вокзале, закусывая мороженным в форме факелов.
Электричка тряслась по рельсам целый час, пока я не приметил уже почти стершиеся
в памяти очертания Ореховского вокзала. Густые кроны привокзального парка уже
скрывали бюст Ленина и перспективу главной улицы Орехова (в моем мире сна
называлась улицей Ленинградских курсантов, а здесь — улицей Юрия Гагарина). Я не
торопясь шел мимо частных домиков и трех-пятиэтажных домов с маленькими
балконами, прошел мимо стадиона и пункта приема стеклотары (закрытого на
переучет), мимо школы справа, где когда-то училась моя мама и откуда взбегали
тонконогие школьницы в коричневых платьицах. Через квартал от школы высился
большой универмаг, в котором со мной приключилась заслуживающая упоминания
история.
Когда мне было два года, мама впервые повела меня в игрушечный магазин и
позволила самому выбрать себе игрушку (тогда такие эксперименты еще не разоряли
родителей). Первое, что я схватил, была огромная кукла, что лишний раз
подтверждает мое неравнодушие к женскому полу уже в столь юном возрасте.
Отказавшись через пять секунд от этой идеи, я побродил по людному залу и тут
заметил нескольких игрушечных коней на колесиках, застоявшихся в ожидании
двухлетних наездников. Надо сказать, что у меня тоже был такой конь по кличке
"Бим". В полной уверенности, что это и есть мой уникальный и неповторимый Бим, я
уселся на первого же коня и победоносно поехал по магазину. Все продавцы,
покупатели и дети едва не померли со смеху. Выбрал в тот день я огромный
ракетовоз.
Все это я вспоминал, рассматривая витрины универмага в очереди за отличным
ореховским квасом, чей вкус я помнил всегда. Потом я пошел дальше, перешел на
левую сторону улицы Гагарина, обрамленной цветущими каштанами. Там был
продовольственный магазин "Березка" (нет, не валютный; от нашего уездного
городка до любой границы было не менее трех месяцев, а если никуда не
порываться, то и вся жизнь). У магазина в открытой легкой коляске сидел малыш и
держал в ручонках стебель барвинка с нежно-сиреневыми цветами. У следующего
овощного магазина "Город" ("Огород" укр.) толпились люди в длинной очереди за
прошлогодней картошкой, а столетняя бабка возле автоматов с газированной водой
продавала редиску по двадцать копеек пучок. Еще дальше на углу улиц Гагарина и
Гоголя было общежитие Ореховского сельскохозяйственного техникума, а налево —
дом моего детства, большой трехэтажный сталинский дом, какой обычно строят в
провинции для мелкого начальства. Здесь на втором этаже жил молодой человек,
которому Вальдемар рекомендовал меня в длинном и обстоятельном письме объемом со
среднюю новеллу Чехова. Я не знал его, но Вальдемар объяснил, что его дед —
чистокровный немец, так что в моем варианте истории он, должно быть, был женат
на предприимчивой крымской татарке в дальне-казахстанском городе Талды-Курган.
Друг вальдемарова детства, он дважды приезжал в Ленинград и годами переписывался
с ним. Ему-то и разрешили рекомендовать меня Вальдемару после долгого и
малоинтересного инструктажа в райотделе МГБ. На фотографиях он — высокий,
белокурый, со странной смесью на лице черт фон Караяна и Караулова.
Двадцатипятилетний комсомольский функционер с высшим астрономические
образованием (он мечтал открыть новую звезду — малый астероид — и назвать ее
именем любимой девушки). Звали его Антон Торвальденко — в пятидесятые годы
многие немцы на Украине измелили свои фамилии на украинский лад, что бы там ни
думал Гитлер. Его отец, Гунтер Карлович, был вторым секретарем пионерской
организации Орехова и очень любил возиться с детьми.
Перед тем, как войти во двор, я еще раз окинул взглядом просторную площадь
направо от улицы Гагарина, в центре которой на месте бывшей церкви стоял
огромный памятник Ленину, а дальше начинался ухоженный парк с каруселями и
качелями. Как и четырнадцать лет назад, рядом со мной был киоск "Союзпечать".
Подметавший во дворе асфальтовые дорожки среди клумб дворник-еврей осведомился у
меня, к кому, собственно, я. Я не удостоил его ответом и вошел в сырой подъезд.
Дверь искомой квартиры как раз открывала, стоя ко мне спиной, школьница лет
тринадцати с черным ранцем. Она обернулась на звук моих шагов и несколько секунд
вглядывалась в черты моего лица; я тоже не спешил.
— Ах! Вальдемар! — воскликнула она наконец.
Это была сестра Антона. Тут в полуоткрытой двери появился сам Антон в
тренировочном костюме и с книгой в руке. Меньше всего он ожидал увидеть меня.
— Вальдемар! Ну триста лет не виделись! Почему ты так долго не писал? Это ж
просто неприлично.
После первых приветствий я подал ему рекомендательное письмо и сказал:
— Пожалуйста, прочти это. Только постарайся не удивляться прочитанному. Все это
правда.
Зина, сестра Антона, как раз зашла в свою комнату переодеваться и не заметила
столь странного поведения гостя при встрече с давним другом. Столь же удивлённый
Антон тут же вскрыл конверт и углубился в чтение. Это продолжалось минут пять, в
течение которых я успел прослушать весь выпуск новостей: сообщали о терактах
голлистов в Нормандии, об успехах повстанцев на Филиппинах и о спуске на воду
нового ядерного авианосца в Северодвинске. По мере того, как Антон читал, его
лицо приобретало выражение, подобное выражению лица всех людей, посвященных в
мою тайну: он соизмерял прочитанное со своим представлением о мире. Соображал
он, видимо, быстрее, чем все они вместе взятые, ибо к концу чтения у него уже
была точка зрения на это происшествие.
— Поздравляю вас, сударь, — сказал он мне, складывая письмо.
— С чем? — не совсем понял я.
— Если бы вы пожелали, вы могли бы играть огромную роль в нашей политике.
Еще и луна не сменилась, а меня вновь втягивали в политические игрища. Я
запротестовал:
— Я нетщеславен. К тому же близкое знакомство с вашими спецслужбами отбило у
меня последние крохи политического авантюризма.
— Вас, конечно, воспринимали как аномалию… — начал было Антон, но тут вышла
Зина, и он резко сменил карты. — Ну и что там у вас, в Питере? До нас дошли
слухи о всяких вылазках… этих… недобитых… я о троцкистах говорю.
Я в точности уразумел намек и, как ни в чем не бывало, стал играть роль
заправского советского Вальдемара, подражая его словоохотливости и вычурности
стиля. Мы перешли в просторную кухню. Я достал подарки всем домочадцам (их
родителей не было дома). Антон последний раз встречался со мной (то есть с
Вальдемаром) на моей (то есть вальдемаровой) свадьбе, и еще ничего не знал о
двух вояжах Вальдемара в Германию (один из них мой). Тут я был знатоком и даже
показал сохранённый мной (дедова привычка) билет "Ленинград — Берлин", а Зине,
коллекционирующей путеводители по зарубежным городам (из всех заграниц она
побывала лишь в Стамбуле прошлым летом), подарил путеводитель по Потсдаму.
— Ты знаешь, Антон, когда Петр I впервые приехал в Германию триста лет назад, он
велел всем своим людям зашить карманы во избежание краж. И правильно сделал.
Оказывается, в Германии на каждом прилавке в магазинах лежат кипы ярких буклетов
(немцы не любят броских реклам и ограничиваются буклетами). В первый же день я
понабрал всех подряд по одной. Через два дня решил, что этого маловато будет, и
еще по одному экземпляру тяпнул. А в последний день, воровато оглядываясь на
продавцов и покупателей, втихаря стянул целую пачку брошюр насчет адриатических
курортов и новых сортов пива с сосисками…
— Намек ясен! — хохотнул Антон, достал из старинного шкафчика трехлитровую банку
пива и разлил нам по литровым кружкам, не обойдя и Зины. Банку он тут же
аккуратно вымыл и поставил сушиться на сетку над раковиной.
— Но что самое замечательное, — продолжал я, — это немецкие бани. Представь
себе, что какой-нибудь из твоих друзей приглашает тебя со всей своей семьей в
баню, где вы и оказываетесь без различия пола и возраста. Тут уж русская икра
заключает пакт с немецким пивом, а потом приглашают несовершеннолетних полек
показывать "танец осы"… не при даме будь сказано…
— Да какая она дама! — Антон не воспринимал сестру всерьез. — Ну, что? говорила
с математичкой?
— Да, она сказала, что если я буду заниматься все лето, то поставит четверку по
алгебре.
— Вот маму и порадуй, когда придет. А сейчас брысь! У нас разговор важный.
— Ну и оставайтесь! — хмыкнула она, наряженная в красивое салатное с белым
платьице, и ушла, обиженная.
Хозяин за долю секунды перевоплотился в серьезного собеседника, и, потягивая
недопитое пивко, сразу заговорил о деле:
— Если тебя смущает твоя неприкаянность, могу предложить тебе должность моего
секретаря. Я работаю в лектории по распространению научных знаний среди
старшеклассников. Кстати, а я… я там есть?!
— Не знаю… Я никогда не был знаком с человеком, похожим на тебя. Учти, что в
41 году почти всех немцев депортировали из Европейской части СССР в Казахстан.
— А, ну в таком случае, ни меня, ни моего папы там точно нет. Мой родитель с
42-го. Стоп! Но ведь у тебя же тоже папа немец.
— Его немецкая фамилия — Блюхер. По всей видимости, никому в военном Крыму и в
голову не могло прийти, что герой гражданской войны может быть немцем.
— Весьма остроумно! Ты жил этажом выше. Там сейчас обитает бывшая жена
начальника вокзала, очень хорошенькая, могу познакомить…
— Успеется.
Мы еще долго сидели и обсуждали проблемы мировой политики, пока не пришли
родители Антона: они были на кладбище, где покоилась недавно умершая прабабушка
Антона — в последние годы жизни она сама устроила себе могилку, в ухаживании за
которой проводила иногда и полдня; доходило до черного юмора: на вопрос соседки,
где прабабушка, отвечали: "На своей могилке"… (Это все мне рассказывал
Вальдемар, вешая на стену картину Глазунова в раме из поддельной бронзы).
Отец Антона имел фюрнаме детского психолога, и сразу становилось ясно, что с
детьми ему гораздо легче общаться, чем со взрослыми. Мое появление оживило
атмосферу, и после, увы, неизбежных расспросов о дороге и ценах на колбасу в
Ленинграде он пригласил меня на "мировую рыбалку" и рассказал об одном
сослуживце, который переехал на новую квартиру и сетовал, что у него нет кота
пустить первым на порог:
— Так я ему говорю: я тебе тут в камышах штук семь-восемь — полный мешок
наловлю.
После этого мы с Антоном пошли на автовокзал в другой конец города встречать его
девушку, и я вновь увидел вереницу карикатур, бичующих пьянство, и старый мост,
уцелевший без войны, от которого в моем мире остались лишь полуразрушенные быки.
В Конке уже бултыхались купальщики, в Запорожье уезжал маршрутный "Икарус"
(Хорти нормализовал отношения с СССР весной 41-го года, и венгерской стороне
были возвращены реликвии революции 1848 года — трофеи русской армии).
В стороне от автовокзала действительно был юденблок, обнесенный местами
поломанным дощатым забором. У забора еврейка в нарушение субботы торговала
карамельными петушками. Мимо нас прошел дряхлый ветеран с целой планкой
неизвестных мне наград, он опирался на блестящую палку. Сорванцового вида
мальчишка в зеленой рубашке погнался за девочкой в школьном платьице. Прошли две
женщины с огромными авоськами. Вдалеке милиционер прогонял хлыстом двух особенно
назойливых цыганок. Он подошел к нам, кивнул Антону, как своему давнему
знакомому, и поздоровался с нами за руку. Уехал автобус на Гуляй-Поле, приехал
автобус из Запорожья, а девушки Антона все не было. Наконец, он позвонил ей по
междугороднему телефону, и оказалось, что она и не думала еще выезжать, и будет
только завтра утром.
Антон крепко, не благопристойно выругался (не в трубку) и продолжил наш
обеденный разговор. Солнце уже клонилось к закату, и асфальт дорог покрылся
толстыми и мерцающе-тонкими тенями.
— Но меня вот что удивляет: как же вы могли там у себя допустить распад страны?
И какой страны!
— Из будущего легче судить прошлое. Но там, на месте все казалось иначе.
Например, году эдак в восемьдесят девятом было само собой разумеющимся, что
достаточно сбросить с себя "имперские оковы", провозгласить себя частью
"демократического мира", и в следующие несколько лет экономический бум, ну,
быстрый подъем, неминуемо выведет Россию на первые места в мире но потреблению и
производству.
— Вы забыли элементарное правило: борьба за высокий уровень жизни — не наш
козырь в соперничестве с другими империями. Я где-то недавно читал, что первое
место в мире но уровню производства на душу населения занимает Ниппония — 28
тысяч долларов, на втором — Рейх — 24 тысячи, а на третьем — США — 23 тысячи
долларов.
— А у… нас… сколько?
— Подсчет весьма труден, но по курсу в прошлом году было около 11 тысяч долларов
на душу населения. Это при том, что у нас чистое потребление составляет 36 %
национального продукта, а в США — 64, и в Рейхе — 52. Это значит, что личное
потребление в СССР в три раза меньше, чем в Рейхе, и в четыре раза меньше, чем в
США. А… у вас?
— В последней энциклопедии я встретил цифру 3 220 долларов на душу населения —
это производство.
— М-да, доперестраивались.
— У нас все еще зависит от курса доллара. Когда я исчез, за один доллар давали
около пяти тысяч рублей…
— Серьезно?! Вы как аргентинцы — оперируете миллионами?
— Не совсем миллионами. У нас средняя зарплата — семьсот тысяч рублей.
— Интересно, сколько это на наши, — Антон остановился возле дверей аптеки и
занялся подсчетами в уме. — Восемьдесят пять рублей, — сообщил он через минуту.
— А у нас за триста.
— Нет, с этим всем я абсолютно согласен. Но вы в более выгодном положении. Вы
отгорожены от "свободного мира" двумя отличными "железными занавесами": Рейхом и
Ниппонией.
— Да нет, почему? Никакого "железного занавеса", по правде, не существует. Это
троцкистский миф. Информационное пространство едино, но тут-то и оказывается,
что свобода информации не только благоприятствует демократиям, но и очень вредит
им. В той же Америке гораздо больше сторонников национал-социализма, чем в Рейхе
— демократии. При равном уровне жизни в Рейхе и Штатах последним остается
уповать в своей антигерманской пропаганде лишь на "свободу творчества", то есть
доказывать бюргерам и бауэрам, что симфоническую музыку слушать "нельзя", а рэп
— "можно". Но в том-то и дело, что германцы невосприимчивы к таким "доводам".
Еще в прошлом веке у них сложилась концепция "культуркампфа".
— Да, все хотел спросить, почему в Африке так мало народу?
— Так это только белые. Негры в африканских странах приравниваются к животным и
не учитываются при переписях. Их что-то вроде около двухсот миллионов. А в
африканские страны-сателлиты Рейха переселяются венгры, французы, босняки и
прочие. У Гитлера была концепция Евра-Африки. К тому же уменьшение численности
негров благотворно повлияло на сохранность африканской природы: тут уж или-или.
— У нас совсем другая картина: две мировые войны опустошили Европу и
стимулировали резкий количественный и качественный рост Третьего мира.
— Какого мира?
— У нас с сороковых до восьмидесятых годов весь мир делился на три части:
капиталистический мир во главе с США, социалистический лагерь и так называемой
"Третий мир" — страны Азии, Африки и Латинской Америки, которые часто меняли
свою ориентацию с СССР на США и обратно.
— Мир у вас, однако, более примитивен, чем наш.
— Нет, почему. Третий мир очень неоднороден: китайский коммунизм — маоизм,
азиатский национализм, панисламизм на Ближнем Востоке, панафриканизм. В каждой
из стран — множество противоборствующих группировок, постоянные перевороты,
гражданские войны.
— У нас конфликты двух видов — конфликты между сателлитами разных империй,
например нашей Эфиопии и немецкой Сомали, а в Европе сторонники независимости от
Германии — голлисты, титоисты. "Красные бригады" в Италии проповедуют
индивидуальный террор. Их, естественно, поддерживают американцы. А наши
поддерживают кубинцев и повстанцев в Латинской Америке.
— И ещё одного я не понял: как у ниппонцев появилась атомная бомба?
— Им передали ее немцы сразу же после бомбардировки Хиросимы, и ниппонцы смогли
три дня спустя сбросить ее на Лос-Анджелес.
— И что с Лос-Анджелесом?
— То же самое, что и с Хиросимой. Миллион погибших сразу и сотни тысяч умерших
от лучевой болезни. В США началась паника, и они вскоре заключили мир с
Ниппонией. Только потом выяснилось, что это германская бомба, и что ниппонцы
создали свою бомбу только в 56 году.
Так, беседуя, мы миновали летний кинотеатр, куда уже собирались зрители,
заглянули в ярко освещённый книготорг — ничего интересного — прошли через