Но мне не понравились увиденные картины.
Я оценил работы Яна ван Эйка и Рогира ван дер Вейдена, Хуго ван дер Гуса и Иеронимуса Босха, а также многих безымянных мастеров, но их труды в отличие от творений итальянцев не приводили меня в восторг. Северный мир не отличался ни лиричностью, ни обаянием. Картины несли на себе печать чисто религиозного искусства.
И вскоре я вернулся в города Италии, где был богато вознагражден за свои странствия и дарам искусства не видно было конца.
Я вскоре узнал, что Боттичелли учился у великого мастера, Филиппо Липпи, и сын этого самого Филиппо Липпи работал в данный момент с Боттичелли. Полюбил я и Гоццоли, и Синьорелли, и Пьетро делла Франческа, и многих других, чьи имена я сейчас называть не буду.
Но за все месяцы, посвященные изучению живописи, путешествиям, восхищенному созерцанию фресок или запрестольных образов, я не позволял себе мечтать о превращении Боттичелли в вампира и задерживаться вблизи тех мест, где он мог находиться.
Я знал, что он процветает. Знал, что он рисует. И довольствовался этим.
Но у меня зародилась мысль – мысль не менее сильная, чем мечта о соблазнении Боттичелли.
Что, если я снова войду в мир и стану жить как художник? Нет, не работающий художник, принимающий заказы, – это невозможно, – но как эксцентричный дворянин, рисующий ради удовольствия? Я буду принимать у себя смертных, угощать их обедом и вином.
Разве я не вел однажды подобную жизнь в древности, до первого разграбления Рима? Да, я расписывал стены грубыми, поспешными мазками, позволяя гостям добродушно посмеиваться над собой. Ну и что?
Конечно, с тех пор минула тысяча лет, теперь мне сложнее было притворяться смертным. Я стал слишком бледен и опасно силен. Но вместе с тем я стал умнее, мудрее, успешно пользовался Мысленным даром, был готов маскировать кожу под слоем любых притираний, позволяющих скрыть сверхъестественный блеск.
Мне отчаянно хотелось попробовать!
Конечно, не во Флоренции. Здесь стану соседом Боттичелли. Я привлеку его внимание, и если он появится под моей крышей, мне придется пережить великую боль. Я был влюблен в него. И не пытался отрицать свои чувства. Но у меня был другой выбор, представлявшийся мне прекрасной альтернативой.
Меня влекла и манила восхитительная, блистательная Венеция – неописуемые величественные дворцы с окнами, отворенными навстречу бризам Адриатики, темные извилистые каналы.
Казалось, там меня ждет новая захватывающая страница: там я смогу выбрать самый красивый дом и набрать учеников-подмастерьев, чтобы составлять краски, готовить к росписи стены и развешивать лучшие из моих работ – когда я изучу как следует свое ремесло и перенесу свои фантазии на деревянные панели и холсты.
Представляться я стану Мариусом Римским, человеком таинственным и несметно богатым. Проще говоря, я подкуплю всех, кого понадобится, чтобы получить право остаться в Венеции, а там уж буду свободно тратить деньги на тех, с кем доведется познакомиться, и щедро одаривать учеников, которых ждет лучшее на свете образование.
Понимаешь, в те времена Венеция и Флоренция не принадлежали к единому государству. Напротив, каждый город был совершенно независим. Поэтому, проживая в Венеции, я в значительной степени отдалялся от Боттичелли и подчинялся законам, которые были установлены для жителей этого города.
Что касается внешности, я намеревался проявлять чрезвычайную бдительность. Вообрази, какое впечатление на смертное сердце произвело бы мое появление в обычном виде: холодный как лед вампир возрастом полторы тысячи лет, с мертвенно-бледной кожей и ярко-голубыми глазами. Поэтому значение притираний нельзя недооценивать.
Сняв комнаты в городе, я купил в парфюмерных лавках оттеняющие мази наивысшего качества и, втерев их в кожу, внимательно изучил результат перед самыми превосходными зеркалами. Вскоре я изготовил смесь, наилучшим образом подходившую не только для затемнения моего бледного лица, но и для возвращения жизни даже тончайшим морщинкам.
Я и не подозревал, что лицо мое до сих пор хранило следы человеческого выражения, и пришел в восторг от этого открытия. Мне понравился облик, отразившийся в зеркале. Пахли мази приятно, и я решил, что, как только обзаведусь своим домом, буду делать притирания на заказ и стану всегда держать их под рукой.
На выполнение плана ушло несколько месяцев.
В основном время понадобилось на приобретение дома. Мне особенно полюбился один палаццо: здание небывалой красоты, с фасадом, выложенным блестящей мраморной плиткой, с арками в мавританском стиле, с просторными комнатами, роскошнее которых мне встречать не доводилось. Высоченные потолки приводили меня в изумление. В старом Риме мы ничего подобного не видели, во всяком случае в жилых домах. А на просторной крыше был устроен аккуратный садик, откуда можно было увидеть море.
Не успели просохнуть чернила на пергаменте, как я отправился приобретать обстановку: самые лучшие кровати, письменные и обеденные столы, стулья, кресла – одним словом, все необходимое, включая расшитые золотом портьеры для окон. Управлять хозяйством я поставил умного и радушного старика Винченцо, отличавшегося отменным здоровьем, – его я выкупил у семьи, не нуждавшейся более в его услугах и содержавшей его практически как раба, в постыдном запустении, да и то лишь потому, что когда-то он воспитывал их сыновей.
В Винченцо я увидел именно такого домоправителя, какой требовался, чтобы надзирать за подмастерьями, которых я намеревался выкупить у хозяев, – мальчиков, уже обладающих начальными знаниями и обученных выполнять необходимую мне работу. Меня радовало, что Винченцо уже стар и мне не придется лишний раз терзаться при виде угасающей юности. Я предпочитал тщеславно гордиться, что обеспечиваю ему почтенную и славную старость.
Спросишь, как я нашел его? Я ходил по городу и читал мысли, чтобы подобрать то, что мне подходит.
Мое могущество достигло небывалых вершин. Я без усилий находил злодеев. Я слышал потаенные мысли как тех, кто пытался обмануть меня, так и тех, кому нравился с первого взгляда. Последнее таило в себе опасность.
Что за опасность? Отвечу: в тот момент я больше, чем когда-либо, был уязвим для любви и, почувствовав на себе взгляд любящих глаз, замедлял шаг.
Странное настроение охватывало меня, когда я гулял по аркаде вдоль Сан-Марко и ловил на себе восхищенные взгляды.
Я неторопливо разворачивался и проходился взад-вперед, с неохотой сознавая необходимость следовать дальше, словно птица из северных земель, греющая крылья в лучах теплого солнца.
Тем временем я вручил Винченцо золото и велел ему приобрести для себя изысканный гардероб. Я вознамерился сделать из него дворянина – в пределах, дозволенных регулирующим расходы законом.
И, усевшись за новым столом в просторной спальне – окна ее выходили на канал, а пол был выложен мрамором, – я составил списки дополнительных предметов роскоши, которые следовало приобрести.
Мне хотелось установить в спальне объемную ванну в древнеримском стиле, чтобы иметь возможность в любое время наслаждаться теплой водой. Конечно, я планировал создать библиотеку. Мне требовались полки для книг и удобное кресло. Что такое дом без библиотеки? Я собирался купить одежду высшего качества, модные шляпы и кожаные туфли.
Я делал наброски, чтобы исполнители лучше понимали мои желания.
Головокружительные времена! Я снова стал частью жизни, и сердце мое забилось в такт людским сердцам.
Наняв на набережной гондолу, я часами путешествовал по каналам, разглядывая замечательные фасады, обрамлявшие водные дороги Венеции. Я прислушивался к голосам. Я лежал, облокотившись о дно гондолы, и смотрел на звезды.
В мастерских ювелиров и художников я набрал первую компанию учеников, по возможности выбирая самых талантливых, с кем по тем или иным причинам дурно обращались. Тех, кто проявлял глубокую преданность и выказывал недюжинные знания, я отсылал в новый дом с полными руками золота.
Разумеется, я искал себе толковых помощников, но сознавал, что особенный успех ждет меня с бедняками. Мне не хотелось применять силу.
Между тем я желал, чтобы моих мальчиков подготовили к поступлению в университет – незаурядное событие для подмастерьев. Я выбрал для них преподавателей и договорился, чтобы они приходили в мой дом при свете дня и занимались воспитанием учеников.
Мальчикам предстояло учить латынь, греческий, философию, заново обретенных и высоко ценимых классиков, математику и все остальное, что требовалось для достойной жизни. Если бы они проявили талант к искусству и избрали бы его своим ремеслом, то, конечно, могли бы забыть об университете и стать живописцами.
Наконец в доме закипела жизнь. В кухне орудовали повара, музыканты учили мальчиков петь и играть на лютне. На мраморных полах широких залов проходили уроки танцев и фехтования.
Но здесь в отличие от Рима я избегал открывать двери посторонним.
Я осторожничал, сомневаясь в надежности своей маскировки, опасаясь вопросов, связанных с моими картинами.
Нет, вполне достаточно общества юных помощников, мнилось мне, – как для развлечений, так и для работы: предстояло еще подготовить стены для фресок и покрыть лаком доски и холсты.
Оказалось, что в первые несколько недель никому не пришлось особенно утруждаться: все это время я заглядывал в местные мастерские и изучал венецианских художников столь же пристально, сколь раньше изучал флорентинцев.
После тщательного исследования у меня не осталось сомнений, что я до определенной степени смогу подражать работам смертных, однако нечего и надеяться их превзойти. Я боялся результатов собственного труда. И вознамерился закрыть свой дом от всего мира, за исключением мальчиков и их учителей.
Запершись у себя в спальне, я в первый раз со времен Древнего Рима завел дневник, куда записывал свои размышления.
Я писал обо всем, что приносило мне успокоение. И на бумаге упрекал себя чаще и строже, чем в мыслях.
«Ты превратился в раба смертной любви, – писал я, – хотя даже в древности не позволял себе подобного. Совершенно ясно, что ты выбрал мальчиков, чтобы учить и наставлять их во имя любви и надежды, и намереваешься отправить их получать образование в Падую, словно собственных детей.
Но что, если они обнаружат, что в сердце и душе ты чудовище, что, если они содрогнутся от твоего прикосновения, – что тогда? Ты убьешь их, невзирая на чистоту и невинность? Здесь не Древний Рим с миллионами безымянных людей. Здесь суровая Республика Венеция! Как и ради чего ты намерен играть в свои игры?
Ради оттенков вечернего неба над площадью, что встречает тебя по пробуждении, ради церковных куполов под луной? Ради каналов, освещенных звездами? Ты порочен и жаден.
С тебя довольно искусства? Ты уходишь на охоту подальше – в окрестные городки и деревушки или даже в дальние города, ведь ты способен передвигаться со скоростью бога. Но ты приносишь в Венецию зло, ибо ты и есть зло; твой роскошный палаццо живет ложью, а ложь может открыться».
Я положил перо. Я перечитал слова, и они навеки врезались в память, словно их произнес чужой голос. И только закончив читать, я поднял глаза и посмотрел на ожидавшего в дверях Винченцо, любезного, смиренного и исполненного достоинства.
– В чем дело? – ласково спросил я, чтобы он не подумал, будто я гневаюсь за то, что он вошел в мою комнату.
– Мастер, я лишь хотел сказать... – начал он.
В новых бархатных одеждах он выглядел элегантно, словно придворный – настоящий принц крови.
– Я слушаю тебя – говори, – подбодрил я слугу.
– Просто мальчики очень счастливы. Они уже легли спать. Но вы не представляете, что для них значит хорошо питаться, прилично одеваться и брать уроки, имея перед собой большую цель! Я мог бы рассказать вам столько историй! Среди них нет ни одного тупицы. Большая удача.
Я улыбнулся.
– Очень хорошо, Винченцо. Иди поужинай. Выпей столько вина, сколько пожелаешь.
Оставшись в одиночестве, я крепко задумался.
Казалось невероятным, что я обустроил себе подобное жилье, не встретив ни одной преграды. До рассвета оставалось несколько часов: я мог отдохнуть на кровати или почитать новые книги, прежде чем совершить короткий переход к другому дому в пределах города, где в обитой золотом комнате стоял саркофаг, служивший мне убежищем в дневное время.
Но вместо этого я предпочел выйти в большой зал, отданный под мастерскую, и нашел там готовые пигменты и прочие материалы, а среди них – несколько деревянных панелей, обработанных учениками в соответствии с моими указаниями.
Несложно было смешать темперу, и вскоре в моем распоряжении было множество самых разнообразных красок. Поглядывая в зеркало, которое принес с собой, я быстрыми и точными штрихами, не отвлекаясь на исправления, написал автопортрет.
Закончив, я отступил на шаг и заглянул в собственные глаза. На меня смотрел не тот человек, что давным-давно погиб в северном лесу, не тот обезумевший вампир, что вывез из Египта Мать и Отца, не тот изголодавшийся скиталец, что беззвучно скользил сквозь время на протяжении тысячи лет... Нет, на меня смотрел дерзкий и гордый бессмертный, вампир, потребовавший наконец от мира место для себя, сбившееся с пути существо, обладающее невероятной мощью и настаивающее на том, чтобы стать частью жизни людей, к числу которых он и сам принадлежал когда-то.
По прошествии месяцев я обнаружил, что мой план приносит свои плоды. Фактически я добился прекрасных результатов!
Новая одежда – бархатные туники, чулки, великолепные плащи, подбитые редкими мехами, – стала моей страстью.
;Я был одержим зеркалами и мог беспрестанно разглядывать свое отражение. Я очень внимательно и аккуратно накладывал на лицо мази.
Каждый вечер после захода солнца я поднимался и приходил в палаццо. Мои дети радостно приветствовали меня, а я, отпустив преподавателей и наставников, занимал свое место во главе накрытого стола, где мальчики под аккомпанемент музыки наслаждались обильной пищей, достойной принцев.
Потом я мягко расспрашивал всех учеников, что они успели изучить за день. Наши разговоры были долгими, сложными и полными удивительных открытий. Я с легкостью определял, кто из учителей достигает успеха, а кто не добивается желаемого эффекта.
Что касается мальчиков, я быстро понял, кто из них обладает настоящим талантом, кого стоит отправить в университет Падуи, а кого обучить мастерству ювелира или художника. Неудачников среди них не было.
Понимаешь, я задумал необыкновенное предприятие. Повторюсь: я отбирал мальчиков с помощью Мысленного дара, и то, что я успел дать им за эти месяцы, впоследствии перетекшие в годы, без моего вмешательства они никогда бы не получили.
Для них я стал волшебником, помогавшим добиться того, о чем они и не мечтали.
Вне всякого сомнения, успех моего начинания принес мне несравненное удовлетворение, ибо я стал учителем этих детей, тем самым учителем, которым хотел стать для Авикуса и Зенобии. Все это время я вспоминал про обоих. Я не мог перестать думать о них, о том, что с ними сталось.
Живы ли они?
Я не знал.
Но я понял про себя одну вещь: я любил и Зенобию, и Авикуса, потому что они позволили мне стать их учителем. И ссорился с Пандорой, потому что она отказывалась. Она была слишком хорошо образована и умна, чтобы довольствоваться меньшим, чем роль яростного красноречивого оппонента-философа, а я, глупец, оставил ее.
Но самопознание не помогло мне перестать тосковать по утраченным Зенобии и Авикусу и размышлять, по какому пути они решили пойти. Красота Зенобии задела во мне более глубокую ноту, чем привлекательность Авикуса, и я не мог отделаться от простого воспоминания о мягкости ее волос.
Иногда, оставаясь один в спальне, сидя у стола и глядя на колыхающиеся на ветру занавеси, я представлял себе волосы Зенобии. Я вспоминал, как они упали в Константинополе на мозаичный пол, когда она согласилась обрезать их, чтобы притвориться мальчишкой и выйти на улицу. Мне хотелось вернуться на тысячу лет назад и набрать полные ладони этих волос.
Свои же собственные волосы я теперь мог носить длинными – это соответствовало моде. Мне нравилось приводить их в порядок и, пока небо еще горело фиолетовым огнем, выходить на площадь, сознавая, что люди смотрят на меня и гадают, кто я такой.
Что касается живописи, то я продолжал рисовать на деревянных панелях, оставаясь в мастерской в обществе горстки подмастерьев, отрезанный от остального мира. Я с успехом создал несколько религиозных картин – на всех изображались Дева Мария и архангел Гавриил, потому что мне импонировала тема Благовещения, – и удивился тому, как хорошо мне удалось подделаться под стиль эпохи.
И тогда я решился на предприятие, для выполнения которого понадобились весь мой сверхъестественный талант и изобретательность.
Глава 18
Постараюсь объяснить, о каком предприятии речь: во Флоренции в одном из палаццо, принадлежавших Медичи, имелась часовня, и на стенах той часовни красовалась огромная фреска, написанная художником Гоццоли на тему шествия волхвов – трех мудрецов из Священного Писания, что принесли младенцу Христу щедрые дары.
То была великолепная роспись, изобилующая тщательно воссозданными мелкими деталями. Она получилась донельзя мирской: волхвы были одеты как богатые флорентинцы, за ними следовали толпы наряженных в похожее платье светских особ и духовных лиц; так что картина воспевала как младенца Христа, так и современную эпоху.
Фреска занимала стены небольшой часовни и нишу, где располагался алтарь.
Моему увлечению было множество причин. Я не был влюблен в Гоццоли, как в Боттичелли, но глубоко восхищался им, и детали его картины производили самое фантастическое впечатление.