Но и провизия была достойна поваров. Из Австрии, впервые после войны, доставили выловленных в Дунае живых осетров. Чтобы рыбины не уснули, в пасть им время от времени вливали виноградную водку, полученную монахами-алхимиками из города Коньяк. Из Гавра в повозках со льдом прислали плоских палтусов, а из Жиронды – сардинки, плавающие в собственном жиру. Черные угри извивались в корзинах, улитки оставляли на виноградных листьях пенистый след, с сухим треском сталкивались панцирями зеленые морские черепахи. А разным овощам: капусте всех сортов и видов, репе и брюкве, нежному, под крышей выращенному горошку, шпинату и сладкому цикорию, турецким бобам – счету не было. В плоских плетенках ждали своего часа плоды, те, что могли сохраниться с осени: яблоки, груши, желтые лимоны. У дверей трапезной выгружали с телег сыры – плоские и тяжелые, словно мельничные жернова, или круглые, как пушечные ядра, из пирамидой складывали у стены.
Для тех же, кто по слабости не мыслит обеда без убоины, тоже есть выход. Малая птичка бекас, что зовстся водяной курочкой, обычая ради своего, признана нескоромной, словно рыба. А поскольку нигде не оговорено, только ли бекас зовстся водяной курочкой, то и иные кулики разделили его участь, а следом цапли и молодые журавли. Да и велик ли грех, ежели постный юлиан окажется на костном бульоне, или иной любитель консоме утолит свою грешную страсть в непоказанное время? Чревоугодие – грех простительный, и может быть замолен.
Разумеется, нельзя съесть все это, не запивая в изобилии вином, недаром же по райскому саду протекала не одна, а семь рек, и вода в них была вкусней самого отменного боннского вина. Так что в винах тоже недостатка не было. Испанский херес мирно соседствовал с мартелем, лоснились смазанные маслом бочки мальвазии, в глиняных кувшинчиках хранилась сладкое вино с острова Родос, ныне захваченного Солиманом и уже не дарящего христиан веселящей влагой. Рядом бесконечными шеренгами стояли бутылочки с монастырскими ликерами и ратафиями, но больше всего у святых отцов было красных бургунских и светлых шампанских вин, игристых и пенящихся в кубках.
Bonnum vinum cum sapore
Bibat abbat cum priore[1]
Привезенное уносилось на кухню, там чистилось, резалось, жарилось, кипело, тушилось и запекалось, чтобы в нужный момент быть поданным к столу.
Утренние часы де Турнон самолично отслужил в соборе святого Иоанна, том, что строился триста пятьдесят лет, и чей пример позволяет жителям германского Кельна надеяться, что и их величественный собор когда-нибудь будет достроен.
Затем съехавшиеся вельможи и прелаты двинулись к монастырю нищих братьев.
Хлебосольный амфитрион занял место во главе стола. По правую руку от Турнона поместились будущий вице-король Гийом дю Белле и его брат – кардинал Жан дю Белле. По левую руку хозяина было место молодого архиепископа Вьеннского – Петра Помье, затем королевского судьи, далее членов магистрата, приоров и аббатов монастырей, дворян из свит высоких особ и далее, в соответствии с богатством, знатностью и должностью приглашенного. Каждый заранее знал свое место, все быстро расселись.
И тут обнаружилось, что два кресла почти в середине стола пустуют. Кто-то позволил себе опоздать. В скором времени опоздавшие появились. Они вошли, не прерывая беседы и заняли свои места. Эти два человека вполне могли позволить себе легкое нарушение этикета, поскольку слишком близко стояли к своим сеньорам. Лейб-медик семьи дю Белле доктор медицины Франсуа Рабле и учитель вьеннского архиепископа доктор медицины Мишель Вильнев.
Оба доктора были скандально прославлены. На них клеветали и писали доносы. Сорбонна осудила их взгляды как некатолические, книги ими написанные, пылали на Гревской площади, но сами авторы до поры были в безопасности под защитой высоких покровителей.
Они познакомились несколько лет назад здесь же, в Лионе. Бакалавр Мишель Вильнев был в ту пору безвестным молодым человеком. О громких делах нечестивца Сервета уже стали забывать все, кроме недремлющей инквизиции и оскорбленных протестантских вождей, но Мишель Вильнев не привлекал внимания ни тех, ни других. Он скромно приехал в прославленный типографиями Лион на заработки. Типографы братья Мельхиор и Каспар Трезхель предложили ему заняться выпуском «Географии» Птолемея, обещав за труд восемьсот ливров.
Впереди у Мигеля было возвращение в Сорбонну, нашумевшие лекции по астрологии, книги, оскорбившие медицинский факультет, и громкий судебный процесс с альма-матер, который Мигель сумел выиграть. Более того, через несколько месяцев он, несмотря на отчаянное сопротивление профессуры, которую назвал в одной из книг «язвою невежества», умудрился получить докторскую степень. Но пока, глядя на скромного корректора, нельзя было ни угадать его прошлого, ни предвидеть будущего.
А Франсуа Рабле, тоже еще не доктор, а магистр, тогда только что закончил чтение в Монпелье двухгодичного курса лекций по анатомии. Лекции пользовались успехом, но власти города распорядились прекратить вскрытия, которыми неприлично заниматься духовному лицу, имеющему право лечить, но «без огня и железа». Рабле покинул Монпелье и приехал в Лион, где по рекомендации Жана дю Белле был назначен главным врачом Отель-Дье. Оклада городского врача не хватало на жизнь, и Рабле подрабатывал в типографии изданием календарей и астрологических альманахов.
Так пересеклись пути этих двух человек, началась их дружба, больше похожая на вражду. Они спорили друг с другом непрерывно и по всякому поводу, хотя причина была всего одна: Рабле полагал счастье в радости, легком, своей охотой выполняемом труде, праздничной, неомраченной жизни. Сервет ратовал за суровую простоту, самоограничение и непреклонность первых веков. При этом один молчал о Телемской обители, ведь в ту пору Франсуа Рабле отрицал свое родство с извлекателем квинтэссенции Алькофрибасом Назье, а Мигель, тем более, ни слова не говорил о Мюнстере, откуда частенько приходили к нему тайные гонцы.
А сейчас, по прошествии почти семи лет, они неожиданно встретились и обрадованно спешили поделиться новостями, которых скопилось немало, и медицинскими наблюдениями, которых тоже было достаточно. И, разумеется, снова спорили, причем Рабле порой с невозмутимым видом отстаивал самые чудовищные мнения, лишь бы не соглашаться с противником. Из-за этого они и опоздали на банкет, что, впрочем, их не смутило. Рабле продолжал рассказывать:
– У Гиппократа можно найти описание этой болезни, но, видимо, он путал ее с другими простудными горячками. Специальный ее признак – появление в горле, зеве и на миндалинах пустул и лакун, заполненных густым гнойным эксудатом. То есть, болезнь разрешается через отделение густого и холодного, а значит, хотя она и напоминает плеврит, при ней нельзя назначать кровопускание. Показан покой и обильное теплое питье. Я назвал эту болезнь ангиной, от греческого agxo, потому что она душит наподобие дифтерии…
Чинная тишина в зале давно сменилась невнятным шумом, усиливавшемся с каждой сменой вин. Горы съестного уничтожались быстро и исправно. Слуга, обходивший ряды с огромным блюдом, остановился возле Мигеля и наклонившись, предложил:
– Лапки речных лягушек а ля фрикасе из кур. Угодно?
– Нет, унесите, – быстро сказал Мигель, за много лет так и не привыкший к некоторым особенностям французской кухни. И, чтобы оправдаться, добавил: – Я не уверен, можно ли это есть. Сейчас пост.
Отец Клавдий, викарий архиепископа Помье, сидящий напротив Мигеля и до той минуты с сосредоточенностью достойной Фомы Аквинского трудившийся над запеченным в тесте угрем, поднял от тарелки отяжелевший взгляд и произнес:
– В писании сказано: «Когда вы поститесь, не будьте унылы как фарисеи».
– Совершенно верно, – повернулся к викарию Рабле. – Недаром афоризм Гиппократа гласит: «Во всякой болезни не терять присутствия духа и сохранять вкус к еде – хороший признак».
– Несомненная истина! – подтвердил Клавдий, утирая рукавом масляные губы.
– В то же время, – невозмутимо продолжал Рабле, – святой Бернард Клервосский пишет: «Гиппократ учит сохранять тело, Христос – убить его; кого из них вы изберете своим руководителем? Пусть стадо Эпикура заботится о своей плоти, что касается нашего наставника, то он учил презирать ее».
– Точно, – растерялся Клавдий. – Звания христианина и врача несовместимы, это подтверждают многие писатели.
– Особенно же «Книга премудростей Иисуса сына Сирахова», – подхватил Рабле, – глава тридцать восьмая, стих двенадцатый: «и дай место врачу, ибо и его создал господь, и да не удалится он от тебя, ибо он нужен». Кроме того, по свидетельству апостола Павла, евангелист Лука был врачом. Можно назвать также Аэция Амидского – первого лекаря христиан, и Альберта Великого, который тоже был медиком.
– Вы правы! – обреченно выкрикнул викарий и потянулся за трюфелями, плавающими в сметанном соусе.
Мигель положил себе оливок и маринованной с можжевеловой ягодой капусты. Слуга налил ему вина, потом повернулся к Рабле.
– Мне молока, – сказал тот, прикрыв бокал ладонью.
Этот жест не удивил Мигеля. Он знал, что певец Бахуса – Рабле никогда не пьет вина, хотя в это трудно поверить читавшим его роман. Да и вообще, во время праздника подобный поступок – большая редкость и немедленно привлекает внимание.
Слева от Рабле сидел доминиканский проповедник де Ори. Не поворачиваясь и не глядя на Рабле, он громко произнес:
– Его же и монахи приемлют.
– Вино, – возразил Рабле, – нужно для веселия души. Тот же, кто весел по природе, не нуждается в вине. Мой святой патрон, Франциск из Ассизи, получив божественное откровение, возрадовался и с той минуты не пил вина, хотя прежде вел беспутную жизнь. Я же, благодаря его заступничеству, весел от рождения.
– Из людей один Зороастр смеялся при рождении, и этим смехом он, несомненно, был обязан дьяволу.
– Сильный тезис, – усмехнулся Рабле. – По счастью, я весел ОТ рождения, а ПРИ рождении я благоразумно вел себя как все остальные младенцы. Кроме того, ваш тезис бездоказателен. Я понимаю, авторитет блаженного Августина, ведь вы ссылались на него, но ему можно противопоставить святых Франциска и Бонавентуру, в чьем монастыре мы ныне обитаемся. Это подобно тому, как среди язычников одни следовали за печальным Гераклитом, другим же нравился развеселый Сократ, но ни одна точка зрения не считалась греховной.
Впервые Ори поднял голову и взглянул на собеседника.
– Я слышал, вы опытный софист, и теперь убедился в этом. Вы прекрасно усвоили некоторые положения святого Франциска. Почему же тогда вы бежали из францисканского монастыря?
– Папа Павел отпустил мне мой грех, – смиренно ответил Рабле.
Мигель, видя, что разговор принимает опасное направление, поспешил вмешаться.
– Коллега, – сказал он, – вы высказали недавно интересное суждение об ангине. Но мне кажется, что кровопускания, пиявки, кровососные банки и шпанские мухи вредны не только при этой болезни, но и вообще, по сути своей. Изменение состава и количества крови меняет духовную сущность человека, поскольку именно кровь есть вместилище человеческой души.
– Это уже нечто новое! – воскликнул Рабле. – Гиппократ указывал на мозг, как на место пребывания души, Аристотель опровергал его, ратуя за сердце, а теперь свои права предъявляет кровь! Кто же выдвинул это положение?
– Я, – сказал Мигель, – и я докажу его. Прежде всего, доля истины есть у обоих греков. Прав Гиппократ – мы рассуждаем при помощи мозга, мозгом познаем мир, из этой же железы исходят многие нервы, несущие раздражение мышцам. Значит, в мозгу должна обитать некая часть души. Я бы назвал ее интеллектуальной душой. Прав и Аристотель: во время радости, опасности или волнения сердце сжимается или начинает учащенно биться. От него зависит храбрость и трусость, благородство или врожденная испорченность. Сердце через посредство пульса управляет дыханием, пищеварением и другими непроизвольными движениями. Значит, и там имеется часть души. Назовем ее животной, ибо у бессловесных тварей видим ее проявления, к тому же, так принято называть то, что Аристотель полагал душой. Но есть и третья душа – жизненный дух, проявляющийся в естественной теплоте тела. Никто не станет отрицать, что теплотой мы обязаны току крови. У всех органов одна забота – улучшить кровь, очистить, извлечь из нее грубые землистые вещества, напитать млечным соком, подготовить к рождению души. Душа рождается от жаркого смешения подготовленной крови с чистейшим воздухом, процеженным легкими. Воздух, кипящий в крови, обогревающий тело и наполняющий пульс, и есть истинная человеческая душа! Точно также, воздух, отошедший от уст господа и кипящий в крови Иисуса Христа, есть дух божий, евреи называли его Элохим.
Мигель увлекся, голос его звучал все громче, ему казалось, что он снова стоит на кафедре где-то в Германии, проповедует горожанам, доказывает, что никакой троицы нет и никогда не было, и нет иного бога, чем тот, что действует в природе. Теперь ему есть, чем подкрепить свои слова, и ему вынуждены будут поверить! «Во что вас бить еще, продолжающие свое упорство?» Откройте глаза – перед вами истина! Бог это камень в камне, дерево в дереве…
В банкете, рассчитанном на много часов, наступил прогул. Гости наелись до отвала, их временно перестали обносить горячими блюдами. На столах остались лишь фрукты, сыр, тонко нарезанный балык, легкое рейнское вино. Смолк дробный перестук ножей и ложек, чавканье сменилось сытым рыганием, а всеобщая пьяная беседа еще не завязалась, так что голос Мигеля был слышен многим, музыканты не могли заглушить его своими виолами, спинетами и лютнями.
«Что он делает? – в ужасе думал Рабле. – Ведь это чистейшая ересь! Арианство! Как можно такое говорить здесь, где столько ушей? Вот сидит де Ори, он метит в инквизиторы, это все знают. Ори похож на катаблефу – африканского василиска. Катаблефа тоже всегда держит голову опущенной, чтобы никто прежде времени не догадался о страшном свойстве ее глаз. А Мишель, кажется, ничего не понимает.»
– Любезный Виллонаванус, – лениво начал Рабле. – В ваших словах я не вижу ничего необычного. Похожим образом понимали душу Левкипп с Демокритом. Неужели вы станете тратить время на опровержение того, что давно опровергнуто? К тому же, и в этом случае, местом рождения души является сердце, ведь именно там очищенная печенью кровь смешивается с воздухом, который поступает туда по венозной артерии. Благодарное сердце за это особо питает легкие через посредство артериальной или же легочной вены…
– Это не так, – сказал Сервет. – Во время моей практики в Париже и затем Шарлье мне удалось доказать…
«Черт побери, неужели он не остановится?!» – Рабле встал, потянулся к вазе посреди стола, вынул из воды пышную оранжерейную розу, положил перед Мигелем и раздельно проговорил:
– Вот перед нами целый куст роз. Но, как известно, языческие боги одряхлели и умерли, так что в наше время далеко не все сказанное под розой, сказано под розой.
Мигель недоуменно уставился на собеседника и лишь через несколько минут понял, что ему сказано. Роза – символ бога молчания Гарпократа. Сказано под розой – значит, по секрету. А он-то!.. Вот уж, действительно, замечательно отвел от Франсуа внимание доминиканца! К тому же, чуть не разболтал результаты своих исследований. В Париже и Шарлье, где он продолжал занятия анатомией, он выяснил, как течет кровь по сосудам, и как образуется природная теплота. Ложно утверждение, будто по артериям проходит воздух, неправильны представления о роли сердца! Жизнь действительно заключена в крови, Мигель доказал это многими вскрытиями, и не собирался объявлять о своем открытии прежде времени. Ведь это тот неопровержимый довод, которого не хватало ему на диспуте в Гагенау. Описание чудесного тока крови Мигель вставил в пятую главу своей новой книги. Там и должны впервые увидеть ее читатели. Спасибо Франсуа, он вовремя предостерег его. Если хочешь больше написать, надо меньше говорить.
Мигель искоса глянул на де Ори. Тот сидел, по-прежнему опустив голову. Короткие пальцы перебирали матово-черные зерна гагатовых четок, медленно и напряженно, словно доминиканец делал какую-то невероятно сложную работу. Мигель отвел глаза и громко объявил:
– Пожалуй, сейчас нам и в самом деле неприлично говорить ни о языческой философии, ни о кровавой анатомии. Побеседуем о чем-нибудь растительном.
– Верно! – воскликнул викарий Клавдий. – Попробуйте, например, вот это яблоко. Оно из садов аббатства Сен-Себастьян. Сорт называется «Карпендю».
– Правда? – демонстративно изумился Рабле. – Я обязательно возьму его. Никогда не ел яблок «Карпендю»!
Прошла вторая перемена блюд, вновь наступил полуторачасовой прогул. Гости, отягощенные паровой осетриной и тушеными в маринаде миногами, одурманенные бесконечным разнообразием вин, уже ни на что не обращали внимания. Каждый слушал лишь себя. Обрывки душеспасительных бесед перемежались скабрезными анекдотами и пьяной икотой. Пришло время «разговоров в подпитии».
Рабле осторожно наклонился к соседу и, показав глазами на вершину стола, зашептал:
– Вы хотите простоты и откровенности между людьми, но реальная жизнь не такова. Взгляните на наших хозяев: Франсуа де Турнон и Жан дю Белле. Оба знатны, оба богаты, и тот и другой – архиепископы. Правда, владеть Парижской епархией почетнее, но Лионский епископат богаче. Оба они министры и оба кардиналы. Один получил шапку после заключения неудачного мира в двадцать шестом году, второй после столь же прискорбных событий тридцать восьмого года. Кажется, что им делить? А между тем, нет в мире людей, которые ненавидели бы друг друга больше чем наши кардиналы. И при этом один тратит свой годовой доход, только чтобы пустить пыль в глаза другому. Так устроена жизнь, с этим приходится считаться.