подумал секунды три и ответил:
— По большому счету это так. Русский патриотизм безвозвратно утерян. На него
ставят лишь мечтатели или фанатики. Реальных сил только две: либо евреи
превратят Россию во враждебную Германии и Европе страну и погонят русских парней
убивать немецких братьев, либо мы воссоединимся с Германией и Европой на
принципах господства арийской расы. Видишь ли, через сто лет негры станут
господствующей расой США, уже сейчас…
Навстречу нам спускалась женщина лет тридцати с чертами Эдиты Пьехи, слабо
различимыми в тусклом свете лестничных лампочек, которая, видимо, слышала часть
нашего разговора и была знакома с Антоном:
— Здравствуй, Антон. Что-то тебя не видать. Совсем зазнался?
— Здравствуй.
— А это кто такой красивый?
— А это тот самый Вальдемар, который ленинградец, — и Антон слегка подмигнул
мне. — А это Галя.
— Очень приятно, — моя реплика.
— Надолго к нам?
— Не знаю. (Это зависело от моего прототипа на брегах Невы.)
— Ну, пока, — и она спустилась дальше.
— Это и есть бывшая жена начальника вокзала, — тихо сказал мне Антон. — Она
развелась с мужем еще десять лет назад и осталась жить здесь одна в
четырехкомнатной квартире.
— Десять лет назад… А сколько же ей лет?
— А сколько дашь?
— Ну, тридцать…
— Нет, ей сорок три года.
— Однако!.. Вы что? открыли секрет вечной молодости?
— Не без этого.
АВЕНТЮРА ОДИННАДЦАТАЯ,
в которой происходит не только то, что в ней описывается.
Стремление "гуманизировать" (которое весьма наивно полагает, что решило вопрос с
том, "что человечно") есть тартюфство, под прикрытием которого определенный род
людей стремится достигнуть господства.
Ф.Ницше.
Сон, а я уснул буквально на полуслове (мне постелили в зале, напротив тихо
рокочущего телевизора), был еще хлеще. Я познакомился с девушкой; сначала я
слушал лишь ее голос, и только потом сообразил, что она находится в утробе своей
матери, а я веду с нею беззаботную беседу, будто мы сидим на скамейке в парке, и
ведь ей еще находиться в таком стеснительном положении еще около двух месяцев.
Я очнулся на восходе солнца, которое уже окрасило обои в зале в розовый цвет
(залом в украинской квартире называется большая комната, даже одна из двух). Я
умылся и пошел на кухню, где возле окна висела целая вязанка сушеных окуней и
верховодок. Я съел три рыбки, запил квасом и через наушники, подсоединенные к
радио, прослушал новости: Генеральный Секретарь ЦК КПСС Алексей Иванович Архипов
посетил Львов и выступил перед партийной общественностью города; завтра будет
уложен последний рельс на АЯМе — Амуро-Якутской Магистрали; подписано
Постановление Совета Министров СССР о создании Зайсанского гидрозаповедника;
Народная Армия Ирана нанесла серьезное поражение сепаратистам в районе Захедана;
уже пять лет действует паромная переправа Одесса — Стамбул, приносящая сторонам
огромную прибыль и сокращающая путь от Одессы до Стамбула в четыре раза;
продолжаются ожесточенные бои ниппонских и марионеточных филиппинских войск с
повстанцами на южнофилиппинском острове Минданао; претендент на пост президента
США сенатор-республиканец Роберт Доул уверенно лидирует в предвыборной гонке,
чему способствуют разоблачительные материалы, касающиеся личной жизни Клинтона;
германские ученые в ряде опытов показали, что вирус имунодефицита Эйч не
представляет опасности для представителей белой расы и, благодаря этому,
распространен преимущественно в негроидных районах планеты.
Потом была воскресная юморина. Жванецкий (а он и здесь неплохо устроился)
повествовал об Оклахомском инциденте с присущей ему неподражательностью:
— Это ж надо до такого додуматься?! детсад и райотдел ФБР поместить в одном
здании! Во дебилы! Они б на каждом таком здании табличку вешали: "Американская
мечта"! чтоб всем сразу понятно было…
Из кухонного окна сквозь густые ветви деревьев я разглядел одиноко идущую через
площадь в нашу сторону девушку в красном визитном костюме и с чемоданчиком.
Интуиция подсказала мне, что это и есть тщетно ожидавшаяся вчера девушка Антона.
Все, за исключение главы семейства, затемно уехавшего на рыбалку в сторону
Токмачки, еще крепко спали, и я был вынужден сыграть роль гостеприимца. Девушка,
не ожидавшая увидеть на пороге искомой квартиры меня, вначале решила, что
ошиблась адресом, но я разубедил ее. Когда мы уже сидели на кухне, и я чистил
для неё рыбку, появился Антон, заслышав шум голосов. Он молниеносно оделся,
причесался, перемигнулся с нею, и они куда-то ушли. Я тоже подался побродить по
городу.
Если центральные улицы имели более современный, знакомый мне вид, то в закоулках
сохранилось множество незнакомых довоенных домов. Никто из многочисленных
прохожих не узнавал меня, да и я никого. Лица людей, виденных в детстве, гораздо
быстрее стираются из памяти, чем фасады домов. На дверях мебельного магазина
висела табличка "Требуются…", и тут же важное примечание: "Работаем по
субботам" (Вальдемар объяснил мне, что многие евреи соблюдают субботнюю
заповедь, и потому не могут найти иной работы, кроме шитья на заказ и уборки
помещений — служащие в Советской Стране принципиально трудятся шесть дней в
неделю).
Я дошел до парка (до того, где не было качелей и сидели старушки, курирующие
малышей — эдакая шпенглеровская утопия), где я в самом юном возрасте впервые с
удивлением, близким к паническому ужасу, обнаружил, что ящерица действительно
отбрасывает свой хвост (до того я знал это чисто теоретически). Потом сделал
большой крюк и оказался у по-монастырски замшелой стены ореховской больницы, где
я побывал лишь раз в жизни: в трехлетнем возрасте у меня было подозрение на
туберкулез (я произносил "беркулез"). К больнице, будто в назидание, примыкало
городское кладбище, в котором покоилась моя прабабушка — ровесница века, которая
в семнадцатилетнем возрасте записалась в один из ударных женских батальонов и
даже воевала (мама рассказывала, что прабабушка нашла в занесенном снегом
немецком блиндаже рецепт изготовления какого-то французского крема для лица в
красочной брошюрке, которую хранила еще полвека). Она закончила институт
благородных девиц в Минске, говорила на трех иностранных языках, а годы свои
провела за конторкой бухгалтера в райсобесе, и вспоминала французский лишь для
провела за конторкой бухгалтера в райсобесе, и вспоминала французский лишь для
того, чтобы перевести какую-то идеологическую банальность из школьного учебника.
Она умерла, когда мне было четыре года — от рака и новомодного лекарства. Так
оборвалась единственная нить, связующая меня с милым сердцу серебряным веком, по
которому я грустил столь безнадежно, будто бы сам пережил его на семьдесят лет.
Я так и не решился проведать ее могилку, поблуждал по кривым улочкам,
застроенным частными домами, и вышел на вокзальную площадь, где стоял в ожидании
пассажиров единственный городской автобус, который-то и номера не имел, а
назывался в стиле революционной романтики "Вокзал — Площадь Ленина". Об этом
автобусе ходили легенды. Никто не видел его в работе. Он так долго ждал каждый
раз достаточного количества пассажиров, что можно было пешком дойти до конца
маршрута и вернуться обратно. На сей раз я решил дождаться отправления, сел в
однодверный "деревенский" автобус, заплатил за проезд три копейки и стал ждать.
Водителя не было, слева от меня две по-деревенски немолодые женщины с жаром
обсуждали последнюю городскую "новость": старая бабка без роду, без племени,
торговавшая на базаре семечками, скончалась позавчера, а в матраце ее кровати
(жила она более чем скромно) нашли ДВЕНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ(!!!) рублей. А я все ждал и
ждал, млея под пекучими лучами солнца.
Наконец пришел шофер, окинул нас взглядом, и стал заводить мотор. Автобус
проехал за пять минут ту дистанцию, которую я вчера преодолел за мечтательных
полчаса. Я вновь был в центре и направил свои стопы дальше — мимо райкома,
молочного магазина, банка и почты в краеведческий музей. Он, как я и ожидал,
оказался закрыт. Вдоль нескончаемой улицы Юрия Гагарина тянулись огромные щиты
наглядной агитации, вполне заменявшей наглую рекламу. Трудно было спорить с
плакатом, декларирующим свободный мирный труд советских людей, и с другим,
показывающим истинное лицо американской военщины. Еще один плакат изображал
белокурого германца и русоволосого советского человека, рука об руку идущих в
Светлое Будущее (кто-то написал пониже квадратными буквами: "Смерть нацистам").
Я вернулся в центр и долго бродил по магазинам, рассматривал товары, и даже
купил в книготорге карманный атлас Украины. В магазине продавались еще полнее
собрание сочинений Эрнста Юнгера, "Мифологический словарь" и свежий
стенографический отчет о XX партконференции 1994 года. Уже стало смеркаться,
когда я вспомнил, что ничего не ел, и один за другим заглотал пять еще горячих
бубликов с маком.
Войдя во двор моего дома, я увидел едущую на роскошном голубом велосипеде Зину,
которая крикнула мне вдогонку:
— Антон дома, и тебя ждет!
На противоположной от дома стороне двора возвышалась гигантская труба котельной,
которая, как Эйфелева башня, была заметна из любого конца Орехова. Я помню,
когда еще дед служил в милиции, какая-то полоумная жена уголовника-рецидивиста
(его только что посадили в четвертый раз), ставши посреди двора, орала во
всеуслышанье, что "повкыдае усих нас" в эту трубу (ее потом, кажется, забрали в
психушку).
Антон сидел на кухне, что-то писал и живо отреагировал на мое появление:
— Какое вероломство! Ты только подумай! Она приехала только для того, чтобы
сообщить мне о том, что не собирается выходить за меня замуж!
— Антон… Нам бы ваши заботы!..
— Кому вам?.. А…
Он разорвал уже почти написанное письмо и сказал:
— Ладно, брудер. Идем наверх, к Гале, познакомлю, — и, заметив сомнение на моем
лице, добавил, — А зачем же еще ты сюда приехал?
Его логика была неоспорима, и я последовал за ним.
Галя встретила нас в домашнем зеленом халате с какими-то иероглифами на
лацканах. Она угостила нас салом, вареными раками и молдавским вином, а сама
рассказывала (уже в своей версии) историю об умершей старухе, причем найденная
сумма увеличилась до двадцати тысяч. Я до неприличия много ел, а Антон
демонстративно жаловался на жизнь и женское вероломство и сетовал на потерю трех
лет, "лучших трех лет" жизни. Галя его утешала и дивилась, что он, будучи
комсомольским вожаком, не может найти себе девушку. Вся квартира Гали (а ведь
когда-то это была моя, то есть Вальдемарова, квартира) была выдержана в японском
стиле, а ее халат оказался кимоно. Галя действительно была очень похожа на Эдиту
Пьеху (самой Пьехи я в этом мире не обнаружил), и не верилось, что этой
тридцатилетней женщине сорок три года.
Около одиннадцати Антон шепнул мне: "Действуй" и ушел.
В ту же ночь мне приснился сон, заслуживающий особого упоминания. Я в Киеве.
Лето. Тепло. Каштаны. Сажусь в поезд. В купе входит гренадерский поручик в
форме, но без фуражки. На вид лет 20. Да это же мой прадед Иван Сергеевич
Тарнавский! С ним дама в дорожном платье и вуали. Это его жена, моя прабабушка —
Ханна Николаевна, в девичестве фон Трампедах. Ей — 17. Мысль мчится, обгоняя все
поезда вместе взятые. Я таинственным образом перенесся на сей раз в прошлое — в
лето 1917 года — еще не все потеряно — договариваемся с поручиком — и к
Корнилову — чтобы шел на Петроград без малейших колебаний и вешал всю
демократическую сволочь! "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!" В
душе — оркестр и слезы. Но тут поручик замечает, что на мне креста нет. Начинаем
спорить. Я готовлю целую тираду апологии наших прекрасных славянских богов.
Ханна Николаевна, как-то постарев на глазах, нас примиряет. Смотрю в окно. Поезд
уже едет вдоль Днепра. На Днепре громадные валы, вровень с поездом, который едет
по обрыву на высоте десяти метров над уровнем воды. Это напоминает вагнеровскую
увертюру. Невероятно хорошо вижу без очков; все яркое и красочное, как на
американском буклете. Дальше водная гладь, над которой встает солнце. Несколько
девчонок в футболках и закатанных до колен спортивных штанах моют ноги в воде.
Так хорошо вижу, что различаю маникюр на ногтях пальцев ног (на расстоянии 15
метров!) Пожалуй, это девчонки из нашего университета. Значит, началась массовая
репатриация в прошлое (лучше жить в 17-м, чем в 96-м!) Надо как-то сойти вниз…
Проснувшись в бывшей нашей квартире, я тут же вышел на балкон и с высоты
третьего этажа оглядел по-утреннему безлюдную площадь. Нет, это всего лишь сон.
Хотя всякий раз, когда я вижу сон, я не сомневаюсь, что это явь — акустика, цвет
и т. д. А жаль… Там-то я уж точно знал бы, что! надо делать. Уж я бы
постарался, чтобы не настало ни 7 ноября, ни 12 декабря тем более. Судьба
чертовски несправедлива ко мне. Почему, столь любящий древность, был я слишком
поздно рожден — как сказал один китайский поэт с неблагозвучной фамилией.
АВЕНТЮРА ДВЕНАДЦАТАЯ,
в которой Антон дает понять, что деньги тоже пахнут.
За эпохой буржуазии последует эпоха рабочего, за экономикой свободного рынка и
буржуазными политическими компромиссами — эпоха авторитарного господства и
планирования.
К.Зонтеймер.
Позавтракав у гостеприимной Галинки, я спустился вниз к Антону и застал его за
сборами.
— Куда?..
— Если хочешь, составь мне компанию.
— А куда?..
— Потом скажу.
Заинтригованный, я согласился.
Во дворе уже стоял черный мотоцикл с коляской, куда мы забрались и быстро
понеслись по утреннему Орехову. Через пять минут мотоцикл уже стоял перед
железнодорожным шлагбаумом. Я насчитал тридцать пассажирских вагонов, следующих
из Жданова в Киев. За путями тянулись частные домики (я, кажется, никогда не был
в этой части города). Нашей целью был один из мелких поселков к югу от Орехова.
— Видишь ли, — сказал мне Антон, когда мы слезли с мотоцикла, — в нашем
наилучшем из возможных обществ все же есть "отдельные недостатки", на которые
наше руководство не реагирует, полагаясь на творческую активность масс…
— Ты имеешь в виду что-то вроде народной дружины или "голубого патруля"?
— Ты почти угадал. Только мы контролируем не чистоту водоемов или мелкое
хулиганство, а незаконное обогащение отдельных членов советского общества.
— А-а! Так у нас это тоже есть. Называется рэкет.
— Что есть сие?
— Молодые люди, вроде нас с тобой, объединяются в банду и облагают мелких
коммерсантов налогами, защищая их при этом от других банд.
— Это напоминает философию истории Чернышевского. А что они делают с выручкой?
— Берут себе, чтобы со временем самим стать мелкими предпринимателями…