– Не плачь по тем, кто пользовался тобой, – прошептал я. – Возвращайся к веселью и музыке. Оставь темные дела мне.
Пировавшие флорентинцы настолько захмелели, что ничуть не удивились, когда мы явились без приглашения и, не объяснившись, уселись за изобилующий яствами стол. Громко играла музыка. Пол был липким и скользким от пролитого вина.
Амадео отнесся к происходящему с энтузиазмом и внимательно следил за тем, как я постепенно и методично соблазняю каждого из хозяев, как жадно глотаю кровь, как бросаю трупы на скрипящую столешницу. Музыканты в страхе сбежали.
Через час я разделался о всеми сородичами Бьянки, и только один из них – тот, кто продержался в неведении дольше всех, – вызвал у Амадео жалость. Но к чему выказывать милосердие, если в душе он был преступнее многих?
Мы остались одни в разоренной комнате. Вокруг валялись трупы, на серебряных и золотых блюдах стыла еда, из перевернутых кубков вытекало вино... И только тогда я впервые увидел страх в заплаканных глазах Амадео.
Я осмотрел свои ладони. Я выпил столько крови, что руки стали совсем как у смертных, а посмотрев в зеркало, я, наверное, увидел бы цветущее лицо.
Накал чувств стал восхитительно невыносимым. Мне хотелось одного: схватить Амадео и сделать его таким же, как я. А он сидел передо мной, и по лицу его текли слезы.
– Их больше нет, – сказал я. – Мучители Бьянки уничтожены. Идем со мной. Оставим дом, где пролилась кровь. Пока не рассвело, хочу прогуляться с тобой по берегу моря.
Он последовал за мной, как послушный ребенок.
– Утри слезы, – велел я. – Мы идем на площадь. Скоро рассвет.
Спускаясь по каменной лестнице, он взял меня за руку.
Я обнял его, защищая от резкого ветра.
– Мастер, – взмолился он, – они же были плохими, правда? Ты точно знаешь?
– Все до единого, – ответил я. – Но люди подчас бывают одновременно и плохими и хорошими. Кто я такой, чтобы выбирать? Но я сам решаю, кем стоит утолить жажду. Разве Бьянка хорошая? И разве она плохая?
– Мастер, – спросил он, – если я выпью кровь плохого человека, то стану таким, как ты?
Мы стояли у запертых дверей собора Сан-Марко. С моря дул безжалостный ветер. Я поплотнее запахнул вокруг Амадео свой плащ, и мальчик прижался головой к моей груди.
– Нет, дитя мое, – отозвался я, – ритуал бесконечно сложнее.
– Ты должен передать мне свою кровь, правда, Мастер? – спросил он, поднимая растрепанную голову, и сквозь прозрачные слезы взглянул мне прямо в глаза.
Я промолчал и лишь крепче прижал его к себе.
– Мастер, – не умолкал Амадео, – давным-давно, в далекой стране, где я жил до нашей встречи, меня называли рабом Божьим. Я плохо помню подробности, и нам обоим известно, что вряд ли когда-нибудь вспомню. Но рабами Божьими называли людей, полностью посвятивших себя Богу. Больше их ничто не волновало – ни издевки, ни голод, ни бесконечный смех, ни лютый мороз. Я хорошо помню, что в те времена был рабом Божьим.
– Но ты писал картины, Амадео, чудесные иконы...
– Мастер, послушай меня, – настаивал он. – Что бы я ни делал, я был рабом Божьим, а сейчас я стану твоим рабом. – Он сделал паузу и прижался ко мне покрепче, скрываясь от усиливавшегося ветра. На скалы надвигался туман. Со стороны гавани доносился шум.
Я хотел было заговорить, но Амадео поднял руку и сделал знак, призывавший к молчанию. Упрямый и сильный, невероятно соблазнительный, он принадлежал только мне.
– Мастер, – продолжал он, – сделай это, когда захочешь. Я умею хранить тайны. Я терпелив. Сделай это, когда захочешь и как захочешь.
– Иди домой, Амадео, – чуть поразмыслив над его словами, велел я. – Как видишь, солнце уже близко, а мне придется уйти до рассвета.
Он задумчиво кивнул, словно впервые придал значение моему дневному отсутствию. Не представляю, почему до сих пор он ни разу не задумался об этом.
– Иди домой, учись, беседуй с мальчиками, следи за младшими. Если ты способен перейти от кровавого пира к детскому смеху, то вечером все будет кончено. Ты станешь таким, как я.
Я смотрел, как он скрывается в тумане, направляясь к каналу, чтобы взять гондолу и вернуться домой.
– Раб Божий, – прошептал я вслух, чтобы ощутить звучание этих слов. – Раб Божий. В жалком монастыре, где ты писал священные картины, тебя убедили, что смысл жизни только в жертвоприношении и боли. И в окружающем меня волшебстве ты видишь подобие жгучего очищения. Ради него ты отворачиваешься от богатства венецианской жизни, от всего, чем владеют люди.
Но разве он достаточно знает жизнь, чтобы принять столь судьбоносное решение? Сможет ли он навсегда отказаться от солнца?
Ответа не было. Его решение не имело значения. Потому что я вынес свое.
Что до блистательной Бьянки, то с тех пор я больше не имел доступа к ее мыслям, словно она, как хитрая ведьма, знала особый секрет. Но меру ее преданности, любви и дружбы мне суждено было познать сполна.
Глава 21
Дневные часы я проводил в принадлежавшем мне необитаемом палаццо, где в потайной комнате чуть выше уровня воды стоял красивый гранитный саркофаг.
Комната – великолепная маленькая камера – была отделана золотом, а ведущая в основные помещения лестница заканчивалась дверью, не поддававшейся никому, кроме меня.
Выходя из палаццо, нужно было спуститься по ступенькам прямо к каналу – но это касалось тех, кто ступал по земле.
Много месяцев назад я заказал второй саркофаг, не менее тяжелый и столь же красивый, чтобы в этих покоях могли отдыхать два вампира. В той позолоченной спальне я и проснулся на следующую ночь.
И мгновенно понял, что в настоящем моем доме переполох. До меня доносились завывания малышей и отчаянные молитвы Бьянки. Под моей крышей пролилась кровь.
Я, конечно, решил, что причиной послужило убийство флорентинцев, и, несясь к палаццо, проклинал себя за то, что не позаботился скрыть следы преступления.
Но выяснилось, что флорентинцы не имели никакого отношения к событиям дня.
Сбегая по лестнице с крыши, я уже знал, что в мой дом ворвался пьяный лорд с Британских островов, отличавшийся неуемной жестокостью. Он питал к Амадео запретную страсть, разгоревшуюся во время флирта, затеянного тем в мое отсутствие.
К своему ужасу, я понял также, что бессовестный британец, лорд Гарлек, ожидая столкновения с Амадео, бессердечно и бесцельно убил семилетних детей.
Естественно, Амадео в совершенстве владел шпагой и кинжалом. Он встретил англичанина с оружием в руках и дал ему достойный отпор. Но перед смертью лорд Гарлек успел исполосовать его лицо и руки отравленным клинком.
В спальне я обнаружил Амадео в предсмертном горячечном бреду, священников и Бьянку, обтиравшую раненого прохладным полотенцем.
Повсюду горели свечи. Амадео лежал на кровати во вчерашней одежде – один рукав был отрезан, чтобы добраться до нанесенной раны.
Риккардо рыдал. Учителя утирали слезы. Амадео уже причастили. Все ждали конца.
Бьянка повернулась мне навстречу. Ее прелестное платье было в крови. Бледная, она подошла и схватила меня за рукав.
– Он уже несколько часов борется, – рассказала она. – У него видения. Он пересек широкое море и узрел чудесный небесный город. Он увидел, что все на свете соткано из любви. Представляешь?
– Да, – ответил я.
– Судя по описанию, это город, созданный из стекла и любви, как все живое. Он увидел священников из родной страны, но они сказали, что ему еще не время попасть в тот город, и отослали его обратно.
Она воззвала ко мне:
– Они ведь правы? Ему еще рано умирать!
Я не ответил.
Бьянка вернулась к Амадео.
Я стоял сзади и смотрел, как она вытирает ему лоб.
– Амадео, – спокойно и твердо позвала она, – дыши, ради меня, ради твоего Мастера. Ради меня.
Видно было, что он изо всех сил старается исполнить ее приказание.
Его глаза открылись, но он ничего не видел. Кожа приобрела оттенок старой слоновой кости. Волосы разметались по подушке. Клинок лорда Гарлека оставил на лице страшный шрам.
– Оставьте нас, – мягко велел я всем, кто был в комнате.
Никто не возражал.
Услышав, как закрылись двери, я наклонился и, пронзив язык, капнул кровью на жуткий рубец. Удивительно! Как быстро исцелилась плоть!
Амадео снова открыл глаза.
– Мариус, – тихо произнес он. Никогда еще за всю нашу совместную жизнь он не называл меня по имени. – Мариус пришел. Почему монахи мне не сказали? А только молвили, что мне еще рано умирать.
Я поднял его правую руку. На ней тоже пламенел след клинка лорда Гарлека. Я коснулся рубца целительным поцелуем – и чудо повторилось вновь.
Амадео вздрогнул. Ему было больно: он закусил губы и снова погрузился в глубокий сон. Яд снедал его изнутри. Симптомы очевидны.
Он умирал, что бы ни сулили видения, и нежный Поцелуй Крови никак не мог его спасти.
– Ты им поверил? – спросил я. – Что тебе еще рано умирать?
Он с трудом открыл глаза. Каждое движение причиняло боль.
– Ты им поверил? – спросил я. – Что тебе еще рано умирать?
Он с трудом открыл глаза. Каждое движение причиняло боль.
– Мастер, они вернули меня к тебе, – ответил он. – Какая жалость, я не помню всех слов, но они предупреждали, что я забуду. Зачем я вообще попал сюда, Мастер?
Ему было плохо, но он не хотел молчать.
– Почему меня похитили из моей далекой страны и привезли к тебе? – продолжал он. – Я помню, как скакал по степи, а в руках держал икону, мной же написанную икону. Рядом ехал отец, великий всадник, великий охотник. Но на нас напали злые татары, они схватили меня, а икона, Мастер, икона полетела в высокую траву. Мастер, я вспомнил. Наверное, они убили отца, когда увозили меня.
– Ты видел его, дитя мое? – спросил я. – Во сне?
– Нет, Мастер. Но я, возможно, просто забыл.
Он внезапно закашлялся, а перестав кашлять, глубоко вздохнул, словно на большее уже не хватало сил.
– Я знаю, что написал икону и мы поехали через степь, чтобы повесить ее на дерево. Таков был священный обычай. В степях опасно, но отец всегда там охотился. Отец ничего не боялся, а я ездил на лошади не хуже его. Мастер, теперь я знаю историю моей жизни, все знаю, но тебе рассказать не могу...
Голос его внезапно охрип, по телу прошла судорога.
– Это смерть, Мастер, – прошептал он, – но они сказали, что мне рано умирать.
Я знал, что ему оставались считанные минуты. Был ли в моей жизни человек, которого я любил больше его? Которому до такой степени раскрывал душу? Если я пророню слезу, он заметит. Если я сейчас дрогну, он поймет.
Давным-давно меня точно так же похитили и взяли в плен! Уж не по этой ли причине я его выбрал? Грабители вырвали его из жизни, совсем как в свое время меня.
И я мечтал подарить ему величайший дар – бессмертие! Кто достоин бессмертия, если не он? Да, он молод, но что плохого, если он навеки останется прекрасным, если сохранит облик юноши?
Он не Боттичелли. Он не обладает невероятным талантом и не купается в славе.
Если он сейчас умрет, мало кто вспомнит о нем, кроме меня.
– Как они могли сказать, – прошептал он, – что мое время еще не пришло?
– Они вернули тебя мне! – выдохнул я. – Амадео, ты поверил тем монахам? Поверил в стеклянный город?
Он улыбнулся. Его улыбка всегда была прекрасна, но никогда не выглядела невинной.
– Не плачь по мне, Мастер, – ответил он. Он попробовал приподняться с подушек и широко распахнул глаза. – Когда упала икона, моя судьба была предрешена.
– Нет, Амадео, я не верю! – воскликнул я, сознавая, что времени уже не остается. – Иди к ним, дитя мое, зови их! Скажи, пусть забирают тебя к себе.
– Нет, Мастер. Возможно, они не настоящие, – возразил он, – или же плод горячечного бреда. Возможно, это фантомы, сотканные из обрывков памяти. Но ты настоящий, Мастер. Я хочу Крови. Я ее пробовал. Я хочу остаться с тобой. А если ты откажешь, верни мне Бьянку! Пришли сюда мою смертную сиделку, Мастер, ведь она утешает меня куда лучше, чем ты, холодный и неприступный. Я останусь с ней вдвоем и умру.
Силы покинули его, и он упал на подушку.
Я в отчаянии пронзил клыками язык и наполнил рот кровью. Я всю кровь отдал ему, но яд распространялся слишком быстро.
Он улыбнулся, согретый кровью, но пелена слез застила ему глаза.
– Прекрасный Мариус, – проговорил он, как будто был гораздо старше меня, – прекрасный Мариус, ты дал мне Венецию, так дай же мне Кровь.
Время вышло. Я безнадежно рыдал.
– Ты действительно хочешь получить Кровь, Амадео? – спросил я. – Скажи, что ты навсегда отказываешься от солнца, а источником твоего благополучия навеки станет кровь злодея.
– Клянусь! – прошептал он.
– Ты хочешь жить вечно и никогда не меняться? Питаться кровью смертных, твоих бывших братьев и сестер?
– Да, никогда не меняться. Жить среди смертных, моих бывших братьев и сестер.
Я подарил ему последний Поцелуй Крови. А затем поднял и отнес к ванне.
Я сорвал с него тяжелые грязные одежды и положил его в теплую воду, где с помощью собственной крови исцелил все раны, нанесенные лордом Гарлеком. Я навеки сбрил каждый волосок, пробивавшийся на его лице.
Теперь он был готов к ритуалу, словно жертва, приведенная на заклание. Сердце билось все медленнее, веки отяжелели, и он уже не мог открыть глаза.
Я надел на него простую длинную рубашку из шелка и, как ребенка, вынес из комнаты.
Нас ожидали взволнованные домочадцы. Не помню, что я им нагородил. Я словно обезумел. Бьянку я попросил успокоить и поблагодарить остальных, а также передать им, что жизни Амадео ничто не угрожает и что я сам о нем позабочусь.
– Оставь нас, моя красавица, – сказал я и поцеловал ее, держа на руках Амадео. – Доверься мне, и я прослежу, чтобы тебе никогда не приходилось страдать.
Я видел, что она поверила. Она перестала бояться.
Через несколько мгновений мы с Амадео остались наедине.
Я понес его в самые великолепные покои – в то помещение, на стенах которого я, полагаясь лишь на память и мастерство, скопировал грандиозную фреску Гоццоли «Шествие волхвов».
Очутившись среди буйства красок и огромного разнообразия сюжетов, я поставил его босыми ногами на холодный мраморный пол и поцеловал, влив в него обильный поток крови.
С помощью Огненного дара я зажег канделябры по обе стороны комнаты. Картина озарилась светом.
– Можешь встать, мой верный ученик, – сказал я. – По твоим жилам струится моя кровь, погасившая яд. Мы приступаем.
Он задрожал, боясь оторваться от меня, и тяжело опустил голову – моих рук коснулись роскошные мягкие волосы.
– Амадео, – повторил я, снова целуя его и ощущая, как разливается по его телу моя кровь, – как звали тебя в утраченном краю? – Я опять наполнил кровью его рот. – Оглянись на прошлое, дитя мое, и забери его с собой в будущее.
Глаза его широко раскрылись.
Я отступил в сторону. Он остался стоять. Я снял красный шелковый плащ и бросил его на пол.
– Подойди, – произнес я и простер руки.
Он сделал несколько неуверенных шагов, и полученная кровь заставила его взглянуть на мир новыми глазами: даже свет канделябров производил на него удивительное впечатление. Но Амадео внимательно скользил взглядом по изображенным на стенах персонажам и лишь какое-то время спустя обратил взор прямо на меня.
Поразительно, какая искушенность, какое торжество читались на его лице, несмотря на молчаливое спокойствие и терпение!
О да, он поистине проклят.
– Подойди, Амадео, подойди и возьми, – проговорил я со слезами на глазах. – Ты победил. Я отдам тебе все, что у меня есть.
В мгновение ока он очутился в моих объятиях, и я горячо прижал его к себе, нашептывая на ухо:
– Не бойся, дитя мое, не страшись ни секунды. Ты умрешь, чтобы жить вечно, я заберу твою кровь и верну ее сполна. Я не дам тебе проститься с жизнью.
Я вонзил зубы в его горло и ощутил вкус яда, но мой организм с легкостью уничтожал отраву. Я упивался его кровью, ибо мог без труда опустошить вены дюжины столь юных созданий. Перед моими глазами поплыли картины его детства: русский монастырь, где он писал безупречные иконы, сменялся холодными комнатами, в которых он жил вместе с семьей.
Я видел монахов, по пояс закопанных в землю, голодавших, питавшихся крохами, чтобы только не умереть. Я чувствовал запах глины, запах разлагавшейся плоти. Омерзительный путь к спасению! А он принадлежал тому миру, полувлюбленный в кельи аскетов и в голодающих отшельников, и отличался от них только одним: талантом. Он умел рисовать.
На мгновение появились его работы, одна за другой: одухотворенные лица Христа, Марии, нимбы, инкрустированные бесценными каменьями. Богатства мрачного, безрадостного монастыря. И звучный, непристойный хохот отца, желавшего, чтобы сын оставил монастырь и поехал с ним в степи, где бесчинствовали татары.
Правитель, князь Михаил, хотел послать отца Амадео в степи. Дурацкая затея! Монахи протестовали: им не хотелось, чтобы отец подвергал Амадео такой опасности. Монахи завернули икону и отдали мальчику. Из тьмы и горечи монастыря Амадео внезапно попал на свет.
Я остановился. Я понял его: узнал, откуда в его душе появилась беспросветная, безнадежная мрачность, увидел, что его воспитывали в голоде и непомерной строгости.
Я пронзил свою плоть и притянул к шее его голову.
– Пей, – велел я и направил его, прижав губами к ране. – Пей.
Наконец он послушался и изо всех сил потянул в себя кровь. Он знал достаточно, чтобы страстно жаждать продолжения. И теперь кровь лилась безудержным потоком, а он жадно глотал. Я закрыл глаза и испытал восхитительное ощущение, неведомое мне с той давней ночи, когда я дарил кровь божественной Зенобии, дабы передать ей силу.
– Будь моим сыном, Амадео, – шептал я в забытьи. – Моим навсегда. Я никого не любил так, как тебя.
Я отстранил его от раны и, невзирая на протестующий вскрик, еще раз впился в его шею. И выпил теперь уже смесь его и моей крови. Яда больше не было.