Моему увлечению было множество причин. Я не был влюблен в Гоццоли, как в Боттичелли, но глубоко восхищался им, и детали его картины производили самое фантастическое впечатление.
И дело не только в процессии, которая казалась бесконечной, но и в изумительном пейзаже на заднем плане: там были и города, и горы, и охотники, и бегущие звери, и прекрасно выписанные замки, и нежные кроны деревьев.
Поэтому я выбрал один из самых больших залов своего палаццо и решился воспроизвести эту фреску в одной плоскости. Для осуществления задуманного мне пришлось бы часто посещать Флоренцию, запоминать картину частями и возвращаться в Венецию, чтобы воссоздать ее со своим сверхъестественным талантом.
Мне удалось в значительной степени справиться с поставленной задачей.
Я «украл» «Шествие волхвов» – прославленное изображение процессии, имевшей огромное значение для христиан, в частности для флорентинцев, и перенес его яркими живыми красками на стену моего дворца.
Мою работу творческой не назовешь. Но я прошел испытание, а поскольку в то помещение никого не допускали, я не считал, что действительно лишил Гоццоли его собственности. Если же смертный и доберется до комнаты, которую держали на замке, я объясню, что оригинал картины написан Гоццоли. Так я и сделал, когда пришло время показать фреску ученикам.
Но вернемся на минутку к теме похищенной картины. Чем она привлекла меня? Чем заставила петь мою душу? Не знаю. Но она посвящалась трем царям, раздающим дары, а я воображал, что осыпаю дарами детей, которых поселил в своем доме. Сомневаюсь, правда, что единственно по этой причине выбрал картину для первого опыта настоящей работы с кистью. Сильно сомневаюсь.
Возможно, дело в том, что каждая деталь картины приводила меня в восторг.
Как легко было влюбиться в лошадей! Или в лица юношей. Сейчас, когда я размышляю над этим вопросом, он столь же неясен для меня, как и тогда.
Убедившись в успехе своего начинания, я открыл в палаццо просторную студию и по ночам, когда мальчики спали, начал работать над большими панелями. В действительности мне не требовалась помощь, к тому же я не хотел, чтобы они увидели, с какой скоростью и решимостью я работаю.
Первая картина, удовлетворившая мое честолюбие, вышла драматичной и необычной. На фоне римских развалин я изобразил своих учеников в изысканных современных нарядах, собравшихся вокруг старого римского философа, одетого лишь в длинную тунику, сандалии и плащ. Картина сверкала красками, мальчики получились похожими на себя – что есть, то есть. Но я не знал, хороша ли она. И думал, не оттолкнет ли она смертных.
Я оставил дверь в студию открытой – в надежде, что кто-то из учителей проявит любопытство и заглянет посмотреть.
Преподаватели оказались чересчур застенчивыми.
Я продолжил рисовать и создал еще одну картину, на сей раз на тему Распятия – подходящий мотив для любого художника. Я постарался передать сюжет с нежной внимательностью и снова использовал в качестве фона развалины Рима. Святотатство? Не знаю. Но я опять остался доволен красками.
Меня удовлетворили пропорции и сочувственное выражение на лице Христа. Но имеет ли композиция право на жизнь?
Откуда мне было знать? Я владел необходимой информацией, обладал хотя бы поверхностным талантом. Но гадал, не совершаю ли я чудовищное богохульство?
Я вернулся к теме волхвов. Я был знаком с каноном: три царя, конюшня, Мария, Иосиф, младенец Иисус, – работа далась мне легко, я одарил Марию красотой Зенобии и по-прежнему не скупился на краски.
Вскоре гигантская мастерская наполнилась полотнами. Некоторые я повесил на стены. Остальные прислонил к стене.
Как-то вечером я пригласил на ужин самых выдающихся учителей моих мальчиков и заметил, что один из них, преподаватель греческого, заглянул в мастерскую через открытую дверь.
– Прошу вас, скажите, как вам мои картины?
– Замечательные! – искренне воскликнул он. – Никогда ничего подобного не видел. Например, все персонажи картины с изображением волхвов...
Он испуганно умолк.
– Продолжайте, пожалуйста! – мгновенно отозвался я. – Скажите, что вы думаете. Мне нужно знать.
– Все персонажи смотрят прямо на нас – и Мария, и Иосиф, и три царя. Никогда раньше такого не видел.
– А это неправильно? – спросил я.
– Не думаю, – поспешил ответить он. – Но кто знает ответ? Вы же рисуете для себя, не так ли?
– Да, для себя, – ответил я. – Но мне важно ваше мнение. Иногда я бываю очень ранимым, хрупким как стекло и мучаюсь сомнениями.
Мы посмеялись. Только старшие мальчики заинтересовались нашим разговором, но я увидел, что самый взрослый из них, Пьеро, хочет что-то сказать. Он тоже заходил в комнату и видел картины.
– Рассказывай, Пьеро. – Я подмигнул ему и улыбнулся. – Твое мнение?
– Краски, господин! Какие волшебные краски! Когда нам позволят работать с вами? Я умею больше, чем вы думаете.
– Я помню, Пьеро. – Мои слова относились к его работе в мастерской до того, как он попал ко мне. – Скоро я тебя позову.
И действительно, я позвал их на следующую ночь.
Испытывая глубокие сомнения в выбранной теме, я решился пойти дорогой Боттичелли.
Сюжетом следующей картины я выбрал «Оплакивание Христа». Я изобразил Иисуса настолько нежным и ранимым, насколько позволяло мастерство, и окружил его бесчисленными плакальщиками. Язычник, я понятия не имел, кто там присутствовал, поэтому создал огромную разношерстную толпу скорбящих смертных – одетых на флорентийский лад, – оплакивающих мертвого Иисуса, а также ангелов в небе, раздираемых болью, словно ангелы художника Джотто, чьи работы я видел где-то в Италии – не помню, в каком городе.
На учеников и учителей, приглашенных в мастерскую для предварительного просмотра, картина произвела большое впечатление. Снова нарисованные мной лица вызвали комментарии, но зрители отметили и необычные свойства картины: обильное использование красок и позолоты, а также мелкие штрихи, например жучки и мошки.
Я кое-что понял. Я свободен. Я могу рисовать, что захочу. Никто не станет придираться. Но, с другой стороны, я мог и ошибаться.
Мне было крайне важно сохранить свое место в гуще венецианской жизни. Я не хотел потерять свои позиции в теплом, любящем мире.
Следующие недели я посвятил обходу церквей в поисках вдохновения и обнаружил много странных, гротескных картин, почти таких же удивительных, как мои работы.
Художник по фамилии Карпаччо создал произведение, носившее название «Аллегория», где изобразил распластавшееся тело мертвого Христа на фоне фантастического пейзажа, а по боками – двух седовласых старцев, глядящих на зрителя, словно рядом с ними нет никакого Христа!
Среди работ художника Кривелли я обнаружил поистине гротескное изображение мертвого Спасителя с двумя ангелами, больше похожими на чудовищ. Этот же художник рисовал Мадонну почти такой же прелестной и полной жизни, какими Боттичелли писал богинь и нимф.
Каждую ночь, поднимаясь, я испытывал не жажду крови (которой я, однако, не пренебрегал), но жажду творчества, и вскоре мои картины, написанные на больших деревянных панелях, были расставлены по всему дому.
Наконец, потеряв им счет и предпочитая двигаться вперед, а не совершенствовать старое, я уступил Винченцо и согласился, чтобы он развесил их на стенах так, как считал нужным.
Тем временем наш палаццо, известный в Венеции как «странный дом», оставался изолированным от мира.
Несомненно, наставники мальчиков рассказывали о вечерах, проведенных в обществе Мариуса Римского, а слуги, естественно, любили посплетничать, но я не стремился положить конец разговорам.
Однако по-прежнему не принимал у себя венецианцев. Не устраивал пышных застолий. Не открывал двери всем и каждому.
Но как же мне хотелось приглашать гостей! Я мечтал, чтобы весь город собирался под моей крышей.
Но пока я позволял себе принимать приглашения в другие дома.
Частенько ранним вечером, когда мне не хотелось обедать с детьми, задолго до начала работы в мастерской, я заходил в другие дворцы, заставая пиры в самом разгаре. При входе, если ко мне обращались, я вполголоса называл свое имя, но в основном меня пропускали без вопросов. Я обнаруживал, что гости рады принять меня в свое общество, что они наслышаны о моих картинах и о прославленной школе, где подмастерьев фактически не заставляли работать.
Конечно, я держался в тени, выражался мягко, но туманно, читал мысли, чтобы поддерживать интеллектуальную беседу. Я терял голову от любви окружающих, от радушного приема, хотя венецианская знать привыкла воспринимать подобное обращение как должное.
Не знаю, сколько месяцев я вел такую жизнь. Двое мальчиков уехали учиться в Падую. Я нашел четырех новых учеников. Возраст Винченцо не давал о себе знать. Периодически я нанимал новых учителей, выбирая самых лучших. И со страстью отдавался живописи.
Где-то через год-другой до меня дошли слухи о выдающейся молодой красавице, чей дом всегда был открыт для поэтов, драматургов и философов, если они умели оправдать потраченное на них время.
Как ты понимаешь, речь не шла о деньгах: чтобы попасть в общество той женщины, требовалось быть интересным человеком; от стихов ожидали благозвучия и смысла, в беседе следовало проявлять остроумие, на виргинале или лютне дозволялось играть только умеющим.
Меня крайне заинтересовала личность дамы, о которой всегда отзывались очень тепло.
Поэтому, проходя мимо ее дома, я прислушался, чтобы выделить ее голос из общего шума, и выяснил, что она еще сущий ребенок, но душа ее полна тоски и тайн, мастерски сокрытых под обворожительными манерами и красивым лицом.
Насколько красивым, мне только предстояло узнать. Я поднялся по ступенькам, уверенно вошел в комнаты и увидел хозяйку.
В первое мгновение она стояла ко мне спиной, но тут же повернулась, словно услышав звук шагов – в действительности я вошел беззвучно. Я увидел ее профиль, а затем и все лицо. Она поднялась поприветствовать меня, и я, потрясенный ее внешностью, какое-то время не мог вымолвить ни слова.
Только по чистой случайности Боттичелли не написал ее портрет. Она выглядела в точности как женщины на его полотнах: овальное лицо, удлиненные глаза, густые волнистые светлые волосы, украшенные вплетенными нитками жемчуга, и стройная фигура с изящно вылепленными плечами и грудью.
– Да, как модель Боттичелли, – улыбнулась она, как будто я назвал имя художника.
И снова я не знал, что сказать. Я привык быть единственным, кто умеет проникать в чужие мысли, но это дитя, эта женщина девятнадцати-двадцати лет, казалось, прочла, что у меня на душе. Но знает ли она, как сильно я люблю Боттичелли? Нет, не может знать.
Она весело продолжала, взяв мою руку в свои ладони:
– Так мне говорили – и я чувствую себя польщенной. Можно сказать, что своей прической я обязана Боттичелли. Я сама родом из Флоренции, но здесь, в Венеции, это обсуждать неинтересно. А вы – Мариус Римский. Я все ждала, когда же вы соизволите посетить мой дом!
– Благодарю за теплый прием, – ответил я. – Боюсь, я пришел с пустыми руками. – Я не мог оправиться от потрясения, вызванного ее красотой, звуками ее голоса. – Что вам предложить? Я не пишу стихов и не рассказываю остроумных историй о политике. Завтра я прикажу слугам принести вам лучшего вина из моего дома. Но это пустяк.
– Вино? – переспросила она. – Мне не нужны от вас такие подарки, Мариус. Напишите мой портрет. Напишите меня с жемчугом в волосах – и я буду в восторге.
В комнате раздался негромкий смех. Я задумчиво оглядел собравшихся. Свечи горели тускло даже для моих глаз. Забавное зрелище: наивные поэты, любители классики, женщина неописуемой красоты, комната, полная привычной роскоши, медленное течение времени, словно проходящие мгновения имеют какой-то смысл и не несут в себе тяжесть покаяния.
То был час моего триумфа.
И вдруг меня осенило.
Молодая женщина тоже переживала свой триумф.
За ее богатством и удачей стояло нечто темное и низменное, однако она ничем не проявляла своего отчаяния.
Я попробовал было прочесть ее мысли, но передумал! Мне хотелось просто наслаждаться моментом.
Мне хотелось видеть эту женщину такой, какой ей хотелось выглядеть в моих глазах: юной, бесконечно доброй, но прекрасно защищенной, отличным товарищем в веселых ночных похождениях, таинственной хозяйкой собственного дома.
Я заметил, что к комнате примыкает еще одна гостиная, а за ней через открытую дверь виднелась великолепно отделанная спальня с кроватью, украшенной золотыми лебедями и золотистыми шелками.
Зачем демонстрировать спальню, если не для того, чтобы дать понять: хозяйка дома спит в одиночестве? Никому не дозволяется переступать порог, но любому видно, куда удаляется отдыхать непорочная дева.
– Что вы так на меня смотрите? – спросила она. – Почему оглядываетесь по сторонам, словно очутились в незнакомом месте?
– В Венеции я нахожу особое очарование, – отозвался я тихо и доверительно, чтобы меня расслышала только она.
– Да, вы правы, – ответила она с прелестной улыбкой. – Мне тоже здесь нравится. Я никогда не вернусь во Флоренцию. Так вы напишете мой портрет?
– Возможно, – сказал я. – Я не знаю вашего имени.
– Вы шутите! – Она снова улыбнулась. Я внезапно осознал, насколько она искушена в светских обычаях. – Прийти сюда, не зная моего имени? Хотите, чтобы я поверила?
– Правда не знаю, – сказал я, потому что никогда не интересовался ее именем, а узнал о ней из смутных впечатлений и обрывков разговоров, а в данный момент не хотел читать ее мысли.
– Бьянка, – представилась она. – Мой дом всегда открыт для вас. А если вы напишете мой портрет, я буду у вас в долгу.
Собирались новые гости. Я понял, что она хочет поприветствовать их, и отошел назад, заняв свой пост, скажем так, в тени, подальше от свечей, откуда удобно было наблюдать за ней, за ее грациозными движениями и слышать ее звенящий голосок.
За много лет я перевидал тысячи смертных, не испытывая к ним никаких чувств, но сейчас, глядя на это существо, я ощущал лихорадочное биение сердца, словно опять заглянул в мастерскую Боттичелли, увидел картины и познакомился с Боттичелли-человеком. О да, с человеком!
В ту ночь я оставался в ее доме недолго.
Но через неделю вернулся и принес ее портрет. Я написал его на небольшой панели и приказал вставить в золотую раму, отделанную драгоценными камнями.
Я вручил ей портрет и увидел, что она потрясена. Она не ожидала подобного сходства. Но я опасался, что она найдет в картине что-то необычное, какие-нибудь недостатки.
Она подняла глаза, и я ощутил ее признательность, восхищение и более глубокое чувство – эмоцию, в которой она отказывала себе в общении с остальными.
– Кто вы... на самом деле? – спросила она мягким вкрадчивым шепотом.
– Кто вы... на самом деле? – повторил я и улыбнулся. Она серьезно посмотрела на меня, потом вернула улыбку, но не ответила, закрыв от меня все тайны своего сердца – грязные тайны золота и крови.
В тот момент я боялся, что потеряю самообладание. Мне хотелось обнять ее, пусть даже против воли, силой выхватить ее из теплых, уютных комнат и перенести в холодный роковой мир моей души.
Я увидел – увидел как наяву, словно христианский сатана опять принялся искушать меня видениями, – как ее преображает Темная Кровь. Увидел, как она начинает принадлежать мне, как ее юность сгорает на алтаре бессмертия, как я становлюсь для нее единственным источником тепла и богатства.
Я покинул ее дом, ибо не мог там оставаться. И не возвращался много ночей, сложившихся в месяцы.
Бьянка прислала письмо.
Я пришел в изумление, перечитал его несколько раз, а потом положил в карман туники поближе к сердцу.
«Мой дорогой Мариус.
За что вы лишили меня своего общества, оставив взамен только восхитительный портрет? Мы постоянно ищем новых развлечений, а гости мои неизменно вспоминают о вас с добротой. Непременно возвращайтесь. Ваша картина заняла почетное место на стене моего салона, чтобы доставлять удовольствие всякому, кто входит в мой дом».
Как же получилось, что я начал изнывать от желания сделать своей спутницей смертную женщину?
Прошло столько веков – в чем же дело?
Я думал, что в Боттичелли меня привлекает необыкновенный талант, что острый взгляд и жадное сердце заставили меня надеяться на чудо в стремлении смешать Кровь с его необъяснимым даром.
Но эта девочка, Бьянка... На первый взгляд она не представляла собой ничего особенного. О да, ее красота была в моем вкусе до такой степени, что казалось, будто я сам ее вылепил, будто она – дочь Пандоры, будто она – творение Боттичелли, вплоть до сонно-мечтательного выражения лица.
;В ней невероятным образом смешивались внутренний огонь и уравновешенность.
Но за долгие годы скитаний я повидал много красивых людей – богатых и бедных, молодых и старых, – но ни разу не испытал столь острого, почти неконтролируемого желания забрать их с собой, увести в святилище и поделиться плодами своей мудрости.
Что делать с этой болью? Как избавиться от нее? Долго ли мне мучиться здесь, в Венеции, в городе, где я искал покоя и поддержки смертных, втайне пообещав взамен вернуть миру благополучных, образованных мальчиков?
Поднимаясь по вечерам, я стряхивал обрывки недавних снов о Бьянке – снов, в которых мы сидели в моей спальне, беседовали, я рассказывал о долгих одиноких дорогах, что мне довелось преодолеть, а она объясняла, как ей удалось извлечь из обыденных, низменных страданий невероятную силу.
Даже участвуя в пирах учеников, я не мог отделаться от грез. Они осаждали меня, словно я засыпал среди бокалов и тарелок. Мальчики соперничали друг с другом, стараясь привлечь мое внимание. Им казалось, что господин недоволен ими.