Начался спор. Рамирес ссылался на Хемингуэя, Монастырский— на Фейхтвангера.
В конце концов вмешался Трентон.
— Бросьте спорить, — махнул он рукой, — вот я расскажу вам анекдот. Идет коррида. Одного за другим из загона выводят на арену быков, а потом притаскивают обратно мертвыми. И вдруг один возвращается живой и веселенький. «Как тебе удалось? — удивляются другие быки. — Почему ты жив?» «Очень просто, — радостно отвечает бык, — выяснилось, что я дальтоник!» Ха-ха-ха,—
Трентон разразился своим странным, стеклянным смехом.
Монастырский улыбнулся, но, когда он вернулся в номер, перед его мысленным взором по-прежнему стоял понуривший голову печальный бык, свершавший свой последний крестный путь…
Настал день отъезда.
Накануне к Монастырскому в номер зашел Трентон в сопровождении неизменного Боба. Он принес официальное письмо, в котором содержалась просьба направить в Сан-Диего советского тренера по борьбе самбо.
— Буду с нетерпением ждать. Кстати, и вас, если захотите приехать, — сказал Трентон. — Я надеюсь побывать в Москве на Олимпиаде, — и, предвидя вопрос Монастырского, добавил: — Даже если не приедут спортсмены, уж я-то выберусь, хоть корреспондентом нашей газеты. Есть такая «Сандиего-спортс». Она у меня в кармане, и ее редактор тоже. — Он сделал небрежный жест.
— Ну что ж, — вежливо сказал Монастырский, — рад буду оказать вам гостеприимство. Рад буду, если запрет не помешает вам…
Трентон укоризненно посмотрел на него.
— Господин Монастырский, не знаю, как у вас, а у нас законы, запреты, ограничения кое-кого не касаются.
— Я отношусь к их числу, — и он взглянул на Монастырского: понял ли наконец этот русский, с кем имеет дело?
Монастырский нахмурился и сухо повторил:
— Приезжайте, будем рады. А насчет тренера не беспокойтесь.
На том и расстались.
Утром Рамирес проводил советскую делегацию на аэродром, тепло простился, поблагодарил.
Вскоре белоснежный лайнер с олимпийской эмблемой и надписью «Официальный олимпийский перевозчик» взмыл в синее небо и взял курена Москву.
Воинов немедленно откинул столик и принялся писать отчет. К удивлению Монастырского, листок за листком заполнял и Денисов. Оказалось, что он пишет для спортивного журнала, заказавшего репортаж о розыгрыше финала Кубка.
— Здорово мы их раздолбали, — удовлетворенно сказал Денисов, поднимая глаза от блокнота и глядя на Монастырского.
— А главное, трудно было, — иронически заметил тот.
— Можно я напишу, что это ваше мнение как руководителя делегации? — обрадовано спросил Денисов.
— Ни в коем случае! Я ведь не специалист, — сказал Монастырский и подозрительно посмотрел на тренера: он что, издевается или дурак?
Пообедали, поспали, нагляделись на белые волны облаков за окном и с облегчением вздохнули, когда загорелось табло: «Не курить, пристегнуть пояса».
«Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту „Шереметьево“», — донесся из невидимого репродуктора голос стюардессы.
Монастырского почему-то всегда раздражало это объявление. «Через несколько минут…» А потом летят полчаса, а то и больше. Что значит «несколько»? Но он был рад — путешествие заканчивалось. На аэродроме его встретят Лена и Сергей. У них наверняка много приятных новостей. А завтра на работу. Монастырский нахмурился. Он всегда ждал каких-нибудь неприятностей, которые могли произойти в его отсутствие, хотя, как правило, его мрачные предчувствия не оправдывались.
Глава IV. Спортивный капитан
Все происходило как обычно. И не так. Дело в том, что самолет приземлился в новом аэропорту — «Шере-метьево-2». Даже видавший виды Монастырский был поражен размерами, комфортом и красотой нового аэропорта. Не надо было, как раньше, ждать автобусов, подаваемых к трапу. Прямо из самолета через красный мобильный коридор-рукав пассажиры вошли в здание аэропорта, быстро прошли паспортный контроль. Почти сразу подвезли чемоданы. Таможенники тоже долго никого не задерживали— при новой электронной технике им незачем было залезать в чемоданы: они и не открывая их видели все, что там находится.
И вот черная «Волга» мчит Монастырского по новой широкой дороге, а потом по Ленинградскому шоссе в город.
Всюду видны признаки надвигающейся Олимпиады— сине-белые указатели, в том числе и на английском языке. Москва, как хорошая хозяйка, прибиралась в доме, наводила красоту перед прибытием гостей. Елена Ивановна, улыбаясь счастливой улыбкой, держала мужа за руку и молчала. Она страшно боялась, когда он летал самолетом, пыталась скрыть страх, чтобы не волновать его, но, когда он в очередной раз благополучно приземлялся, воспринимала это так, словно он вернулся по меньшей мере из космического полета и чудом остался жив.
Зато Сергей не умолкал ни на минуту. У него даже за самую короткую отлучку отца скапливалось такое количество новостей, что требовалось проехать не до Москвы, а до Владивостока, чтобы успеть все их выложить.
Хотя Монастырский устал после перелета и отвлекался, глядя на любимые московские пейзажи, он уловил в торопливой речи сына какую-то непривычную нервозность, словно тот без конца говорил о мелочах, чтобы не сказать о главном. Но может, это только показалось?
Машина мчалась по Ленинградскому шоссе, которым Монастырский всегда восхищался. Сам он жил в новом доме на шумном Садовом кольце и неизменно завидовал тихим или зеленым уголкам столицы. За окном машины пробегали знакомые аллеи, дома, перекрестки, Аэровокзал, стадион «Динамо», гостиница «Советская»…
Монастырский был счастлив. Тревожное настроение улетучилось без следа. Елена Ивановна уже сообщила, что утром звонил зам, просил передать, что все в порядке, никаких ЧП нет.
Да и что, собственно, ему не хватает для счастья? Монастырский любил свою семью, свой дом, хотя отнюдь не был тем, кого принято называть «домашним человеком».
Он был женат двадцать лет. В конце года предстояла, как он выражался, «почти серебряная» свадьба. Елена Ивановна была на шестнадцать лет моложе — ей недавно исполнилось сорок. Но выглядела она старше, — наверное, потому, что была полновата, спокойна, нетороплива в движениях, эдакая не мама, а мамаша, не жена, а супруга. Она была красива — синеглаза, белозуба и белокожа, с пышной грудью, стройными полными ногами. Эдакая русская красавица, начинающая увядать! Вокруг глаз лучились морщинки, еще недавно намечался, а теперь, увы, уже имелся в наличии второй подбородок, появился живот. Последние десять лет Елена Ивановна последовательно и настойчиво ежедневно… собиралась делать утреннюю гимнастику.
— Если бы, — корил ее Святослав Ильич, — ты хоть сотую долю энергии, с какой ты собираешься ее делать, употребила на то, чтобы просто делать, за тобой ни одна чемпионка по гимнастике не угналась бы.
Елена Ивановна вздыхала, сознавала, принимала теперь уже твердое, окончательное решение. На этом все и кончалось.
— И ведь встаешь — семи нет! — удивлялся Святослав Ильич, — Целый день крутишься. Магазин, рынок, уборка, стирка, готовка, пылесос таскаешь — ни один штангист столько железа за неделю не перетаскает!
— А вот размяться утром пятнадцать минут не хочешь, — и он безнадежно махал рукой.
— Я хочу, — слабо возражала Елена Ивановна, — не получается. Понимаешь, — как начну зарядку, так меня в сон клонит.
— Ну, знаешь, — возмущался Святослав Ильич, — тебе к врачу надо! Уникальное явление: все люди от зарядки просыпаются, а ты засыпаешь! На тебе можно диссертацию защитить.
— Жили дружно, никогда не ссорились. Да из-за чего они могли ссориться, если Елена Ивановна всегда и во всем была согласна с мужем! Иногда его это раздражало.
— А может, я не прав! — восклицал Святослав Ильич. — Может, ерунду порю! А ты все «правильно» да «правильно». Ты можешь иметь собственное мнение, отличное от моего?
— Зачем? — мягко улыбалась Елена Ивановна. — Меня вполне устраивает твое. Тем более ты сам говоришь, что всегда прав.
— Так это аргумент не для тебя, — улыбался Монастырский, — это для «внешнего пользования».
Он очень любил жену. Она же вообще не представляла своей жизни без него. Слава был для нее высшим авторитетом во всем, и за его могучей спиной она уютно укрывалась от всех невзгод, трудностей, необходимости принимать решения.
Зато и Монастырский не знал домашних забот. Елена Ивановна держала дом — «тыл», как выражался Святослав Ильич, — в идеальном порядке. И, что было странно, учитывая ее мягкий характер, она отлично воспитала сына — ведь у Монастырского на это, как он ни старался, времени оставалось немного.
Сергею стукнуло в этом году шестнадцать лет. Он учился в физкультурном техникуме, имел первый разряд по борьбе самбо; рослый в отца и мать, красивый парень. Девчонки обрывали телефон, и, как заметил Монастырский, Сергей стал вести с ними весьма продолжительные беседы. Не то что год назад! Тогда он резко перебивал своих словоохотливых подруг, возвращался домой не позже десяти, и вообще, кроме спорта его, казалось, ничто не интересовало.
Сергею стукнуло в этом году шестнадцать лет. Он учился в физкультурном техникуме, имел первый разряд по борьбе самбо; рослый в отца и мать, красивый парень. Девчонки обрывали телефон, и, как заметил Монастырский, Сергей стал вести с ними весьма продолжительные беседы. Не то что год назад! Тогда он резко перебивал своих словоохотливых подруг, возвращался домой не позже десяти, и вообще, кроме спорта его, казалось, ничто не интересовало.
Но то было год назад…
А теперь Сергей мужчина — шестнадцать лет! И вот он, в отличие от матери, далеко не всегда и не во всем согласен с отцом.
Но отношения у них самые близкие, и расхождений по «принципиальным вопросам» нет. Хорошая семья, дружная, крепкая…Когда кончилась война, гвардии капитан Монастырский прослужил еще пару лет в Германии, а затем демобилизовался. Тогда, в конце и после войны,' люди в армии порой оказывались на неожиданных для себя должностях. Так и разведчик, позже артиллерист Монастырский вдруг стал комендантом небольшого немецкого городка. Среди прочих дел заботился советский комендант и о восстановлении различных зданий, сооружений, в том числе стадиона.
Трудно сказать, в этом ли причина или в чем другом, о, вернувшись домой и демобилизовавшись, Монастырский в свои двадцать четыре года стал директором стадиона в маленьком украинском городке. Сначала-то стадиона вообще не было, были перекопанное поле и груды битого кирпича. Но он сумел мобилизовать людей, что-то «выбил», что-то выпросил. Словом, отстроили стадион заново, появились спортсмены, и пошла работа. Через несколько лет Монастырский был избран председателем городского совета спортобщества «Эстафета», потом областного, республиканского. К тому времени он заочно окончил строительный институт, да еще и педагогический.
Работать он умел, и в 1974 году (ему как раз минуло пятьдесят) Монастырский был избран председателем Центрального совета «Эстафеты», которым и руководил седьмой год.
Начальство и подчиненные уважали его и ценили. Общество процветало (что, разумеется, не исключало множества забот, хлопот, порой — неприятностей, всегда— трепки нервов). Так что Монастырский мог считать себя счастливым человеком.
С недавних пор за рубежом, да и у нас в печати, стали все чаще мелькать выражения «капитан индустрии», «капитан промышленности», «капитан производства». Слово «капитан» воспринималось теперь как высокая оценка директору завода, главе крупного предприятия.
И однажды на каком-то большом совещании руководящий товарищ, похвалив «Эстафету» и ее председателя, сказал:
— Товарищ Монастырский — спортивный капитан в самом широком смысле. Не капитан команды, а капитан спортивной индустрии, понимая под этим словом все: и строительство, эксплуатацию, использование спортивных сооружений, и организацию массовой физкультурной
работы, и воспитание спортсменов высшего класса, и проведение соревнований любого масштаба, Словом, спортивный капитан, который уверенно ведет корабль, имя которому «Эстафета»…
Звучало все это немного высокопарно, но по существу отражало истинное положение вещей. А главное, звание «спортивный капитан» прочно закрепилось за Монастырским.
— Капитан так капитан, — пожал плечами Монастырский. — Когда-то был капитаном нашей волейбольной команды, потом артиллерийским капитаном, теперь вот спортивный. Не все ли равно? Важно, что капитан.
…Приехав домой с аэродрома, сели ужинать. Елена Ивановна превзошла себя (так бывало каждый раз, когда Святослав Ильич возвращался из зарубежной командировки). Зная слабость мужа, она уставила стол бесчисленным множеством разных закусок, овощей, солений и прочей снедью.
Быстро «отдушившись» с дороги, еще весь красный от горячих струй, Монастырский, радостно потирая руки, сел за стол. Вот когда он почувствовал, что действительно счастлив. Любимая семья, уютный дом, замечательный ужин. И уверенность, что на работе все в порядке.
Вино в семье Монастырских не было в почете — все же «на две трети спортсмены», говорил Монастырский и с укоризной смотрел на жену, эту «неспортивную треть». Иногда пили пиво, особенно в жару, «потому что холодное». Вот и сейчас пара запотевших бутылок стояла на столе.
— Ну, за твой приезд, — сказал Сергей, поднимая налитый на два пальца стакан. — Будь здоров и счастлив!
Монастырскому показалось, что в голосе сына прозвучала тоска.
Он внимательно посмотрел на него, выпил глоток ледяной жидкости и собрался задать вопрос, но в этот момент зазвонил телефон.
— Слушаю. — К аппарату подошла Елена Ивановна. — Добрый вечер, Степан Денисович. Минутку. — Она прикрыла трубку рукой и вопросительно взглянула на мужа.
Но Монастырский уже встал. Степан Денисович Ковалев был его первый заместитель.
— Слушаю, Степан, привет, спасибо.
Ковалев извинился за поздний звонок, потом неуверенно спросил:
— Святослав Ильич, вы завтра на совещание строителей поедете или мне? Вы ж только прибыли…
— Поезжай ты, — после минутного раздумья сказал Монастырский.
— И еще, Святослав Ильич, вас не было, а состав команды нашей во второй лиге утверждать пришлось срочно…
— Утвердили?
— Утвердить-то утвердили, но… — Он помолчал. — Цветков не вошел.
— Как не вошел? — Монастырский был неприятно поражен: Цветков — великолепный вратарь, и его место, честно говоря, в команде «Эстафеты», выступающей не во второй, а в высшей лиге. И вдруг не вошел!
— Не вошел, — твердо повторил Ковалев. Несмотря на молодой возраст — ему не было тридцати пяти, — он не робел перед начальством. — Грешки за ним водятся, Святослав Ильич.
— Что за грешки?
— Тренировками манкирует, грубит. Одним словом, зазнался.
— Так, ну ладно, — проворчал Монастырский и приказал — Вызвать мне его послезавтра к девяти часам.
— Что еще?
— Все. Извините, что побеспокоил, но совещание строителей завтра с утра, а про Цветкова хотел, чтоб вы от меня первого узнали.
— Спасибо, Степан, — устало произнес Монастырский, — до завтра.
Он вернулся к столу и продолжал слушать сына, но рассеянно — мысли его были на работе. Постепенно он оттаял и принялся рассказывать о поездке. Не очень многословно. Как обычно. Но точно и образно. Рассказ прервал новый звонок.
— Опять тебя. Наташа, — передавая ему трубку, сказала Елена Ивановна.
Наташа была секретаршей Монастырского. Серьезная, скромная, красивая девушка, исполнительная, добросовестная и преданная своему начальнику. Она порой звонила Монастырскому домой, если тот весь день не был на работе: где-то заседал, выступал, осматривал объекты…
— Добрый вечер, Святослав Ильич, ради бога извините, что беспокою, но дело срочное.
— Давай, давай, Наташа. — Монастырский любил Наташу и порой думал, что, будь у него дочь, он хотел бы иметь такую.
— Звонил Ковров из Каспийска. Прямо умолял его принять на той неделе в любой день. Чем раньше, тем лучше. Просил срочно сообщить, когда сможете.
— Ну не завтра же, Наташа! Завтра у нас четверг. Так. Дай уж мне пару дней разобраться. Сообщи ему: пусть прилетает в тот понедельник, прямо с утра. А что у него?
— Не знаю, Святослав Ильич, — замялась Наташа, — срочное дело, говорит.
Монастырский был уверен, что его секретарша в курсе; ей многие поверяли свои дела, советовались, как мол, «капитан» воспримет предложение, просьбу, идею. Но Наташа, если и давала советы, ему никогда ничего не говорила и ничьим ходатаем не выступала. Цветы, конфеты, всякие пустячки с благодарностью принимала. Более серьезные дары вежливо, но твердо отвергала.
— Ну ладно, — сказал он, — у тебя все в порядке? Никто не обижал без меня?
— Никто. — Наташа весело рассмеялась. — Я сама кого хотите обижу. Я ведь злюка и интриганка.
— Еще какая, — улыбнулся, в свою очередь, Монастырский. — До завтра.
И он повесил трубку.
Ужин, как всегда, стал напоминать пунктирную линию— беседа с женой и сыном все время прерывалась звонками, порой действительно важными, большей частью пустыми.
Усталый и уже весь в делах, Святослав Ильич, наверное, поэтому не обратил особого внимания на странный звонок.
Он подошел к телефону сам и удивился, услышав низкий голос:
— Гражданин Монастырский?
Он невольно переспросил:
— Вам кого? Да, я гражданин Монастырский.
Не успел он произнести эти слова, как Сергей одним прыжком оказался рядом, выхватил трубку и, бросив «Это меня», приложил микрофон к уху.
— Да, да, хорошо, завтра буду. Нет, не опоздаю.—
Он положил трубку и вытер пот со лба.
— Ты что, теперь стал гражданином Монастырским? — улыбнулся Святослав Ильич. — Кто это тебя столь официально?
— Да так, по делу… — пробормотал Сергей.
Но в этот момент снова раздался звонок, и кто-то долго морочил голову Святославу Ильичу всякой ерундой, так что, закончив разговор, он забыл, о чем спрашивал сына.