– Только попробуйте, – сказала она ганпанкам с такой улыбкой, что те чухнули обратно в туман, качая головами.
– Вот видишь? – прошептала она.
На пути домой она глядела в зеркало со стороны водителя и на крыле, аккуратно переключая передачи; она была полицейской, прагматичной и спокойной, но ей не сиделось на месте. Она размышляла, почему ей не удается понять ни Эшманна, ни его супругу, которые, наперед зная о грядущей катастрофе, сами ее на себя накликали. Она задумалась, какой половиной себя тут присутствует.
* * *Эшманн всегда описывал свои отношения с Эдит Бонавентурой как «двусмысленные».
– Это потому, – говаривала Эдит, – что я его не люблю.
Эшманн с ее отцом были друзьями и спарринг-партнерами с первых дней работы полиции артефактов города Саудади. Не успел Эмиль прибыть на планету и сойти на берег в некорпоративном порту, весь покрытый характерным для гало загаром, в сопровождении малолетней звезды-аккордеонистки, как Эшманн уже его арестовал.
– Старые добрые деньки, – напоминал Бонавентура Эдит, словно в тринадцать лет она еще была недостаточно умственно развита. – Тогда все было не так запущено.
Даже в тринадцать Эдит сильно в том сомневалась, но оставалась верна отцу.
– Я не люблю человека, который арестовывал моего папу, – сказала она сейчас Эшманну, – только и всего.
Детектив сидел на деревянном стуле в ее комнате, с улыбкой оглядывая голограммы и призы, костюмы и платьица у стен, такие чистые и выглаженные, словно Эдит еще могла их носить. Аккордеоны напоминали старых псов, потрепанных всеми ветрами; скаля клыки в прерывистых ухмылках танго, собаки настороженно следили за ним с полок и из застекленных шкафчиков.
– И все же, – сказала она, протягивая сыщику «Блэк Харт», – ты сперва выпей. Вик Серотонин нам в другой день оставил.
Эшманн, который через нанокамеры следил за перебранкой Вика и Эдит в «Prêter Cur», не поверил ей, но и не огорчился, что имя Вика так быстро всплыло в разговоре.
– Ох уж этот Вик! – улыбнулся он. Покачал головой, словно туроператор был их общим бременем.
Эдит бесстрастно смотрела на него.
– Вик добр к старому приятелю, как и ты.
– Все любят Эмиля, – сказал Эшманн. – Таковы плоды былой известности. – Он сделал глоток. – Отличный ром Вик вам принес.
– У меня еще есть.
– Спасибо, хватит.
– Пропусти еще стаканчик – и наберешься достаточно храбрости, чтобы посетить Эмиля. Он там, наверху, как и всегда. Он сегодня чуть хандрит, так что проблем тебе не создаст.
Эшманн не отступил.
– Жаль, что Вик вляпался в нехорошее дело, – закинул он наживку.
– Мы все в него вляпались.
– Вик отпер дверь, может, даже и не по собственной воле. Оттуда прут новые сорта артефактов.
Эдит кисло взглянула на него.
– И что такого нового в том, чтобы оттуда появлялись новые артефакты?
– Они тут так шастают, – с удивлением услышал собственный голос Эшманн, – словно это их город.
Мысли Эдит все еще были заняты новизной. В те дни все стремилось показаться новым, и, как следствие, ничто им не являлось. Она видела эти слова на стене.[28] Ее философия сводилась к девизу: У тебя уже было время обновиться.
– Может, и их, – сказала она.
– И вот еще что. В этом замешан Поли де Раад, а он как в воду канул. Наша аппаратура его не видит. Это хорошая аппаратура, может, и подустарела чуток, но кто-то ей заговорил зубы. Возможно, военные. Возможно, его дружки из ЗВК вскоре начнут задавать вопросы, на которые у нас пока нет ответов. – Эшманн решил, что пора еще выпить. Наливая себе рому, он добавил: – Я не хочу отпускать Вика в Зону, пока не узнаю, что там творится. Эдит, если ты в курсе, скажи мне, потому что это уже не шутки. Это не просто комната ужасов для иномирских туристок, и нас время поджимает.
На лице Эдит последовательно сменились несколько вариантов выражения, сложных, но объединенных нотками презрительной жалости.
– Ты и так обо всем сам пронюхаешь, – бросила она.
Она выхватила у Эшманна стакан, вылила его обратно в бутылку и унесла.
– Отец наверху, – сказала она. – Ты его помнишь?
– Я надеялся на его помощь.
– Да как бы он тебе помог? Он уже давно конченый человек. У него никого не осталось, кроме вас с Виком, но, когда он тебя видит, ему становится только хуже… – Эдит резко замолчала. Обвела взглядом музыкальные инструменты в демонстрационных футлярах – граничные условия ее жизни, на которые Эдит натыкалась снова и снова. Затем устало закончила: – Я не сдам тебе Вика, можешь не рассчитывать.
Эшманн и не ожидал ничего иного.
– Пойдем посмотрим, как там Эмиль, – предложил он, будто это была новая идея.
Бонавентура полусидел на кровати. Подушки так подпирали его спину, что иссохший костяк выгнулся к беленой стене буквой S. Он будто спал с открытыми глазами, глядя в примерном направлении дальнего угла комнаты. Слева верхняя губа чуть приподнялась, обнажая зубы, но это выражение вряд ли отражало его мысли. Увидев Эшманна, глаза блеснули.
– Привет, Вик! – сказал старик.
– Я не Вик, – сказал Эшманн.
Лицо Эмиля утратило живость.
– Ну арестуй меня, что ли, – пробормотал он и, кажется, опять заснул.
– Есть новости? – спросил Эшманн у Эдит.
– Нет, – коротко ответила та. – Все как было, Лэнс: твой старый друг умирает.
Его опухоли даже описать не удавалось, не то что вылечить. Внутри у Бонавентуры все как с цепи сорвалось, словно тело его хотело преобразиться в иную форму, но не представляло, в какую именно: органы без видимой закономерности отказывали и оживали, костный мозг переставал продуцировать тромбоциты. Последняя напасть, как сообщила Эдит Эшманну, оказалась гибридным вирусом, который собрался в его клетках сам по себе из трех-четырех разных сортов РНК; ну и еще какой-то непонятный ген нарисовался.
– Ничего нового, – сказала она. – Хуже всего, что он по-прежнему не видит снов. Я вас тут наедине оставлю, с меня на сегодня уже хватило. Так хорошо, когда кто-нибудь приходит.
– Не нравится мне все это, – отозвался Эшманн.
Он долго сидел на жестком стуле у кровати, но ничего не происходило.
– Мне надо поговорить с тобой, Эмиль, – сказал он. – С Зоной проблемы. – И: – Ты бы мне мог в этом помочь, хоть мы и за разные команды играем. Я обнаружил что-то совершенно непонятное.
Бонавентура заерзал во сне.
– Не подходи ко мне с этой хреновиной, – произнес он, и детектив наклонился ближе; но Эмиль просто бредил. Дыхание Эмиля отдавало смертью, и все кошмары, которые он был бессилен увидеть, вуалью окутали его.
– Прости, Эмиль, – сказал наконец Эшманн. – Тебя бы заинтересовали мои находки.
Внизу Эдит сидела на полу, настойчиво копаясь в коробке с блокнотами всех размеров; обложки выцвели и пестрели водяными пятнами, листы бумаги были все в записях неразборчивым почерком и диаграммах, начерченных чернилами разных цветов. Казалось, что блокноты заполняли в спешке, распихивали по карманам, роняли и топтали, мочили в крови, теряли и находили из года в год. Она вынимала из коробки очередной блокнот, открывала в двух-трех местах наудачу, слитным движением пролистывала все страницы, словно в надежде, что наружу вывалится застрявший между листов предмет, и клала назад. В воздухе носилась пыль. Когда появился Эшманн, Эдит захлопнула коробку и оттолкнула в сторону. Он подумал, что ее настроение портится на глазах.
– Не смог до него достучаться, – сказал он. – Пора мне.
– Хочешь еще выпить?
– Нет. Это тебе.
Эдит злобно посмотрела на сыщика.
– Да не деньги нам нужны, блин! – огрызнулась она. Протолкалась между Эшманном и дверью. – Помнишь, как я сидела у тебя на коленях, когда Эмиль меня привез в Саудади? Ах, какие то были деньки! Я сидела у тебя на коленях в твоем кабинете. – Она презрительно засмеялась – непонятно над кем. – Ты бы лучше тогда не дал себя уговорить. Ты бы лучше его посадил под замок на пожизненное. Он бы тогда остался здоров.
Эшманн не сумел найти ответ.
– Я рикшу вызову, – промямлил он.
Она пожала плечами и отошла в сторону.
– И вот еще что, – сказала она ему вслед, – не нравится мне, как ты пытаешься Вика ко всему этому приплести. Он чокнутый, но никому никогда не причинил вреда. – После паузы Эдит вынужденно добавила: – По крайней мере, не нарочно. – Но сыщика уже не было.
* * *Эшманн всегда восхищался Бонавентурой и его современниками, хотя с течением времени чувство это поблекло. Они мнили себя неограненными алмазами, а в действительности были пьяницами, наркоманами, пилотами и entradistas. Но в те дни Зона только-только пала на землю. Она оставалась в известной мере недоступна картированию. Не существовало еще надежных маршрутов через ореол – он был в ту пору куда активнее, – а потом, пройдя через него, внутри они оказывались невесть где… хотя не были уверены даже, имеют ли там смысл понятия «внутри» и «снаружи». Несмотря на это, они отправлялись на вылазки ежедневно: пешком, по воздуху и на дешевых автомобилях с бензиновыми ДВС. Они возвращались – если возвращались, – проведя в Зоне три недели, и обнаруживали, что снаружи минуло двенадцать часов. Столь же часто выходило ровно наоборот. Ни перспективы, ни данных – вообще ничего, на что можно было бы полагаться.
Артефакты? Они их собирали с земли горстями в полном противоречии со здравым смыслом. Они их выдергивали из почвы, как спелые овощи, загоняли анестезирующими дротиками и излучателями. Они погибали от странных болезней и необъяснимых несчастных случаев внутри и снаружи Зоны, оставляя чрезмерно многословные завещания и прощальные записки, вытатуированные на задницах. Карты сокровищ, духовным полюсом которых всякий раз оказывался новый, равно ненадежный объект Тракта Кефаучи в ночном небе, не приносили никакой пользы.
– Но блин же… – начинал в этих случаях Эмиль Бонавентура таким тоном, словно сейчас извергнет на слушателя всю сумму знаний выживших в Зоне, а потом, после длинной паузы, неловко пожимал плечами: он успевал забыть, о чем говорит.
Эшманн приказал рикше ехать в бунгало бывшей супруги сыщика.
– Но через некорпоративный порт, – пояснил он Энни. Движение было редкое. Порт стоял в успокаивающем бездействии, ворота и заборы в свете галогеновых фонарей казались неповрежденными. Достигнув Суисайд-Пойнт, он ощутил, как поднимается ночной ветер, и туман снесло к морю. На воде появился слабый маслянистый налет, а за изгибом бухты раздались звуки погрузки каких-то предметов на корабль. Ребята с Пойнта в дешевых прикидах ганпанков бесцельно сновали по пляжу. Эшманн немного пообщался с ними и решил позвонить ассистентке.
– Странно, что ты сюда отправилась, – сказал он, – а меня предупредить забыла.
Ассистентка поняла, что раскрыта. Она ощутила стыд и заторможенность. Она провела эту ночь в твинк-баке, на Си-стрит. Там, полностью погрузившись в роль домохозяйки модернового 1956 года, она вымыла пол, прокатилась на аттракционе под названием «Метеорит», а потом, в труднообъяснимом третьем эпизоде, обнаружила себя стоящей перед гардеробным зеркалом в одних прозрачных атласных трусиках. Груди у нее были тяжелые, с крупными коричневыми сосками; в ее родном времени тело сочли бы слишком мягким и даже толстым. Чуть позже она ловко просунула руку в трусики и стала разучивать перед зеркалом фразу:
– О Роберт, как приятно, что ты там. Ты меня трахнешь, Роберт? Ты меня уже трахаешь?
Внезапно кончила – в поле зрения сверкнула резкая синяя молния – и почувствовала себя совсем истощенной. Ночка выдалась занятная, но не такая прикольная, как мнилось ассистентке. Опыт был скорее художественный. Из всех эпизодов ей больше всего понравился «Метеорит»: в этом аттракционе нужно было войти внутрь огромного колеса, похожего на разъятый ажурный барабан, закрепленного на ярко-красной стальной штанге под углом градусов семьдесят-восемьдесят к горизонтали. «Метеорит» начинал вращаться все быстрее и быстрее. Ее прижимало к стенке простыми, но безжалостными физическими силами.
– Я совершила ошибку, – извинилась она перед Эшманном. – Мне показалось, вы сказали, что будете там.
Она покосилась на предплечье, по которому струились бесконечные потоки данных; весь ее опыт был бессилен. Я пыталась вас понять, – взвесила она в уме реплику, но в конце концов только посоветовала:
– Вы бы пошли поспали хоть немного.
И отбила вызов.
* * *Когда Эшманн ушел, Эдит Бонавентура поднялась в спальню отца, постояла пару минут, созерцая синие тени в подключичных впадинах, потом взяла за плечи и стала трясти, пока Эмиль не очнулся.
– Эмиль, послушай, – сказала она. – Послушай. Посмотри на меня. Ты должен мне помочь.
Он внезапно закашлялся.
– Прости, что я так поступаю, Эмиль, – сказала Эдит. Она подтянула его к себе, невесомого и вонючего, умостила у себя на плече, как ребенка, стала шарить под подушками и костлявыми ягодицами отца.
– Мне эта штука нужна, и я найду ее.
Вдруг она отпихнула его в сторону и стала бить в грудь кулаками.
– Я серьезно, Эмиль, – сказала она. – Я серьезно.
Эмиль ответил слабым жестом отрицания.
– Да ну, – прогудел он. – Не надо.
– Где эта штука?
Долгая пауза, и ей почудилось, что он снова отключился. Затем Эмиль стал смеяться.
– Под кроватью.
– Ах ты ублюдок Эмиль! Ах ты ж подонок!
– Под кроватью, среди бутылок. Всегда там лежит, – сказал Эмиль. – Ты в любой момент можешь забрать. – Смех стал тише и оборвался. – Вику Серотонину добра эта вещь не принесет, – предостерег он ее. – Вику нет смысла ее давать.
В голосе Эмиля сквозило презрение:
– Ну зачем? Он же турист.
Осторожно перегнувшись через край кровати, он аккуратно сблевал желчью на пол.
– Извини, – сказал он. И остался висеть, навалившись на изножье, лицом в футе от пола; умные татуировки, точно вши, искали укрытия в тенях и язвах его межреберья. От него густо пахло чем-то непостижимым. Эдит толкнула его обратно на кровать и вытерла желчь. Потом утерла ему лицо; когда-то обладатель этого лица решал за нее все проблемы, а теперь посмотри на него – кожа да кости, взгляд виноватый, как у нашкодившего пацаненка. Лицо это шестьдесят лет выражало желание, но не облегчение. Он всегда стремился в будущее, не искал укрытия и в результате остался с голыми руками. Она прижала его к себе и стала баюкать.
– Ты всегда был бесполезен, – сказала она. – Ты был бесполезным отцом.
Она разрыдалась.
– Не знаю, что мне делать.
– Прости, что испортил тебе жизнь, – прошелестел Эмиль.
Она позволила ему рухнуть на кровать и села поодаль, исполнившись омерзения.
– Да ты вырастешь хоть когда-нибудь?! – заорала она на него.
Дневник лежал там, куда указал Эмиль: отец так глубоко затолкал блокнот под кровать, что найти его в потемках удалось только вслепую, с отвращением шаря по полу руками. Что еще там под кроватью? Эдит не хотелось этого видеть.
– Если на меня наблюешь, пока я тут корячусь, – сообщила она отцу, – я тебя убью.
Ответа не последовало. Но как только она выудила блокнот из-под кровати и поднялась, он схватил ее и подтащил к себе. Ее ошеломила сила Эмиля – как ошеломляла и всех остальных, кому приходилось с ним сталкиваться. Это Эдит поняла только сейчас.
– Где Вик? – прохрипел он.
– Вика здесь нет, Эмиль.
– Я никогда не бывал глубже, – сказал он. – Там записи. Год в Зоне, и этот блокнот – все, что я оттуда спас.
– Эмиль…
– Пятьдесят наших туда зашло, а двое вышло. Мы были в самом сердце Зоны. А где был Вик Серотонин? Нигде.
– Эмиль, ты делаешь мне больно.
– Оно того стоило, – сказал он.
Внезапно его глаза расфокусировались, и Эмиль выпустил ее руку.
– Там год прошел, Билли-бой, – закричал он, – а тут – меньше суток! Как тебе это, а?
Успокоив Эмиля, Эдит унесла дневник к себе. При свете блокнот выглядел хуже, чем в сумерках. Приключения отца заодно состарили и блокнот. Обложка растрепалась и засалилась, а переплет сгнил, как и хребет Эмиля. На всех страницах были пятна, порезы, пропалины, некоторые оказались рассечены посередине, так что удалось прочесть лишь странные сочетания слов: «эмергентное поведение», «закат миндалевидного тела», «данные на выходе приняты на вход». Вечные проблемы разборчивости записей. Электромагнитный кошмар Зоны не оставлял иного выхода, как делать все записи, предназначенные для внешнего мира, от руки. Но как вообще можно составить путеводитель по местности, которая пытается изменить даже чернила на странице, где в данный момент строчит ручка, не говоря уж про вещи, описываемые на этой странице? Отцовский почерк отражал этот процесс: слова срывались с края страницы, чудом находя продолжение на следующей.
Эмиль старался сохранять спокойствие. О неудачной попытке выйти в море на надувных лодках он записал: «Две мили от <неразборчиво>-Пойнт, полуприлив, катастрофа». Затем: «Спутники так же ненадежны тут, как навигационное счисление, но, если ориентироваться по линии от Маттон-Дэггера до заброшенного нефтеочистного завода, можно при некоторой удаче высадиться на песок. Бен Моран говорит, что, когда вмазался, на мелководье видимость достигала двух футов». Поперек этого абзаца, безумными каракулями, словно чужой рукой: «Забудь!» И внизу: «Какая-то тварь сожрала Билли в тумане. Мы потеряли <неразборчиво> и вынуждены выбираться. Четыре дня в Зоне. Неделя снаружи».
А потом: «Почем нам знать, что мы вернемся туда, откуда явились?»
В этом месте Эдит захлопнула дневник. Вчитываясь дальше, она рисковала слишком закопаться в личность Эмиля. «Почем нам знать, что мы вернемся туда, откуда явились?» Не крик ужаса, а скорее вопль торжества. Фактически ее отец только и жил этими вылазками в отравленную зыбкую неопределенность. Что бы он ни говорил о ней – или о себе, – ему эта смурь нравилась. Он любил тени и исковерканные пути света, любил непредсказуемость. Записи в дневнике – не более чем показуха, уверенная мина перед другими или даже собой, и вот почему его почерк такой дезориентированный, небрежный и стремительный. А Вик Серотонин ничем не лучше. Хоть Эмиль о нем и низкого мнения, но Вик такой же, и, возможно, блокнот ему поможет. Возможно, блокнот снабдит Вика решающим козырем в партии против Лэнса Эшманна и Поли де Раада. На каких бы ставках та ни проходила.