Когда Жан увел легионера, Паре стало дурно. Но надо было работать, и Паре, превозмогая себя, продолжал операции. Еще пять человек он перевязал, не выжигая в ране порохового яда. И то, что среди них было два испанца, ничуть не утешало.
Неважная ночь выпала на долю Паре. Он ворочался между одеял, часто вставал, но опасаясь потревожить больных, к навесу не подходил, вздыхал и снова ложился в смятую постель. До его слуха доносились стоны, неразборчивый бред, порой – болезненные вскрики. Многие ли из лежащих под навесом, доживут до утра? Более всего беспокоился Паре о тех, кому по недостатку масла не сделал прижигания. Жан де Виго – один из немногих авторов, писавших на родном языке и потому доступных Паре, в восьмой главе первой книги «О ранах» утверждал, что заражение пороховым ядом убивает человека наутро. Паре ждал утра.
Какой же ты медик, если не можешь спасти доверившегося тебе человека? Хирург-брадобрей! Брадобрей – еще куда ни шло… Презренное звание, недаром палач относится к тому же цеху, что и ты… За прошедший день Паре пролил больше крови, чем иной палач в дни больших казней, не меньше десятка человек скончалось у него на руках. Почему же так больно и тревожно именно за шестерых, обреченных смерти авторитетом Виго? Должно быть, потому, что они гибнут по его, Амбруаза Паре, недосмотру.
Солнце еще не появилось, ночной мрак едва начинал седеть, когда Паре был на ногах. Под утро удушливая жара спала, от Роны потянуло прохладой. Паре растолкал Жана, велел ему достать тонкие шерстяные одеяла и как следует укрыть раненых, чтобы уберечь от столбняка, происходящего, как известно, от холода и сырости. Потом пошел по рядам, вглядываясь в бледные или пылающие лица, собственноручно напоил лихорадящих ячменной водой – простонародным средством, снимающим жажду и, в силу своей слизистости, гасящим всякий жар. Когда достаточно рассвело, Паре начал осмотр. Ночью умерло несколько больных, но среди них не было ни одного из тех, за кого так волновался Паре. Более того, приступив к перевязкам, Паре обнаружил, что раненые, не получившие должного лечения, чувствуют себя лучше остальных. Лихорадка тронула их слабее, раны были почти не воспалены. Правда, края ран сохраняли синюшный оттенок, но так ведет себя любая разможженная рана. Но куда, в таком случае, делся яд? Ведь не может быть, чтобы десятки ученейших медиков со времен Иеронима Бруншвига находились в плену чудовищного призрака!
Паре не мог объяснить увиденной и не знал, что предпринять. Посылать людей в Ним за маслом? Ведь и остальным через три дня надо повторять выжигание… Или оставить все как есть? Главное, ему не с кем было посоветоваться, и без того Дубле жаловался, что Паре снова лечит пленных. Если он узнает, что из-за преступной доброты у Амбруаза не хватило лекарств, то оправдаться перед Монтежаном будет трудно – обедневший граф был довольно неудобным благодетелем, к тому же, Паре слишком откровенно манкировал своей основной обязанностью – следить за шевелюрой и бородой полковника.
Впрочем, Монтежану было не до госпитальных дел. До лагеря дошли вести, что готовится наступление, и что король обещал командующему пехотными частями провансальской армии полковнику Монтежану почетный и доходный пост военного губернатора будущей провинции Пьемонт.
Вечером в лагерь подошло подкрепление. Роту конных мушкетеров вели сеньор Поль де Сер и граф Танд, однако, впереди колонны развевалось голубое с серебряной лентой и цветами львиного зева знамя рода дю Белле. Младший из братьев – Мартин дю Белле второй месяц не слезал с коня, гоняясь за отступающим к Альпам неприятелем.
Рядом с молодым маркизом, цепко сидя на косматой татарской лошадке, ехал обряженный в лиловую рясу монах. Лицо его, по-крестьянски обветренное, с кустистой бородой и живыми серыми глазами сразу привлекло внимание Паре. За мужицкой внешностью угадывался образованный ум, так что Паре не удивился, встретив вскоре незнакомца возле своей палатки.
– Salve, amice! – произнес монах латинское приветствие.
Лицо Паре залила краска, и он, чтобы скрыть смущение, сказал, нарочито подчеркивая бретонский говор:
– Домине, прошу меня простить, я не знаю языков.
– Мне указали на вас, как на врача… – удивился монах.
– Я цирюльник сеньора Монтежана, – смиренно ответил Паре, – людей же сведущих в медицине в лагере нет.
– Друг, – сказал монах, – это я должен просить прощения. Знание Теодолета и иных грамматик, конечно, не бывает лишним, но все же, медицина и риторика – две разных науки. Вы хороший медик, потому что сумели на пустом месте сделать отличный лазарет. Мне бы хотелось осмотреть его. Мое имя Франсуа Рабле, я врач, секретарь, а порой и исповедник всех пяти дю Белле.
Так вот значит, каков Франсуа Рабле, человек, анекдоты о котором рассказывает вся Франция!
Растерявшийся Паре сделал приглашающий жест и молча пошел следом, не представляя, о чем говорить со знаменитым посетителем. Рабле, впрочем, и не нуждался в проводнике. Он обошел ряды постелей, осматривая раненых, иногда коротко справлялся о назначенном лечении, получив ответ, то ли одобрительно, то ли скептически хмыкал и шел дальше. В палатке Рабле осмотрел хирургический набор Паре, особенно долго разглядывал те инструменты, что Паре изобрел и изготовил сам. По губам гостя бродила ироническая полуулыбка. Паре никак не мог понять, одобряют его, или же Рабле в душе издевается над недоучкой. Издеваться над невеждами Рабле умел превосходно, в этом дружно сходились все, знавшие его. Сейчас Паре живо вспомнил одну из недавно слышанных историй.
Как-то, будучи в Париже, Рабле попал на диспут, где защищалась докторская диссертация, толкующая о том, следует ли жениться литераторам. Потный от волнения докторант яростно защищал идею безбрачия, несколько оппонентов, отягощенных обедом, которым угощал их соискатель, вяло нападали на него. Несколько минут Рабле молча слушал, потом попросил слова и в получасовой речи напрочь разгромил все положения диссертанта. Казалось, мудрецы древности вместе с докторами средневековых университетов встали из могил, чтобы доказать, сколь необходима бедным литераторам мирная семейная жизнь. Соискатель попеременно бледнел и краснел и уже не пытался отстоять свое мнение. Зато сразу оживились оппоненты. Но Рабле неожиданно прервал свою речь и скрылся за дверью, где стояли накрытые за счет неудачливого магистра столы с угощением. Так требовала неумолимая традиция: чем бы ни кончилась защита, но в течение всего диспута, который иной раз длился сутками, диссертант обязан кормить и поить своих противников. Когда Рабле появился из банкетного зала, диспут еще продолжался, хотя его исход был ясен всем. Рабле рассеянно оглядел аудиторию, прислушался и снова взял слово. На этот раз он говорил почти час. Вновь явились тени Аристотеля и апостольского доктора Фомы Аквината, но теперь они утверждали прямо противоположное своим же словам. Оккам опровергал Дунса Скотта, а Дунс Скотт – Оккама, но оба они сходились на том, что строжайшее целомудрие должно быть уделом намеревающегося преуспеть на тернистом пути сочинителя. Силлогизмы выстроились железной цепью, и Вергилий Марон скрепил выводы своим авторитетом. Речь была закончена, и закончен диспут. Защита состоялась. Новоиспеченный доктор подошел к Рабле с изъявлениями благодарности и, после долгих расшаркиваний, спросил:
– Святой отец, ответьте, почему вы сначала выступили против моего скромного труда?
– Правда? – удивился Рабле. – Но ведь это не имеет никакого значения. Все равно, к какому бы выводу ни пришло ученое собрание, писатели будут жениться или оставаться холостыми по своему усмотрению, а сама тема диспута так мелка, что хороший обед полностью заслонил ее, и я забыл, о чем говорил вначале.
Теперь герой этого анекдота сидел перед ним, и Паре с тревогой ждал, что скажет ему великий насмешник и великий врач.
Рабле глядел на юношу, и странная улыбка продолжала бродить по его губам. Потом Рабле произнес:
– В лагере есть человек, сведущий в медицине. Это вы. А что касается грамот и дипломов, то утешайтесь тем, что многие тройные доктора, изощренные в хитросплетении слов, на практике не умеют отличить окулюс от ануса.
– Вы мне льстите, домине, но я-то вижу, что солдаты предпочитают лечиться не здесь, а у самозванца Дубле, – мрачно сказал Паре. – А я не знаю, как бороться с суевериями, которые он рассевает повсюду. Представьте, Дубле занимается лечением оружия – рану перевязывает один раз и больше не касается ее, а примочки, компрессы и мази прикладывает к пуле, стреле или кинжалу, которым нанесена рана. Кроме этого дела он преуспел лишь в одном – выискивать чудотворные воды. Он и сейчас лечит пострадавших водой. Но я узнал, что это за вода. Дубле отыскал неподалеку родник и берет воду из него. Вода в источнике не теплая, не пузырится, не обладает солоноватым вкусом и не оказывает послабляющего действия. Это самая обычная вода, у нее нет никаких свойств чудесных источников…
– Но она чиста и холодна, – остановил хирурга Рабле. – Недаром же греки поклонялись незамутненным источникам, поселяя там нимф-целительниц. А волны Роны… сколько раз они замутятся, прежде чем докатятся сюда! Причина болезни в грязи. Это известно давно, но лишь недавно труды просвещенного веронезца Фракасторо открыли нам причину подобного явления. Так что не следует презирать Дубле, солдаты идут к нему оттого, что его пациентов реже затрагивает антонов огонь.
Паре в изумлении потер лоб. Неужели успех эмпирика объясняется так просто? А вдруг и остальные загадки, которых немало скопилось за его недолгую практику, могут быть разгаданы столь же легко? Минуту Паре колебался, а потом рассказал ученому коллеге о мучившей его проблеме. Рабле слушал, накручивая на палец клок бороды, и долго молчал, когда Паре уже кончил говорить.
– Право, не знаю, что и сказать, – наконец начал он. – Мне редко приходилось пользовать огнестрельные раны, и я никогда не сомневался в правильности метода. Мы должны доверять выводам предшественников, иначе наука будет отсечена от корней и засохнет. Хотя, от метода Виго слишком пахнет схоластикой: раз порох уже сгорел, то остаток будет сухим и холодным; эрго – лечить надо влажным и горячим маслом. Но медицина опрокидывает самые безупречные силлогизмы. Могу посоветовать одно – рискнуть еще раз, и если без масла лечение протекает успешнее, вылить масло в сточную канаву.
Наутро конный отряд выходил из лагеря. Пехота Монтежана должна отправиться на день позже. Паре вышел проводить мушкетеров. Рабле сидел на своей лошадке, его лицо выражало такое важное спокойствие, что казалось невероятным, чтобы секретарь маркизов дю Белле мог запросто рассуждать о медицине с солдатским брадобреем. Однако, заметив Паре, Рабле живо спрыгнул с лошади, подошел и обнял цирюльника.
– Это единственное, чем я могу помочь вам, – шепнул Рабле смущенному юноше. – У меня нет богатств или древнего имени, но народ меня знает. Может быть, теперь вам будет чуть легче справляться с недругами. Главное – не принимайте близко к сердцу то, что не стоит того. Смех – свойство человека, а что касается интриг вашего любимца Дубле, то, как написано в одной книжке, папа позволил всем испускать газы безвозбранно. Дубле, ввиду его свойств, эта булла касается вдвойне.
– Я понял, – сказал Паре. – Спасибо.
Рабле вскарабкался на лошадь, уложил полы сутаны красивыми складками, на лицо сошло выражение важного безразличия.
– Vale! – крикнул Паре, махнув рукой.
Широкая мужицкая ладонь с холеными ногтями книжника поднялась в ответ:
– Vale!
* * *
Император Карл бежал из Прованса. На равнине отход совершался столь быстро, что прекрасный наездник Мартин дю Белле, преследуя испанцев, набил на заднице кровавую мозоль и три недели не мог сесть в седло, о чем гордо поведал миру в опубликованных мемуарах. Но пропускать армию Монморанси в Пьемонт Габсбург не собирался. Перуанское серебро Кортеса щедро переходило в руки швейцарских авантюристов, в Германии на площадях протестантских городов рассыпались барабаны вербовщиков, призывающих нуждающихся храбрецов на защиту католического величества. На границе истрепанное войско непобедимого Карла встретило подкрепления и долгожданные обозы с провиантом. Император занял горные проходы и объявил, что ни один француз не выйдет за пределы своего королевства.
Больше самого короля жаждал успешного ведения войны полковник Монтежан. Один год обещанного губернаторства, и оскудевший род вернет себе былой блеск. Пехотные легионы скорым маршем вышли к перевалу де Сези, развернулись и начали атаку.
В этот день Паре не опасался неприятностей из-за нехватки медикаментов. Хирурги других отрядов были в том же положении. Лекарств не хватило всем, и материала для наблюдений оказалось более чем достаточно. Сегодня Паре огнестрельных ран не прижигал, и в результате оказался единственным владельцем масла черной бузины. И хотя масло было недешево, и цена на него поднималась с каждым днем, Паре, осмотрев своих и чужих пациентов, последовал совету мэтра Алькофрибаса – вылил содержимое бутыли в яму для стока нечистот.
Французское войско с переменным успехом и без особой славы сражалось в чужой стране. Военная судьба разнесла в разные стороны Амбруаза и его недоброжелателя Дубле. Губернатор Монтежан погиб в сражении, не завершив честолюбивых планов. Доктор медицины Франсуа Рабле покинул армию и присоединился к Жану дю Белле, отправлявшемуся в Рим для переговоров о мире.
И хотя война продолжалась, настроение было уже не военное. Приходилось думать, как жить дальше. Амбруаз Паре твердо решил, что останется практикующим хирургом. Лучше всего, если бы его приняли обратно в Отель-Дье. В коллегию Амбруаз решил не поступать, после кровавой практики слушать рассуждения докторов казалось смешным. Пожалуй, теперь он сам мог бы поучить чванливых докторов-по-булле, в жизни не видавших свежей раны.
С каждым днем Паре все больше склонялся к мысли, что ему следует поделиться с миром найденным знанием. Но как это сделать, не зная языка? И пристойно ли писать книгу, толкующую о лечении, если сам учился понаслышке? Но ведь есть купленный кровью опыт. До сих пор после каждой стычки страдания раненых усугубляются хирургами. Пусть кто хочет смеется или негодует, но он напишет книгу о лечении огнестрельных ран и опровергнет мнение Бруншвига, Виго и остальных. А что до языка, то раз Паре не знает латыни, то Паре будет писать по-французски. Факультеты осудят его, но что они смогут сделать тому, кого нельзя лишить привилегий, какое право можно отнять у того, кто не имеет никаких прав? Хотя, одно право у него есть: право помогать людям.
В палатке не оказалось бумаги, Паре пришлось взять лист прочного пергамента, который применяется для компрессов. Рука, непривычная к письму, быстро затекала, но Паре продолжал писать, останавливаясь лишь когда затруднялся подыскать слово. Широкий лист покрывался строками:
«Я участвовал в кампаниях, баталиях, стычках, приступах, осадах городов и крепостей. Я был также заключен в городе вместе с осажденными, имея поручение врачевать раненых. Я смею сказать, что многому научился там и не был в числе последних в моем сословии. Свои писания я адресую не тем докторам, которые умеют только цитировать. Говорят, я не должен писать по-французски, ибо это приведет к падению медицины. Я считаю наоборот. Можно ли скрывать такое откровение? Меня обвинят, что я даю инструмент в руки желающих практиковаться в хирургии. Этим мне воздадут честь!
В палатку заглянул Жан.
– Мэтр, – сказал он, – там притащился какой-то мужик. Ему прорубили топором ногу. Прикажете гнать вон?
– Зови сюда, – сказал Паре со вздохом отложил перо и открыл баул с инструментами.
3. Время снов
Эти больницы прекрасно устроены и преисполнены всем нужным для восстановления здоровья; уход в них применяется самый нежный; наиболее опытные врачи присутствуют там постоянно.
Т. Мор. «Утопия»А он с клятвою скажет: «не могу исцелить ран общества».
Книга пророка Исайи, гл. 3Шел март от рождества Христова тысяча пятьсот сороковой. Кончался великий пост, и город Лион исподволь начинал готовиться к праздникам. А у архиепископа де Турнона праздненство уже началось. Причина, по которой пришлось изменить церковному обычаю, была веской: на недолгий срок в городе остановился старший из братьев дю Белле. На этот раз королевская воля направила его в Ланже, наместником Пьемонта, взамен скончавшегося Монтежана. В Лионе Гийом дю Белле после двухлетней разлуки встретился со вторым братом – Жаном. Архиепископ Парижский уже год жил здесь, поближе к итальянской границе и гавани Марселя, готовый по приказу рыцарственного Франциска отправиться в Италию, Испанию, или иную страну, чтобы поддержать непрочный, никого из государей не удовлетворявший, но необходимый измученным народам мир.
В честь высокого гостя архиепископ Лионский – кардинал Франсуа де Турнон устроил пир. Все приглашенные не могли разместиться в небольшом дворце, поэтому архиепископ велел занять помещение трапезной францисканской общины при соборе святого Бонавентуры. Туда с вечера направились телеги и крытые повозки с провизией, вином и всевозможной посудой: тяжелыми серебряными блюдами, кубками ломкого венецианского стекла, изящным лионским фаянсом. Пир обещал стать грандиозным событием. Правда, еще не кончился пост, но на то и существует великое поварское искусство, чтобы преодолевать подобные затруднения. Еще Филоксен сказал, что среди рыбных блюд вкуснее всего те, что не из рыбы, а среди мясных, что не из мяса. Было бы из чего готовить, а повара в Лионе славные!
Но и провизия была достойна поваров. Из Австрии, впервые после войны, доставили выловленных в Дунае живых осетров. Чтобы рыбины не уснули, в пасть им время от времени вливали виноградную водку, полученную монахами-алхимиками из города Коньяк. Из Гавра в повозках со льдом прислали плоских палтусов, а из Жиронды – сардинки, плавающие в собственном жиру. Черные угри извивались в корзинах, улитки оставляли на виноградных листьях пенистый след, с сухим треском сталкивались панцирями зеленые морские черепахи. А разным овощам: капусте всех сортов и видов, репе и брюкве, нежному, под крышей выращенному горошку, шпинату и сладкому цикорию, турецким бобам – счету не было. В плоских плетенках ждали своего часа плоды, те, что могли сохраниться с осени: яблоки, груши, желтые лимоны. У дверей трапезной выгружали с телег сыры – плоские и тяжелые, словно мельничные жернова, или круглые, как пушечные ядра, из пирамидой складывали у стены.