– Мне кажется, он удивился.
– Наш Вик, – сказал сыщик, – он такой. Всегда удивляется.
– Не знаю, что вы под этим понимаете. – Взгляд ее уперся в пустую улицу. Эшманн подождал, не пожелает ли она еще что-нибудь добавить, и улыбнулся себе под нос. Спустя минуту с озабоченным видом полез за спичкой в прихваченный из кафе «Прибой» коробок, открыл пепельницу на приборной панели, откуда пахнуло застоявшимся табачным духом, и сунул туда спичку, не зажигая ее.
– Ты же знаешь, что он мог тебе навредить, – сказал он.
Теперь уже она улыбнулась.
– Вы за меня не переживайте, – заверила она Эшманна. Ее карьера в спортивной полиции, объяснила она, требовала такой перекройки, что гражданским портняжкам и не снилась. И это не последнее профессиональное преимущество.
– Давай-ка на Роуздэйл-авеню, – приказал Эшманн.
Эта часть города была под постоянным колпаком. Над всем здесь нависали межзвездные круизные лайнеры: «Джейн Энн Филлипс»[14] компании «Пангалактик», формайловская «Церера»,[15] «Нервная анорексия» от «Бетс/Хирстон» и с полдюжины других; колоссальные корпуса кораблей обгорели до матово-серого оттенка от многочисленных прохождений через атмосферу и кое-где стали с поверхности похожи на соты от непредсказуемых гамма-бурь Радиозалива. С каждым приближением к планете корабли теряли очередной слой краски; по этому можно было судить, как далеки они от начала тура, ибо опаленный трением металл слабо светился под бледно-красными и тускло-голубыми корпоративными ливреями.[16] А глубоко в машинных отсеках, облачась в освинцованные скафандры, жокеи-частичники ломали головы, как согласовать три разных набора законов физики, каждый со своим комплектом якобы нерушимых граничных условий, так, чтобы стартовать с планеты, не побеспокоив пассажиров перегрузкой.
Эшманн созерцал огромные корпуса, чуть колыхавшиеся друг относительно друга, словно деревья в лесу.
– Отсюда приходят все наши проблемы, – сказал он.
– Я-то думала, что из Зоны.
Он счел, что круто взял, и сменил тему.
– Прошлым вечером я заглядывал в клуб «Семирамида». И как ты думаешь, кого я там обнаружил? Викова приятеля, Толстяка Антуана, с Моной на буксире. Пили те странные коктейли, какие ему по вкусу.
– Вот и улика, – сказала ассистентка.
Для нее все очевидно: Серотонин связан с Антуаном, де Раад связан с Антуаном, а Антуан – с кафе «Прибой». Но Эшманн пожал плечами.
– Может, это что-нибудь и означает, – согласился он, – но, скорее всего, нет. А притормози-ка.
Он что-то уловил: какое-то движение, тень, скользящую вдоль ограды туристического порта. Когда он посмотрел туда снова, все уже исчезло. Возможно, кто-то перелез внутрь или вылез наружу.
– Поехали, – сказал он. – Там ничего нет.
Он не доверял туристическим заборам.
– И вообще никаким заборам не доверяю, – сообщил он ассистентке. Порты привлекали отщепенцев и психопатов, но Эшманна эти места не потому напрягали. Они слагали очередное звено цепи, связующей с ненадежным, случайным внешним миром. «Кадиллак» величественно развернулся на север и поехал вниз, к морю, где пальмы, похожие на швабры, жалостливо сгибались под резким прибрежным ветром. Дождь перестал. Эшманн надолго замолк. Ассистентка искоса поглядывала на него; наконец, словно отвечая на ее невысказанный вопрос, он пробормотал:
– Вик Серотонин никому не навредит, кроме самого себя. Но с Поли нам пора конкретно перетереть.
* * *После того как они уехали, Серотонин еще долго стоял под дождем. Мимо проскочила рикша, увлекая за собой стаю бабочек мягких цветов. В двух дверях ниже по улице от «Мира сегодняшнего» лучилось светом окно ателье Дяди Зипа, обещая всем встречным-поперечным немедленное и мгновенное преображение. Вик пару минут глядел с тротуара в открытые каталоги: эмблемы, бренды, умные татушки, дисконтные предложения лучших качеств выдающихся мужчин и женщин прошлого. Гений Майкла Джексона, внешность Альберта Эйнштейна, цветущий дух Пауло Коэльо – не пора ли сменить прикид на более модный, а потом свалить на другую планету? Ему не хотелось больше встречаться с Поли де Раадом. Ему не хотелось встречаться с Эшманном и полицией артефактов Саудади. Контрабанда хабара из Зоны Явления сулила десятилетнюю отсидку. Вик в этот момент не мог даже припомнить, сколько получил, сбагрив хабар Поли через теневика.
* * *Словно не желая отпускать Зону дальше чем на расстояние вытянутой руки, Эмиль Бонавентура на пенсии осел в комнате на третьем этаже глоубтаунского домика, в треугольнике тихих узких красивых улочек, облагороженном близостью порта. Там, в тени огромных межзвездных кораблей, за ним ухаживала женщина, которая, по собственным утверждениям, приходилась Эмилю дочерью. Ухаживала в дни лихорадок и галлюцинаций, потерь памяти и прочих постэффектов времечка, прожитого Бонавентурой в Зоне. Верна она ему была яростно, хотя и не подчеркивала этого. В остальном держалась сама по себе, жила на нижнем этаже и вела себя так, словно и вправду считала его отцом.
– Я протупил, Эмиль, – признал Вик, когда женщина впустила его и он поднялся по лестнице на третий этаж. Он описал Эмилю случившееся, роль Поли де Раада и оператора Поли де Раада. Тем временем, добавил Вик, Лэнс Эшманн собрался наехать на Поли, считая его замешанным в каких-то делишках безвестного бара на другом конце Саудади, и детективу взбрело в голову, что Вик тоже к ним причастен.
– Если все так, как ты рассказал, – заключил Бонавентура, – ты влип еще хуже, чем я.
– Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю, – ответил Вик.
Он предложил Бонавентуре бутылку, которую втихаря пронес под курткой. Бонавентура принял ее и жадно уставился на ярлык. У него время от времени что-то происходило со зрением; как и с памятью, проблема была не физиологическая.
– Это «Блэк Харт»? – спросил он.
– Если нет, то я переплатил, – ответил Вик.
– Хочешь совет?
– Не-а.
Бонавентура пожал плечами и откинулся на подушки, держа бутылку так, словно ее вес был для него непосилен. Ему шел шестидесятый год, но выглядел он куда старше: долговязый нескладный человек с белым гребнем волос, подчеркивающим в профиль тяжелый крюкообразный нос. В конце концов Бонавентура поднес бутылку к губам и подержал ее там. Вик тем временем оглядывал голые половицы и чистое льняное белье, потом сказал:
– Эмиль, ну бога ради, это же для нас двоих было.
– Мне сколько ни наливай, все мало будет, – сказал Бонавентура. – Вик, я тебя попрошу: не таскай больше ничего оттуда. – Эта просьба прозвучала внезапно, будто Эмиль только сейчас поймал нить мысли. Он искоса воззрился на Вика; в свете лампы белки глаз отливали желтым. – Ты мне обещаешь, что не будешь оттуда ничего таскать?
Вик улыбнулся.
– Поздновато завязывать, Эмиль. Да и потом, ты-то сам оттуда хабар грузовиками возил.
– Тогда все было иначе, – ответил Бонавентура, отвернувшись.
Он так исхудал, что видно было, как жидкость перколирует по его телу от вены к вене. Волосы его приобрели оттенок сигаретного пепла, седая щетина на лице перестала расти. Он перестал выходить из дома. Он редко вставал с кровати. В редкие дни хорошего самочувствия глаза его становились ярко-голубыми и почти довольными, но в такие моменты, как сейчас, казались цвета накипи. Вся его энергия разрешалась паркинсоническим тремором, слабой лихорадкой да постоянными искрящими просверками под кожей цвета, какой бывает при тяжелом отравлении металлами. В такие дни, как сейчас, даже постельное белье Эмиля казалось зараженным. Он был похож на мешок с крысами. Он попытался еще что-то сказать, но повторил только:
– Все было иначе.
– Об этом я и хотел бы с тобой поговорить, – осторожно подхватил Вик. – Там что-то происходит.
Старик пожал плечами.
– Там постоянно что-то происходит, – сказал он. И добавил с типичной для его поколения логикой: – По этому можно узнать, что ты еще не вышел наружу. – Он помолчал, давая Вику возможность осмыслить фразу. – И мой тебе совет, – продолжил он, – не подражай пацанятам, которые вообразили, словно могут все это место закартировать.
– И чьим же таким пацанятам, Эмиль?
Бонавентура не обратил на него внимания.
– Они и слышать не хотят о случайности, – сказал он. – Вот это уж точно. – Он уставился на ярлык с надписью «Блэк Харт», словно читать разучился. – Эти ребята, – обратился он сам к себе, – кто они? Entradista-лайт. Они тут думают карьеру сделать! Купили у Дяди Зипа карту и пистолет Чемберса, из которого им не суждено будет выстрелить. Оно и к лучшему, потому что такие пушки – сущий кошмар жокея-частичника.
– Эй, Эмиль, – вмешался Вик, – а отдай-ка мне бутылку.
– Они одеты, как туристы. Они болтают, как виршеплеты. Они о себе ничего не рассказывают, но в то же время их оскорбляет, что ты о них ни бум-бум.
– О ком ты, Эмиль?
– Они там никогда не потеряются, Вик, они ничем не рискуют.
– Ты обо мне говоришь? – спросил Вик Серотонин.
Он попытался рассказать о том, что с ним произошло в ореоле. События эти казались ему историей из другого мира, но, может, так оно и было на самом деле. Связной, но бессмысленной историей из другого мира, уже свернувшегося внутрь себя и оставившего дурные воспоминания. Клиентка бежала от него по куче частично поросших сорняками обломков, распахнув шубку плевкам дождя. Одновременно с этим по склону кучи зигзагами, с таким видом, словно животное любопытство в нем пересилило, петлял артефакт, впоследствии проданный Поли де Рааду. Артефакт был похож на оленя или пони, а может, крупную собаку: косолапый, но странно грациозный, безволосый, с мультяшными человеческими глазами. Потом Вик обнаружил себя в баре Лив Хюлы и стал угрожать Антуану, что пристрелит его, если толстяк будет к нему с историями приставать.
– Зона расширяется, – пытался он пояснить Эмилю Бонавентуре. – Там какой-то движняк, Эмиль, и мы не знаем, что делать.
Под этим мы Вик разумел себя, потому что больше никого не знал. Кроме него, не находилось больше идиотов, которые бы в Зону ежедневно лазили. Поэтому Вику нужен был совет Бонавентуры, но попросить в открытую он стеснялся.
– Там снова пошел движняк, – говорил он, – впервые с той поры, как ты туда зачастил. – Границы снова сделались эластичны, и в то же время что-то менялось глубоко внутри, так что Вику казалось, будто все случившееся с ним отражает какие-то глубинные события. Это вроде метафоры, Эмиль, решил было он добавить, но передумал, поскольку все еще глубоко уважал людей поколения Бонавентуры, а, пользуясь их словарем, мог констатировать только: – Думаю, там все описало полный круг и повернулось к худшему.
Старик не хотел этого знать. Он только снова поднес ко рту бутылку, потом уронил ее на кровать и уставился вперед обращенным в себя взором; лицо его, тяжелое и понурое, покрывала щетина.
– Это было давно, – сказал он. – У всех свои идеи были.
– Ты помнишь больше, чем притворяешься, Эмиль.
Бонавентура помотал головой.
– В те дни, – повторил он, – у всех были свои идеи. – Но потом сжалился. – Ты бывал в Треугольнике? Ты так далеко совался?
Увидев, что Вик не понимает его, Эмиль пожал плечами.
– Ну, было дело, Атмо Фуга[17] считал, что там находится центр всего. Он туда однажды забрался, и там было обуви выше крыши. Воздух был холодный, стоячий, но полный старой обуви, летавшей из стороны в сторону, точно на сильном ветру. Будто там собственный источник гравитации у нее был, у обуви-то. Он говорил, что обувь словно стайное поведение выработала. Грязная старая обувь, потрескавшаяся, сморщенная, с оторванными подметками. Он и другие штуки видел. Ну и вот, Атмо полагал, что в Треугольнике расположен центр всего. – Он пожал плечами. – Но если ты там никогда не бывал…
– Я заходил дальше, чем кто бы то ни было, – осмелился возразить Вик, – но ничего похожего на обувь никогда не видал.
Бонавентура не сумел осмыслить услышанного. А может, не захотел. Он моргнул, закусил губу, и Вику показалось, что старик отбрыкивается от каких-то базовых механизмов понимания – от чего-то, превосходно ему известного, но предпочтительно отрицаемого. Он мгновение глядел Вику через плечо, а потом на глазах у него выступили слезинки.
– Никто из этих пацанят ни хрена не понимает, – воззвал он к комнате, словно там, кроме Вика, еще расположились слушатели. – Для них это все – шоу.
– Ты обо мне говоришь, – сказал Вик. Он был мирно настроен, но лицо у него сжалось и заострилось. – Ну ладно, старпер. Ну и пошел ты! – Он вынул пистолет Чемберса и уронил его на кровать, где тот остался лежать подле тощего, закутанного в простыни тела Бонавентуры, матово поблескивая черными пульками, взвешенными в каком-то магнитном поле для удержания элементарных частиц. – Мне сорок лет, идиот!
Бонавентура, морщась, отвел взор от пушки. Свернулся калачиком, закрыл глаза рукой.
– Атмо, не бросай меня тут! – взмолился он. – Не здесь![18]
– Ты надо мной издеваешься, – сказал Вик Серотонин. – С какой стати я сюда шляюсь? Да кто ты такой, чтобы надо мной подтрунивать?
Он тут же пожалел о сказанном. Снова поднял с кровати пистолет и спрятал.
– Прости, Эмиль, – произнес он. Положил руку старику на плечо. – Эй, ну извини, я иногда срываюсь. Ты просто помоги мне.
– Ты начинал с азов, – наконец ответил Бонавентура.
Вик усмехнулся.
– Потому и выжил, – сказал он. – Давай, ром допивай. Никто не оставляет «Блэк Харт» на завтра!
Успокоил старика, дождался, пока тот заснет, поставил пустую бутылку к другим таким же под кровать и пошел вниз по лестнице; дочь Бонавентуры тихо напомнила ему:
– Он тебе бизнес продал, Вик. Но он тебе не отец.
– А тебе? – окрысился Вик.
Она пожала плечами.
– Думай что хочешь, – сказала она. – Ты не такой умник, чтобы упирать на разницу.
Она была широкобедрая брюнетка с оливковой кожей. Что бы Вик себе ни думал, а она и впрямь пропутешествовала по гало от мира к миру, начав карьеру двухлеткой на руках Эмиля Бонавентуры. Он называл ее Эдит, невесть почему, и, хотя она совсем не походила на него, старался не ронять. Почти сорок лет прошло. Она понятия не имела, где они начали странствие и зачем, но до сих пор помнила бесконечные тупоносые динаточные грузовозы, некорпоративные ракетные порты, вечера в пыльных барах, где пахло опилками, Мон и барменов, сюсюкающих ей; там ее кормили всякой шнягой из меню и молоком, которое аж посинело от попытки не свернуться. Она заполняла их вакуум – в день встречи и, может быть, на следующий день, пролетая через их жизни дешевым размытым улыбающимся воспоминанием, которое они хранили потом при себе, пока их не догоняло то, что они пытались отрицать.
В детстве Эдит считалась талантливой и красивой девочкой. У нее были красивые ножки. Она рано выучилась играть на аккордеоне и танцевать на столе. Она обладала бескрайней энергией, особенно на публике.
– Что бы ты там ни молол, Вик Серотонин, а мы были сами себе нация. Entradista Эмиль и его Девчонка с Аккордеоном!
– Я про тебя ни разу не слыхал, – ответил Вик.
Иногда это заявление смешило Эдит, а сегодня заставило вспомнить себя-одиннадцатилетку.
– Да ладно, – сказала она, – расслабься. Будь как дома. Выпить хочешь? Или рому хватило? – (Вик отвел глаза.) – Думаешь, я не заметила? Не надо ему подсовывать выпивку.
Он уже слышал эти предостережения, так что удивился, когда Эдит вдруг подошла к нему вплотную и спросила:
– Если я тебе отдам тот дневник, ты его оставишь в покое?
– Ну что за шутки, Эдит! – протянул Вик.
* * *Когда Эмиль Бонавентура прибыл в Саудади, тридцать лет назад, все писали на бумаге.
Так бывает. Все вдруг полюбили бумагу. Все ностальжи-лавочки торговали ею, кремовой или белой, чистой, с исчезающими линиями или с узором из крохотных бледно-серых прямоугольников, и стопки бумаги слабо отсвечивали за окнами лавок, словно то были ниши для мощей или раки. Там продавались блокноты всех видов, в невероятном разнообразии обложек, от древесной коры до имитации серого меха, с голографическими картинками из житий религиозных персонажей Древней Земли, набожно воздевших очи горе со сложенными для молитвы перстами, и стоило перевернуть страничку блокнота в свете ретролавки, как фигуры улыбались и осеняли клиентов крестом.
Были они такие же искусственные, как текстура самой бумаги: продукция франшизы Дяди Зипа по технологии откуда-то с другой планеты. И продавались во всевозможных форматах, закрываясь на все лады: на магниты, на замочки, на застежки, на комбинированные замки или узелки из волос, которыми следовало изящно обвязать тетрадку. Некоторые – более современными способами, так что воздух у края страниц едва заметно рябил: горе тому чужаку, кто посмеет сунуть туда пальцы.
Все покупали такие блокноты, потому что ни с того ни с сего стало прикольно записывать в них свои мысли и планы, списки покупок и всякое такое.
Писали: «Кем я хочу сегодня стать?»
Вели дневники.
Все неожиданно полюбили бумагу, не признаваясь почему, а вскоре любовь эта переметнулась на что-то другое. Но кое-кто извлек из нее большую практическую пользу. Эмиль Бонавентура подхватил привычку там, где бросили ее остальные, и принялся записывать в блокноты свои наблюдения – вплоть до последнего дня последней своей вылазки в Зону Саудади. К тому времени он уже не доверял памяти. Он слишком много времени провел в Зоне. Он вынужден был напоминать сложные маршруты, планы, инструкции самому себе. Данные. Ключи. Все, что не осмеливаешься забыть, когда занят в подобной отрасли. Все, что не осмеливаешься доверить оператору. Эмиль говаривал, что работа на теневиков отучила его доверять каким бы то ни было алгоритмам. Даже прирученным. Среди записей попадались заметки о достижениях Эмиля, а добился он многого. Наблюдения вроде: «В Секторе Семь всегда идет снег. Какая бы пора года ни стояла внутри, какая бы пора ни стояла снаружи». Он разделил всю Зону по Секторам. В те дни, что бы Эмиль впоследствии ни рассказывал, entradistas вынужденно доверяли одним лишь фактам; им приходилось уверять себя, что они обладают знанием, не доступным никому другому.