От реакции Антуана у нее теплело на душе до такой степени, что потом во сне Ирэн видела себя одной из альфа-самок Древней Земли.
Она проследила, как Элис Нейлон уводит Вика, и, сжав руку Толстяка Антуана, сказала:
– А знаешь, Вик мог бы нам помочь.
– Не хочу я Вика ни о чем просить, – напрягся Толстяк Антуан.
– Ну ладно, придется тогда как-то иначе деньги искать, – сказала она. – Может, продадим что-нибудь?
– Нет у меня ничего.
– Милый, у всех есть что-нибудь на продажу. Антуан, мы скоро станем успешны и счастливы! Но реальны. Куда бы мы ни направились, мы будем успешны и реальны, а наши решения – лучшими среди миллиона звезд. Я так люблю свою любовь! То есть, в смысле, так люблю свою жизнь, какой она станет – реальной, совсем как по телевизору показывают!
Говоря так, она рассуждала про себя: Но сперва придется его к Дяде Зипу сводить. Купит себе пакет, станет стройным, изящным, быстрым, как молния, во-от с такими руками, и чувственным; а в глубине души останется тем Антуаном, которого я знаю и люблю. Для меня он всегда останется Антуаном, который слишком быстро кончает и никак не поймет, что я его без труда прощаю, ведь я повидала все оргазмы на свете.
6
В баке на Си-стрит
Часом позднее, когда Элис Нейлон и ганпанки конвоировали Вика в офис на задах клуба «Семирамида», Поли де Раад все еще сидел в кресле, в той же позе; казалось, что за истекшее время он вообще не пошевельнулся и ему стало хуже. Элис полагала, что он так уже не менее суток провел. Она носила ему напитки из бара, но обычного интереса выпивка у Поли не вызывала; фактически у него вообще ничто не вызывало интереса.
– Он не в себе, вот, – сказала она Вику. – Ну, ты ему «ночной поезд» подсунешь, так он его обычно бы высосал в один глоток и смял жестянку ударом о лоб, одним плавным движением, угу? А сегодня он вообще ничего не пьет. Потом внезапно пришел в себя и послал за тобой.
– Как именно послал?
– Ну, понимаешь, он сказал: «Приведите мне этого мерзавца Вика», – процитировала Элис. – А потом снова так лежит. В смысле, – предложила она, – ты посмотри сам.
Поли лежал, вытянув ноги перед собой, запрокинув голову так, словно у кресла имелся подголовник, хотя на самом деле оно было совершенно обычное, неуютное, из цельного куска. Выглядел он скверно. Кожа либо приобрела голубовато-молочный оттенок, либо налилась тяжелым металлическим блеском, особенно заметным на лбу и щеках, в местах радиационной абляции. Глаза его были закрыты, но создавалось впечатление, что он вот-вот поднимет веки. Трудно было сказать, насколько тяжело Поли болен и что может с этим поделать. Улыбался он счастливой девичьей улыбкой. Иногда удивленной, иногда неподдельно сексуальной. Поли словно бы хотел что-то передать этими улыбками. Так настойчиво, что казалось – вот-вот, и подмигнет. Вик Серотонин понятия не имел что. Но видел, что улыбка не настоящая: так улыбаются, когда радоваться на самом-то деле нечему.
– Блин, Поли, – произнес Вик.
– Он иногда просыпается, но мы не вкуриваем, что он тут мелет.
Вик подошел к двери офиса и приотворил ее на щелку. Он увидел, что в клубе «Семирамида», как обычно, дым коромыслом, пьянка-гулянка; никто не глядел в его сторону. Он снова прикрыл дверь.
– Кто-то еще об этом знает? Кто-нибудь из ЗВК?
Элис так не считала.
– Пускай и дальше не знают, – посоветовал Вик. – Этим мудакам незачем знать, ты со мной согласна?
Элис, в меру своего разумения ситуации, была согласна.
– Отлично, – сказал Вик. Обернувшись к Поли, он обнаружил, что де Раад пришел в себя, встал с кресла и стоит прямо перед Виком, в его личном пространстве, с лицом, так налитым кровью, что под кожей перекатывались тугие красные узелки, а синие глаза распахнулись и сейчас, того гляди, из орбит выскочат.
– Что ты со мной сделал, подонок? – завизжал Поли.
У Вика волоски на шее встали дыбом.
– Господи, Поли, – протянул он, – да не знаю я.
Не успел он ничего к этому добавить, а Поли уже оттолкнул Вика и пал на колени перед Элис Нейлон.
– Ты, моя маленькая красавица? – вопросил он.
– Я, – ответила Элис.
– Так улыбнись мне своей лучшей улыбкой! – взмолился Поли. – Во-от! Видишь? Уже лучше!
Он опять вскочил и начал сновать по комнате без определенной цели; ниже колен ноги у него были как палки. Казалось, его все вокруг интересует, пока он не замирал, глядя в стену, в полном бездействии. Походив так некоторое время в попытках рассмотреть предметы офисной обстановки – словно затем, чтобы припомнить, кто он такой, – Поли остановился перед голограммой, изображавшей его самого в компании выживших при крушении старого «El Rayo X» ребят. Несмотря на ожоги, все они широко улыбались; вакуумные скафандры сняты лишь на верхнюю половину, одна рука у каждого поднята с оттопыренным большим пальцем, вторая демонстрирует какое-то оружие или инструмент.
– Кто все эти люди? – спросил Поли у Вика, но не ответил, когда Вик пояснил, кто это. Кровь снова отхлынула от его лица. Вик посмотрел на Элис, та передернула плечами.
– Это не тот Поли, которого мы знали.
Снаружи, из главного зала клуба «Семирамида», едва слышно доносились смех и аплодисменты. Второй акт вечернего концерта начался с современной классики на мотив джордановского «V-10».[26] Вик Серотонин поразмыслил.
– А есть тут другой выход? – спросил он.
– Задняя дверь ведет в переулок.
– Позови-ка его рикшу, – велел Вик. – Ни с кем больше не говори.
Когда Элис ушла, Вик стал рыться в одежде Поли, пока не нашел ключ от помещения, где Поли запер артефакт. В обычных условиях похитить ключ у Поли было бы весьма затруднительно, однако сейчас Поли стоял смирно, чуть склонив голову, и созерцал собственную голограмму. Потом его веки снова сомкнулись. Несколькими минутами позже в дверь стукнула рикша.
– Это Энни, – сказала Элис, появившись следом за нею.
– Ой, что-то ты хреново смотришься, – сообщила Энни Поли. Втроем они эскортировали Поли в переулок и с некоторым трудом запихали в экипаж. Элис Нейлон уселась Вику на колени. Самого Вика зажало между стенкой экипажа и Поли. Он пытался придумать план дальнейших действий. Он сильно пожалел, что не поладил как следует с Эдит Бонавентурой, потому что блокнот ее отца мог чем-то помочь в разгадке болезни Поли. Вик начинал подозревать, что совершил ошибку.
– Поверить не могу, что это Поли де Раад, – сказала рикша спустя пару миль. – Он мертв или где?
– Поворачивай налево, на Фойгт, – скомандовал ей Вик.
– Ладно, забудь.
– Приехали? – спросила Элис.
В комнате на задворках Фойгт-стрит мало что изменилось. Вонь не ослабевала. Поли пришел в себя, как только приблизился к комнате, и унюхал вонь за двадцать ярдов. Голова его вздернулась, ноздри раздулись. Он пассивно стоял на ступеньках, пока Вик сражался с замком, а рикша неспешно трусила в ночь некорпоративного захолустья, но ясно было, что происходящее заинтересовало Поли.
Если Поли заинтересовался, то и мальчик внутри – не меньше. Войдя в комнату, они обнаружили, что мальчишка сполз с раскладушки и забился в угол. Он был наг. Он смотрел на них с мягкой улыбкой и делал странные толкающие жесты в направлении Поли. Поли улыбнулся ему в ответ. Тело мальчишки сотряслось с ног до головы; под слоем грязи кожа его сделалась восково-прозрачной и немного натянулась, словно изнутри что-то прорастало.
– Ты мне не нужен, – сказал ребенок на три голоса – не как человек, а как электронный синтезатор. Из одного глаза выпорхнули несколько ярких мошек. Внезапно мальчишка рванулся к двери, но Поли перехватил его и дернул к себе за плечо. От этого их обоих закрутило.
– Эй, – произнес Поли словно себе самому, – полегче, проказник.
Они топтались так мгновение, вцепившись друг в дружку, потом рухнули на раскладушку, где остались лежать в тесном объятии. Поли улыбнулся широкой дружелюбной улыбкой и прижался щекой к лицу мальчика, зашептав ему что-то на ухо. Мальчик посмотрел в потолок пустым взором и тоже стал улыбаться.
Вик понятия не имел, что творится.
– Надо это прекратить! – заявил он.
Элис не думала, что надо это прекратить.
– Поли не причинит ему вреда, – сказала она. – Глянь. Они подружились.
– Этого, – сказал Вик, – я и боялся.
Ситуация не менялась минуты две, после чего лицо мальчишки осветилось изнутри: могло показаться, что кто-то зажег лампочку в его черепе. Рот медленно раскрылся, и свет воссиял оттуда по всей комнате, заливая тело Поли де Раада: яркий и жесткий, как радиация, содравшая с него пятнами кожу много лет назад. Свет был слышен, как органная музыка. Он исходил у мальчика изо рта, но так быстро отражался от стен, что легко было заподозрить и другой источник. Вик с Элис прикрыли глаза, пока они не привыкли к этому яростному сиянию, не дающему тепла. Затем свет померк, в комнате снова стало темно и тихо, и на койке остался лежать на своих одежках сконфуженный грязный голый мальчишка с Пойнта. Рядом с ним лежал Поли де Раад, открыв глаза, и орал на старого друга Вика:
– Ах ты, подонок! Ах ты, говнюк!
– Поли… Я…
– Это дочерний код, Вик! Ах ты ж, дилетантишко гребаный, ты мне дочку притащил, и я теперь на шаг от смерти!
Строго говоря, шагать Поли больше не мог. Он лежал на койке недвижим, если не считать отдельных участков на лице, глаз и губ. Глаза его от натуги полезли из орбит. Челюсти он так стиснул, что голос звучал словно при ретрансляции по зашумленному каналу с парковочной орбиты. Слышался треск зубов. Руки Поли сжимали одежду.
– Это не я, – вымолвил он. – Я – это я? – И вдруг захохотал. Смех был, несомненно, де Раадов, его помнили во множестве мест, от Сердца Карла до Мотеля Сплендидо, где хохот этот сулил заварушку. – Эй, Вик! Ты помнишь старые добрые деньки?
При этой мысли он будто бы расслабился. Вздохнув, повернулся на постели лицом к мальчику; изо рта у ребенка холодной тапиокой сыпался код. Вик с Элис растащили их. Мальчик дергался в конвульсиях, катался по раскладушке, сворачивался в позе эмбриона, бормотал что-то сам себе на три разных голоса. К тому моменту Поли де Раад снова потерял сознание, он ухитрился сорвать с себя часть одежды, и голые руки его приняли такой же восковой оттенок, что и у ребенка.
– Это была ебенематическая ошибка, – сказал Вик. – Надо его назад в клуб, бля, и быстро.
Элис покачала головой.
– Оставь его со мной, – велела она. – Ему теперь нужно оставаться тут. Не хочу, чтобы в «Семирамиде» об этом пронюхали.
– Элис, о чем ты только думаешь?
Элис рассеянно улыбнулась.
– Я о нем позабочусь, – ответила она. Глаза девчонки обратились внутрь, и Вик понял, что она с кем-то на связи. Элис было только восемь, но это не значило, что от нее нет проку: наоборот, она числилась у Поли де Раада лучшей девочкой. Она уже просекла, что почем. Она отдавала распоряжения.
– Да, – проговорила она, – десять минут, Картограф. На задах Фойгта. Рикша не справится. Слышь, ты, не еби мне мозги. И не суйся сюда, – она слегка фыркнула, – иначе траблов не оберешься. Да-да, ты уже это слышал, так что заткнись и работай. – Она еще немного поболтала с Картографом, потом взгляд Элис снова сфокусировался, и она обратилась к Вику: – Ты еще тут, Вик? Вообще-то, ты мне уже не нужен.
Серотонин пожал плечами и пошел к двери. На полпути его настигла реплика Элис:
– И, Вик, лучше бы ты дотумкал, как эту муть разрулить.
Два часа пополуночи: Вик ощущал отстраненность от всего, в особенности от Поли. Де Раад всегда считал Вика своим современником. Он был крайне далек от истины, но за двадцать лет в деле Вик привык расценивать подобные утверждения как отложенный комплимент за некие будущие заслуги, хотя в толковом словаре Поли сие скорее означало соотнесение с чокнутым и безбашенным поколением. В начале их дружбы Вику такие заявления польстили бы, но сейчас ему меньше всего хотелось окончить дни свои в стиле Поли или его дружков. Дополнительно осложнял его положение тот факт, что вина за нынешние проблемы Поли лежала именно на Вике.
Улицы опустели, к утру соленый туман обещал пролиться дождем. Вик в нерешительности постоял на перекрестке Фойгт и Альтависта, но возвращаться в клуб «Семирамида» не стал, а вместо этого поднял воротник плаща и поплелся на Стрэйнт-стрит в бар к Лив Хюле, где Лив зевала по одну сторону барной стойки, а Элизабет Кьелар что-то, запинаясь, ей объясняла по другую.
* * *Примерно в то же время в другом конце города Лэнс Эшманн, человек, безошибочно узнаваемый благодаря своему сходству с постаревшим Эйнштейном, сказал ассистентке:
– По виду поверхности уже можно определить, глубоко ли в этом месте. Ребенком учишься определять это по цвету, по игре света, по движению воды. – На поверхностях самого Эшманна играл жесткий оранжевый свет уличных фонарей, а теневые операторы, которых он, недолюбливая, забросил, неловко ерзали по углам. – Нам нужны опытные образцы для уверенных оценок. Сыщик руководствуется стремлением исключить все факторы, не имеющие отношения к преступлению. Не только в этом деле, но и в мире вообще. Понимаешь? Нет? Ну ладно. Ты пока подумай над моими словами, а я проведаю своего приятеля Эмиля Бонавентуру.
– Я поведу машину, – сказала она.
– Блин, – протянул Эшманн, – у меня есть право навестить старого друга без полиции на хвосте? – И пренебрежительно отмахнулся. – Эта ночь в твоем распоряжении. Ступай домой, голову вымой.
Она посмотрела на него, словно впервые в жизни.
– Ой, вижу, я тебя снова обидел. Ну ступай тогда в бар или еще куда. Могу тебя снабдить списком приличных заведений, только смотри не попадись охране, когда будешь заниматься сексом на парковке.
– Спасибо за совет, – ответила она.
Это его умилило.
– Вот видишь, – произнес он, – мы понемногу узнаем друг друга.
Он предложил ей ключи от «кадиллака». После налета на клуб «Семирамида» Эшманн запретил ассистентке наведываться туда или в кафе «Прибой» в одиночку.
Когда детектив ушел, ассистентка велела теневым операторам открыть его записи. Встревоженные несоответствием этой просьбы ее должности, они закружились по офису, зашептались:
– А может, мы чем-нибудь другим тебе подсобим, милая?
Она растянулась в кресле Эшманна и уставилась в пространство. Вид у нее был как у человека в первые минуты пробуждения от сна, губы слегка шевелились, каскады необработанных данных затапливали предплечье. Она отыскала запись о гибели жены Эшманна. Она возвращалась к ней снова и снова, чувствуя, что история эта таит ключ к личности сыщика, но понятия не имела, как вставить его в замочную скважину.
– Ты уверена, что тебе удобно? – спросили теневые операторы. – Тебе, кажется, ужасно неудобно сидеть.
– Со мной, – ответила ассистентка, – все будет в порядке.
Закончив с делами, она вывела «кадиллак» Эшманна на Корниш и припарковала капотом к морю.
Ночь выдалась тихая: низкие облака, просверки зеленого света совсем низко над горизонтом. Прибрежный ветер взметал песок между похожими на швабры пальмами, песчинки шелестели о корпус машины. Асссистентка двинулась по дорожке к бунгало, где раньше жила супруга Эшманна. Тут было сыро. Внутри дома стоял застарелый запах, но не еды и не человеческого тела. Она остановилась на кухне, постояла немного в коридоре, в единственной гостиной, смежив веки и ожидая, пока подробности жизни Эшманна и его жены соберутся перед нею в кобальтовом полумраке под шелест моря. Но тщетно. Эшманн отсутствовал, его жена умерла: они не хотели открываться ассистентке. Нужно было искать следы – в старой мебели, под заплесневевшими коврами. Она решила начать с писем, громоздившихся в ящиках фальшбюро.
«Такого счастья, – писал сыщик жене вскоре после того, как они повстречались, – такой открытости другому человеку я никогда от себя не ожидал». Предвестие нервного срыва. Он никогда не успокаивался. Он изменял ей со дня свадьбы, в туристических отелях после обеда и на парковках баров по ночам. Она прощала ему измены много лет, но он себя простить не сумел; неожиданно появлялись слова: «Часть меня теряет терпение, она не в состоянии больше все это переносить. Она хочет вернуться к жизни. В конце концов, один партнер всегда получает больше другого, и я этим разочарован». Он от нее ушел, потому что жена не умела защищаться от Эшманна, но лишь себе хуже сделал, став так же жалок. «После обеда пошел дождь, – отчитывался он из квартиры на Третьей улице. – Я совсем один и тоскую без тебя. На миг мне захотелось вернуться домой, оказаться среди привычных вещей, словно я просто в гости куда-то без тебя сходил». Ее звали Прима, но по каким-то причинам, ассистентке не ясным, Эшманн всегда называл ее Утц или Утци.[27] «Дорогая Утц. Привет, Утци». Когда они разъехались, он перестал писать о себе и стал описывать ей город. Писал о самых обычных вещах. Писал о своей работе: «Чтобы изловить преступника, надо спуститься к самому его сердцу».
Корреспонденцию, если это слово здесь было уместно, он вел на хрупкой, почти прозрачной бумаге светло-синего оттенка, складывая ее конвертиком. Ранние письма, исполненные признаний в любви и красочных описаний секса (словно, оживляя эти воспоминания, он раз за разом доказывал себе, что был там), истрепались, но остались целы; более поздние, хотя и не истерлись, были порваны на сгибах, словно их с той поры ежедневно разворачивали и сворачивали.
Зачем писать ей письма, если они жили в одном городе, в одном доме? Прима вообще хоть отвечала ему? Узнать ответ было невозможно.
«У меня усиливается близорукость, – писал он за три дня до ее смерти, – но сны мои компактны и красочны, как реклама».
Ассистентка Эшманна перечитала все письма и отошла к окну. Снаружи шумели волны, набегая на пляж, пахло солью и песчаным тростником, наползал туман, и все это конденсировалось в сплошную пелену, будто из дымчатого пластика. Тем не менее она что-то услышала: плач или смех. Возвращаясь к машине, ассистентка заметила, как из тьмы возникают ребята в блестящих костюмах ганпанков, перешептываясь, толкая друг друга локтями и мрачно взирая на нее.