страниц всяческих тестов, в том числе и придурковатый тест Роршаха, будто мы
были какими-то детсадиковскими недорослями. Группа крови у нас была одинаковой,
состав тоже, генетический код идентичен, реакции — в норме, наш биологический
возраст заметно отставал от календарного, так что врач-геронтолог, как гадалка,
посулила нам долгую жизнь, а в пятне Роршаха я приметил двух тощих котов, а он —
гриб ядерного взрыва. Несчастная Виола, должно быть, боялась, что ее заставят
родить от каждого из нас по ребенку, чтобы изучать и их, но до этого не дошло, и
только однажды ее попросили опознать своего мужа из нас двоих: мы стояли плечом
к плечу в одинаковых трусах и с одинаковыми стрижками — она не смогла этого
сделать. Потом уже я узнал, что три медика обязаны мне своими докторскими
диссертациями, а один даже стал академиком.
В кубическом белом здании на Трамвайном проспекте (для удобства меня приглашали
в Кировский райотдел МГБ) все было иначе. Трое суток по восемь часов в день меня
допрашивали (виноват, расспрашивали). Я не скрывал ничего. Меня сдали на
попечение полковника — меланхолика и буквоеда. Пока я рассказывал, он часами
сидел в одном положении, обхватив лысеющую голову руками. На четвертый день он
сказал мне:
— Мы вам, конечно, сначала не поверили. Но проверка показала, что названные вами
люди действительно существуют, и маловероятно, чтобы вы смогли установить
предварительный контакт с частью их.
— А кто они… здесь, если не секрет? — меня так и затопило любопытство. Он
нехотя раскрыл папку:
— Ельцин Борис Николаевич, работал начальником Свердловского домостроительного
комбината, в девяносто третьем году вышел на пенсию по состоянию здоровья…
Горбачев Михаил Сергеевич, работал начальником управления юстиции по
Ставропольскому краю, в девяносто первом вышел на пенсию по выслуге лет…
Жириновский Владимир Вольфович, работает с 1991 года в нашем посольстве в
Анкаре, пресс-атташе, и, кстати, дважды задерживался турецкой дорожной полицией
за нарушение правил уличного движения. Гайдар Егор Тимурович — он действительно
внук писателя Аркадия Гайдара — директор Института экономической политики АХН
РСФСР… Лебедь Александр Иванович, командир воинской части 55599…
— Это Тульская воздушно-десантная дивизия?
— Не знаю. А вот Шеварднадзе, сами знаете, в Политбюро… Задали вы нам
работы… А все же мне слабо верится в несанкционированность вашего появления.
— Да нет же! — горячился я. — Наша наука столь же далека от секретов перехода в
параллельный мир, как и ваша.
— То, что вы рассказали, ужасно. Мой шеф плакал, когда читал ваши показания. Я
имел в виду события последних лет.
— Многие люди у нас, в том числе и я, не в восторге от этих событий, но…
— И что, действительно, в вашем мире живут копии нас?
— Не всегда. Разумеется, там нет тех, кто погиб в войну с Германией и их
потомков. Вот вы где родились?
— В Красноярске.
— А ваши родители?
— Там же.
— В таком случае, скорее всего, вы там существуете. Это очень сложно и
непредсказуемо. Например, у вас Черняховский умер в восемьдесят первом году, а у
нас — погиб в Восточной Пруссии в 45-м. Аркадий Гайдар до сих пор жив, а у нас
погиб в первые месяцы войны. Иногда могут быть другие странности: человек
остается в живых, женится, и его супруга рожает совсем другого ребенка, чем
того, кого бы родила от другого мужа.
— Уж не думаете ли вы, что тут какая-то мистическая связь?
— Я уже ничего не думаю. Поставьте себя на мое место. Если то, что со мной
случилось — не чудо, то что же такое чудо?
— Чудо есть случайность, а случайность — это непознанная закономерность, —
нравоучительно заметил полковник.
Мне выдали краснокорый паспорт, и я стал получать жалованье в двести рублей, что
равнялось 1600 тысячам рублей в России демократической. Получив аванс, я купил
немецкий магнитофон (29 рублей 48 копеек), фотоаппарат (44 рубля 34 копейки),
новомодный, тоже немецкий костюм "Герр Командант" и еще что-то, пустив таким
образом все деньги по ветру. Вальдемар посмотрел на мои покупки, покачал головой
и ничего не сказал.
Работа моя заключалась в написании многотомного труда, в котором со всеми
подробностями, памятными моему историческому образованию, описывалась всемирная
история в том варианте, который был знаком мне с детства, начиная с нападения
Германии на СССР и кончая вводом войск НАТО в Боснию и победой коммунистов на
выборах в Госдуму России — это было последнее, что я помнил, покидая свой мир на
старте избирательной кампании по выборам президента. Нетрудно догадаться, что я
и сейчас не знаю, чем они окончились, но когда я исчез из своего мира, перевес
был на стороне Зюганова (Зюганов, кстати, в этом варианте истории погиб в
автокатастрофе около года тому назад).
У меня отобрали все вещи, с которыми я оказался здесь, не исключая и нижнего
белья, так что я уже ничем не отличался от окружающих, и никто не поверил бы
мне, стань я рассказывать каждому встречному о своем происхождении. У моей
рубахи обнаружили сильное электрическое поле, которое никак не вступало во
взаимодействие с местными электропроводниками, а больше никаких отклонений
найдено не было. Судьба лифта, доставившего меня в мир иной, оказалась куда
плачевней. Целая бригада физиков всех профилей около недели копалась в нем под
видом ремонтников, чтобы не вызвать подозрений у жильцов. Они ни к чему не
пришли, демонтировали лифт и увезли в Москву для дальнейших исследований, а
шахту лифта пока изолировали и напихали туда уйму приборов. Алешка, которому
теперь приходилось подниматься на шестой этаж пешком, постоянно жаловался на это
Вальдемару, а тот едва удерживался от смеха.
В общем, жизнь потекла своим чередом. К концу марта врачи успокоились, физики
отбыли в Москву, а МГБ поверило мне на слово и сняло слежку, хотя я должен был
написать подробнейший отчет о своем пребывании в Германии, с большей частью
которого читатель уже ознакомился. Я писал историю, болтался по весеннему
городу, иногда ходил в Университет вместо Вальдемара.
АВЕНТЮРА ШЕСТАЯ,
длиной в жизнь.
Когда вечером, в лютый февральский мороз ко мне явился мой двойник, выходец из
параллельного мира, у меня, что называется, ни один мускул на лице не дрогнул. В
самом деле, поставьте себя на мое место. Конечно, человек, начитавшийся в
детстве фантастики, не воспринимает такие происшествия трагически, но такие
совпадения прививают нам самые мистические настроения. С другой стороны, во всем
этом я не вижу ничего сверхъестественного, просто наука еще не исследовала как
следует эту сферу бытия, и мы, образно говоря, оказались в роли дикаря, которому
шутки ради дали поговорить со своим соплеменником на соседнем острове по
телефону. Все познается в сравнении. Однако это ничуть не умаляет тех проблем,
которые выросли с быстротой бамбука после пришествия Вальдемара второго (первым
я по праву хозяина называю себя). Фантастика фантастикой, но этот "фантом" ел,
пил и занимал место в пространстве наравне с нами — туземцами. Я не говорю уже
обо всех проблемах легализации, объяснениях с властями, родственниками и т. д. и
т. п. К счастью, я тут же отправил его в Германию, а сам, подобно герою
Тарковского, сел и стал думу думать. До сих пор я вел довольно размеренную,
спокойную жизнь, и это неожиданное появление спутало все карты. Теперь я сам
начинал раздваиваться, меня могли видеть в двух разных местах одновременно.
Причем мой двойник не скрывал своих взглядов на жизнь, а так как они у нас
несколько различаются, это могло ввести в заблуждение наших общих знакомых.
Ему все у нас не нравилось, он брюзжал по поводу нашего общественного строя,
утверждая, что он построен на костях, крови и сломанных судьбах. Как будто
конституционная монархия в Англии строилась на розах и фиалках! Волков бояться —
в лес не ходить! Ему не нравилась наша литература, музыка, средства массовой
информации, он скучал по романам какого-то Солженицына (ну и фамилия для
писателя!). Мое членство в комсомоле он называл показухой, а одним глазом все
посматривал на мою супругу, которую он тоже знал в своем мире, и в которую был
безответно влюблен. Но все это простительно, на его месте я вел бы себя не
лучше. Прибавьте сюда и то, что он с минуты на минуту ожидал своего исчезновения
лучше. Прибавьте сюда и то, что он с минуты на минуту ожидал своего исчезновения
и возвращения в свой мир.
То, что он рассказывал об участи нашего Советского Союза — ужасно. Я бы
удавился, если бы дожил до этого. Хвала всем богам и Основоположникам! нам такое
не грозит! Оказывается, наш глава государства, Алексей Иванович Архипов, родился
именно в то злополучное утро 22 июня 1941 года, когда в их варианте истории
Германия напала на СССР. Как потом нам сказали в МГБ, Алексей Иванович в тот
день находился в роддоме в Вильно (его отец же был офицером Красной Армии), и
скорее всего погиб в первый день войны. Представляю его эмоции, когда он узнал о
таком варианте своей биографии! Вскоре своими судьбами в мире ином стали
интересоваться другие члены правительства, а Вальдемар, как какой-нибудь штатный
маг, рассказывал им все, что мог припомнить.
Хорошо все-таки, что не было войны. Нам хорошо, и немцам не обидно. Такие войны
выгодны только тем мизантропам, для которых суббота важнее человека. (Кстати,
мой отчим барон Иоганн фон Кампенгаузен родился не где-нибудь, а в Дрездене, и
не когда-нибудь, а именно 15 марта 1945 года, когда в параллельном мире этот
город подвергся варварской бомбардировке американской авиацией.)
Я происхожу из достаточно старинного дворянского рода, из польской шляхты,
перешедшей впоследствии на службу московским царям. Я родился в Орехове,
небольшом райцентре Запорожской области Украинской ССР, в конце января 1974 года
в разгар самых лютых морозов. Хотя мне хотелось бы справлять день рождения в
мае, мой знак зодиака меня вполне устраивает.
Мой дед окончил авиационное училище, но всю жизнь проработал в органах
госбезопасности. За три года до моего рождения он оставил должность начальника
лагеря и получил пост начальника милиции Ореховского района. Орехов —
южноукраинский вариант Миргорода — являл собой редкий ныне пример населенного
пункта, сочетающего все достоинства села и все удобства города (за исключением
горячей воды) — до таких высот изредка поднимаются лишь некоторые
города-спутники больших столиц. Возникший на рубеже Казацкого Войска
Запорожского и Крымского Ханства, он отмечает в этом году свое трехсотлетие. С
рекой Конкой, на которой стоит сей град, связана небезынтересная легенда.
Когда-то река была столь полноводной, что по ней могли ходить даже небольшие
пароходы, но два брата-мельника сто лет назад решили построить где-то вверху по
течению водяную мельницу — этот дореволюционный вариант гидроэлектростанции — и
завалили фарватер мешками с овечьей шерстью. С тех пор река обмелела, а идея
строительства на Конке гидроэлектростанции была признана бесперспективной. Вот
пример вопиющей капиталистической бесхозяйственности, нарушающей экологическое
равновесие в масштабах отдельно взятой реки! Я помню, когда в детстве мне
рассказывали эту легенду, я представлял некое внезапное половодье Конки: уровень
воды, стремительно поднимаясь, затопляет берега, приливная волна мчится по
упирающейся в берег улице Гоголя и достигает большого незаасфальтированного
перекрестья булыжной мостовой в центре города. В центре на третьем этаже
массивного сталинского дома с отличным видом на главную площадь города жили мы.
Говоря "мы", я не совсем прав. Ваш покорный слуга провел свое детство в двух
разных местах, похожих друг на друга как Кабул и Хельсинки. Мой папа, обрусевший
немец Отто Вольфгангович Блюхер, родился в Крыму, и после окончания Ростовского
университета был направлен на практику (по специальности он инженер-строитель) в
Запорожье. Там он познакомился с моей мамой — студенткой педагогического
института. А потом по распределению папа оказался в Энгельсе — столице Немецкой
республики на Волге, находящейся под личным покровительством каждого очередного
фюрера немецкого народа. Таким образом, шесть зимних месяцев я проводил в
Энгельсе, а шесть летних — в Орехове. Энгельс — город, описанный Львом Кассилем
в "Кондуите и Швамбрании" (эта книга одно время была моей настольной
принадлежностью) — запомнился мне мало. В памяти всплывают лишь три сцены: я в
детсадиковском углу, куда я попадал не реже двух раз в день; давка в
переполненном зимнем автобусе, и я, прижатый тепло одетыми телами людей к стеклу
кабины шофера, вглядываюсь в темноту заснеженной трассы с красивыми немецкими
домиками по обочинам и рассматриваю календарики с портретами Гитлера и
Геббельса, приклеенные водителем к кожаной обивке приборной доски; мультсериал
по мотивам сказок Гауфа по немецкоязычному республиканскому каналу.
Орехов мне помнится гораздо лучше, и хотя я уже пятнадцать лет не был там, я бы
и сейчас не заблудился на тенистых ореховских улочках, поросших шелковицами
(кстати, в Ленинграде половина моих знакомых понятия не имела о шелковице) и
платанами. Я никогда не забуду того цветущего и привольного августа тех
разноцветных клумб, вокруг которых я — трехлетний — бегал за соседской девочкой,
и того фотографа районной газеты, который нашел в нас отличный типаж для
иллюстрации к статье о детских радостях среди чарующих цветов (цитирую почти
дословно вырезку из той газеты, сохранившуюся у меня по сей день). Я помню
навязчивых мух в нескончаемой очереди за мясом (дед никогда не пользовался
спецраспределителем — как бы это кому ни показалось странным!), погребную
прохладу почтового отделения с узкими южными оконцами, райком партии из мелкого
белого кирпича через дорогу от нашего дома (в просторечье его величали "Белый
Дом", и я — пятилетний — слыша по телевизору в новостях: "Грязная возня Белого
Дома…" и т. д., был в полной уверенности, что большая политика делается здесь,
рядом, на другой стороне улицы), карикатуры, бичующие пьянство, на специальных
щитах у автовокзала и уходящую в бесконечность украинскую степную дорогу,
обсаженную по краям двумя шеренгами пирамидальных тополей.
Дед был начальником милиции, бабушка — учительницей: две самые популярные
профессии. Когда дед вечером после работы гулял со мной по одному и тому же
маршруту: от памятника Ленину на центральной площади — через обширный парк — к
автовокзалу у моста через Конку — и дальше вдоль реки до мясного магазина, с ним
здоровались постовые милиционеры, чиновники, возвращающиеся домой после восьми
часов необременительной провинциальной службы, владельцы скооперированных
еврейских лавочек у автовокзала (юденблок, специально устроенный в пятьдесят
втором году, располагался на окраине города за автовокзальной площадью),
немец-портной Ганс Гете, обшивавший весь городской Олимп — он всегда до вечерам
играл в парке на губной гармошке, выказывая ноль эмоций по поводу пиликанья
еврейских скрипок за три квартала, продавщицы киосков "Союзпечать". В этом по
своему великом городе на двадцать девять тысяч душ по переписи 79 года я не
помню никаких особых преступлений, и даже входные двери, как в средневековых
утопиях, запирались лишь на ночь.
Литературный русский язык был неизвестен мне лет до шести: Орехов поголовно
говорил на том жутком полу-русском, полу-украинском койне, которое бытует в
юго-восточном углу Украины со времен Тараса Бульбы, а на берегах Волги я
изъяснялся куда лучше на немецком, чем на русском. Судьба моя радикально
изменилась около 80-го года. В том году папу перевели в Ленинград (он строил
какие-то секретные объекты на Карельском перешейке), а дед вышел в отставку и
купил "поместье", как он сам его в шутку называл, на севере Молдавии в
украинском селе (честно говоря, наше родовое поместье существует и по сей день в
Черниговской области, оно было конфисковано в 1920 году и перестроено под
сельскую библиотеку, а десять лет спустя — под правление колхоза, которое еще
десять лет спустя сгорело дотла, и с тех пор так и стояло заброшенное).
Первое, что я запомнил в зимнем Ленинграде 1980 года, были шикарные сталинки в
Автово, импортная "Пепси-кола" и знаменитые ленинградские молочные сосиски,
которые долгое время были моим излюбленным блюдом. Год спустя я был затянут в
ученическую форму с белым поясом из искусственной кожи и засажен за науки. Не
припомню, чтобы я прилагал сколько-нибудь значительные усилия к учебе. Все
предметы делились для меня на две части: те, которые давались мне легко —
история, география и биология — на которые я не тратил много времени, и, как