Посвящать себя чему-то.
Я посвящаю себя вам, мой читатель. И не только потому, что хочу быть японкой.
Аккуратно возвращать одолженные вещи.
Я беру только книги. Больше ничего. Возвращаю. Думаю, что даже аккуратней, чем японка.
Говорить приятным голосом.
Вот!!! Нет, я не безнадежна!!! Многие говорят, что у меня приятный голос. Правда, мне самой он не очень нравится. Считайте, что я этого не говорила. Японка!
Отвечать на письма и послания.
Это обязательно! Я — японка! Японка!!!
Не говорить о том, чего не знаешь.
А я и не говорю! Правильно… потому что японка!
Уметь носить джинсы.
Хм… Я думала, уметь носить джинсы — это достоинство американцев… Странные требования к чистоте японской нации. Да, я умею носить джинсы. Значит, натягиваешь одну штанину, вторую, потом ложишься, выдыхаешь, застегиваешь молнию, потом пытаешься встать. Если встала, пытаешься сделать шаг. Если сделала шаг, значит, все — пошла, пошла… Идешь. И носишь американские джинсы. Как истинная японка.
365 дней в году быть в хорошем самочувствии.
Если меня любят, могу и чаще. Японки отдыхают.
Тратить деньги как полагается, и на нижнее белье тоже.
Японка. Я — японка. Могу!
Вкусно готовить. Иметь ловкие руки.
Так, где дают японское гражданство?
Выбрасывать ненужное.
Я бы с радостью, но оно само назад домой приходит. Вот копилку в виде собаки перед Новым годом выбросила опять. Глядь — а она на подоконнике стоит. И ухмыляется. Видно, не хочет, чтобы я японкой была.
Рано вставать.
Который там час? Ага, полшестого. М-да… Разрешите представиться — Маруся-сан…
Каждый день просматривать газеты.
Я просматриваю Интернет. Считаю, можно поставить плюсик.
Каждый вечер хорошо засыпать.
Нет, не совсем японка…
Часто говорить «спасибо».
О! Спасибо! Вот, спасибо!!! Японка-японка! Трижды японка.
Не скупиться на обувь.
Ну, почти японка. Пойду на днях не поскуплюсь. Если дочь не раскрутит не поскупиться на ее обувь.
Поддерживать чистоту в уголках дома.
У меня так много уголков — пойду сейчас загляну во все. Правда, в одном из уголков стоит клетка в полкомнаты кролика Арсения, а в другом Иннокентий, попугай, живет. Там сложно поддерживать идеальную чистоту. Так, японка минус два угла.
Хорошо договариваться с людьми.
Легко! Могу. Все! Нужно выбирать для жизни один из японских островов. Вот, скажем, Кюсю. Там красиво.
Самостоятельно преодолевать страдания.
Нет, не японка. У меня есть кому уткнуться в живот и поплакать.
Не переносить в завтрашний день неприятности, которые случились сегодня.
А если они у меня, наоборот, перебираются со вчера в сегодня?
Интересно, как с этим в Японии?
Почти не простужаться.
Я стараюсь… О, возьми меня, Япония!
Иметь сияющие блестящие волосы.
Вот японцы дают!.. Нет, ну как вам нравится? Не только блестящие, но и сияющие! Это же одно и то же!.. Японка!
Уметь самой укладывать волосы.
Не думала, что укладывать самой волосы — по-японски, думала, это от отсутствия времени, денег или хорошего мастера. Вполне…
В коллективе вести себя сдержанно.
Ну это прямо про меня. Странно, почему до сих пор никто не понял, что я — японка?
При необходимости стать лидером.
А если эта необходимость всю жизнь?… Опять неясность…
Иметь много приятелей для встреч.
Нету… ну все, прощай, Кюсю, Хонсю, Сикоку и Хоккайдо.
Правильно выговаривать окончания слов.
Я — япон-КА.
Красиво писать иероглифы.
Щас попробую. Думаю, смогу. Я же японка…
Иметь любимое изречение.
Их есть. И не одно. Так что я не японка, я — круче!
Не бояться стареть.
Не буду!.. Только бы стать японкой!
Иметь множество планов на будущее.
Японка в пятом поколении!
Больше плакать о других, чем о себе.
…Японка.
Смотреть в зеркало хотя бы раз в два часа.
Какой хороший совет. И где они только время берут, эти японки?
Быть счастливой, выглядеть счастливой.
Я счастливая. Я выгляжу счастливой. А иначе почему я так раздражаю женщин.
Так что добро пожаловать ко мне! В Японию…
О школе опять и снова
Тузик
Прекрасный учитель Тузик преподавал в Линкином классе историю искусств. Прекрасный. Умный. Линка и ее подружки говорят, что он даже очень красивый — высокий, худощавый, длинноволосый. Трогательный, с нежным мечтательным лицом и прекрасными узкими руками. Вроде он из Минска или из Бреста сюда переехал. Словом, из Белоруссии. Этот Тузик был идеальный субъект для опытов где-нибудь в научно-исследовательской лаборатории бехтеревских адептов. Мужчина-букет. Букет комплексов. Это все вначале так думали. Ну, учителя, они ведь вообще лучше всех все знают. Даже то, чего вообще не знают.
А звали учителя именно Тузик Сергей Владимирович. Это фамилия такая белорусская, Тузик. Означает каблук.
Его, Тузика, понимала и любила очень только моя дочка Лина. И еще — жалела. Потому что он, Тузик, удивительно был одаренный. Кто-то говорил, что чуть-чуть альтернативно, ну так что ж… Где-то Бог дал, а где-то и не хватило. Так что он был безумно талантлив. Безумно — именно то слово здесь, да. Он рисовал, печально склонив на клочком бумаги свое отрешенное прозрачное лицо, одной сплошной линией, не отрывая грифель карандаша от листа. За пару секунд — лицо, за минуту — городской пейзаж. А уж как он рисовал воду! Так, что слышно было, как журчит ручей или шумит водопад. А птиц! Разных птиц рисовал — это просто невозможно описать! Как китайские мудрецы о своих великих художниках говорили: если они рисовали птицу, а последним штрихом прорисовывали глаз — птица взлетала. Поэтому Тузик рисовал птиц не то чтобы безглазых, он глаза там подразумевал, и каждый, кто смотрел, видел их, но на самом деле их там не было. Вот такие чудеса.
Но когда Тузик вел урок, это была катастрофа — он бормотал себе под нос, стеснялся, елозил ногами и пачкался мелом — извозякается весь, из класса выходит, как отработавший смену маляр. И оглядывает себя всего растерянно и сокрушается: «Ой, опять испачкался, папа меня накажет…»
И Линочка моя, правильная добрая девочка, помогала ему костюм почистить. И странно, говорит Линка, он ведь ну одну-две даты на доске за весь урок запишет или там фамилию художника или композитора… А от смущения цапнет кусочек мела и мусолит его, мусолит весь урок. Дырки в нем ногтиком колупает, крошит, ко рту подносит в задумчивости, откусывает от него — ужас.
А недавно мальчишки в классе разошлись, стали хулиганить и на уроке истории искусств оплевали Тузика Сергея Владимировича из трубочек ворованным из кабинета труда бисером. И Тузик заплакал. И даже очень громко заплакал и выбежал из класса. И прижался лбом к окну в коридоре. А следом выбежала добрая Линка, подошла осторожно и положила ему руку на плечо: «Сергей Владимирович, вы не расстраивайтесь…» А Тузик обиженно дернул плечом, сбросив Линкину руку, и как рванет по коридору подальше, в холл, к входной двери — и убежал домой. А за ним побежали Лина и ее подружка Маша, и ее подружка Ксюшка, и две Алинки побежали следом, потащили его пальто, шапку, шарф и портфелик старый, виды видавший.
На следующий день в Линкин класс с глухим рычанием вломился Тузик-старший, Тузикин, значит, папа. Тоже Тузик, но Владимир Сергеевич и полная противоположность Тузику-младшему, свирепый и дурной, как волкодав. Ворвался в девятый класс и давай разбираться. Мстить. И стоял перед классом и рубил кулаком и угрожал, помогая себе выражениями лица, и рррыкал на каждого, отдельно резко вскидывая большую и злобную голову. И класс замер, воцарилась, как пишут, мертвая тишина, но вдруг тихонько заскрипела и приоткрылась дверь, и в двери показался нос Тузика-младшего, Сергея Владимировича, который все это время стоял под дверью и переживал. И Тузик-младший проскулил: «Па… ну пааа… Ну не надо, пааап…»
А Владимир Сергеевич Тузик отмахнул в его сторону рукой сплеча и шикнул на него: «Уди, Стебелек! Я с ними тут сам разберусь».
И все в классе сначала прыскали опасливо, а потом не выдержали, и грохнул смех. Потому что Тузик — еще ладно, но Стебелек — это все. Только Линка не смеялась, и все вокруг нее сидящие — рядом, сбоку и сзади — тоже молчали, потому что Линка на всех выразительно смотрела. А Лина, она ведь моя дочечка, она умеет выразительно смотреть.
Затем папа Тузик забрал своего сына Тузика-Стебелька из школы.
Ну и правильно.
Недавно мы видели его в центре города на вернисаже — он сидит рядом со своими картинами, где вода, птицы, горы… И рисует портреты сплошной линией… рисует, склонив над листком свое печальное, прозрачное, отрешенное лицо.
Я заметила, что у настоящих талантов во время работы одинаковые лица. Прозрачные, отрешенные и немного печальные.
Иностранцы его работы хорошо покупают. А Линка наша как стала около него, так стояла и стояла. И уходить не хотела… А на обратном пути была молчалива и тиха и вдруг сказала, что если бы все были такие, как Стебелек, то в мире была бы гармония, любовь и покой…
«Ну, — добавила она, — пусть еще пару человек будут такие, как Тузик-старший. Такие тоже нужны. Для спокойствия и безопасности Стебельков».
Источник знаний
Моя мама училась в женской школе. Класс был — ну просто Смольный, кого там только не было: такие девушки, из лучших черновицких семей. А одна была, Иза, — дочь знаменитых актеров Черновицкого драмтеатра.
Она такая была осведомленная обо всем. Говорит, например, что эталон красоты — это когда равные промежутки от лба до носа, от носа до подбородка.
Учительница чуть не ополоумела, когда увидела девочек своего класса с линейками в руках — все что-то мерили на своих лицах. Некоторые даже плакали.
Это было в шестом классе.
Она же говорила, но уже в восьмом классе:
«Мужчина — это такой вид, с которым нельзя говорить намеками. Он не поймет.
Ему надо прямо, односложно и желательно командным голосом:
Ко мне! Сидеть! Чинить! Встать! Вперед! Работать! Голос! Бежать! В магазин! Апорт!»
Сила духа
Были в моей жизни три человека, которые воспитали во мне силу духа.
Она была нянечка в детском саду. Я настолько ее ненавидела, что имя ее не могу вспомнить даже сейчас. Она была образ-без-имени, она была чудовище, монстр, она была — Она. Я так ее боялась, что никогда-никогда не смотрела ей в лицо. И хотя у меня хорошая память на лица и я могу описать и даже нарисовать человека по памяти, я помню только ее огромную чугунную литую бесформенность и какое-то — если можно так сказать — несвежее, мятое коричневое поле вокруг нее, медленно, тяжело, неотвратимо наступающей.
Долгое время, уже сильно повзрослев, каждое утро я ходила с сыном мимо ее дома, провожая его в школу, вежливо здоровалась с ней, торчащей из-за калитки, а она смотрела на меня злобно — впрочем, она на всех так злобно смотрела, ее не устраивала жизнь как таковая, — злобно смотрела и понимала, что я помню. Что именно из того, что она за свою жизнь совершила, этого она не могла знать. Но ненавидела меня за то, что я помню.
Меня стали водить в садик уже перед самым первым классом, чтобы я, как сказал папа, привыкала к коллективу. И я стала привыкать. Но не привыкалось. В коллективе уже были свои правила и законы.
Однажды нас уложили на дневной сон. И сказали, что накажут, если мы не будем спать. А спать не хотелось. И я тихо лежала с открытыми глазами. А Толя Галак прыгал с кровати на кровать и смотрел, кто спит, а кто не спит. И верещал: «Агааа!!! Не спииишь?! Будет скааазано!»
И дети закрывали глаза плотно-плотно, сморщивая носы, чтоб не было сказано.
А я не могла — какое-то внутреннее сопротивление и надежда на справедливость взрослых и, наверное, гордыня — не знаю — не позволяли мне подчиниться ситуации и закрыть глаза из страха перед доносчиком Галаком.
И вот Она пришла в спальню. И Галак подскочил к ней, великовозрастной женщине с немалым опытом работы с детьми, и стал тыкать пальцем в меня и еще в нескольких детей, которые его, Галака, не испугались: «Вот Яворский не спал! И Ханчирова не спАла! И Векслер не спАла!»
И вот всех детей подняли и повели на полдник. И ябеду Галака подняли, погладили по головке и повели пить сок. А нас, нескольких нарушителей, оставили в полутемной спальне и выстроили в линеечку. И Она наклонялась к каждому и ритмично повторяла что-то программно-садиковое: «Я вам говорила или нет, говорила или нет, говорила спать или нет, а то накажу, говорила или нет?» Так монотонно, постепенно взвинчивая себя, она ходила вдоль нашей жалкой шеренгочки и шаркала-шаркала большими растоптанными грязно-оранжевыми шлепанцами, говорила все быстрей, все громче, все быстрей и громче-громче. Наконец она довела себя до нужного состояния и… больно отшлепала каждого из нас по попе — стянула трусы и отшлепала.
И та же гордыня не позволила мне открыть рот и сказать, что я лежала тихо и смотрела в потолок, а Галак прыгал по всей спальне и не давал спать даже тем, кто хотел уснуть.
Меня она била по попе как-то очень изощренно, задыхаясь и приговаривая: «Скажешь своей мамке, какая ты непослушная, скааааа-жешь своей мамке. — И добавила странное, что я помню и сейчас: — А то — вабше уж!»
Я как-то чуть раньше во дворе детсада вдруг подслушала разговор воспитателей — они ведь всегда собирались кружком и сплетничали. Про мою маму. Что она ходит в модном полупальто и шляпочке. И что она, конечно, немножко надменная, и дочка у нее заносчивая, ну так что ж — штучка-то приезжая, но ничего — она ж молодая, и милая, и очень вежливая. И стройная, как девочка. И эта самая Она злобно повторила за кем-то, кто наивно восхищался красотой моей мамы: «Как деееевачка… А разговаривает как… как… с прислугой».
— Это как это? — удивилась Елена Васильевна, моя воспитательница.
— Та непонятно ваабше, шо говорит. Будьте любезны, мойте руки… Вапше уж!
И вот эту самую глубоко затаенную неистовую дремучую злобу и зависть я почувствовала в тот момент, когда она меня остервенело лупила.
Я тогда не понимала, почему Она так себя вела, почему она чувствовала такое нервное возбуждение, когда шлепала именно меня, но интуитивно повела себя правильно — маме я ничего в тот день не сказала. Опять же из гордыни и какого-то внутреннего сопротивления.
И мама продолжала быть с ней вежливой, доброжелательной и отстраненной. Как с прислугой.
Маме я тогда ничего не сказала.
Она прочтет об этом только сейчас.
ЛПВторым человеком, укрепившим мой дух, была первая учительница ЛП.
ЛП детей любила… беспощадно. Строгая, с седой прядью, она мне казалась очень старой, хотя наверняка была помоложе, чем я сейчас. Я помню, что у нее были плоские длинные пальцы. Как будто высушенные для гербария — такие плоские. И чистые-чистые, коротко остриженные ногти.
Мне обследовали глаза и закапывали атропином.
ЛП давала диктант. И я сказала, что не могу писать, мне не видно. А она закричала, такой у нее был скрипучий голос — старый голос: «Не ври, Гончарова!» (Что за мода у них была хлестать маленьких детей фамилиями.) И кинула мне на парту тетрадь для контрольных диктантов. Я была просто потрясена, что ЛП мне не поверила. Это вообще случилось впервые в моей жизни, что мне вдруг не поверили. Дома мне верили, друзья мне верили, я всем верила, а ЛП мне вдруг не поверила. И я стала писать под диктовку — на ощупь. Потом, когда мне выписали очки и действие атропина прошло, я увидела, как криво и страшно были написаны слова «Настя живет в деревне. У Насти во дворе гуси, куры и кролики. Настина мама работает в колхозе дояркой. Настина мама встает в пять часов утра».
— Хм, действительно, — скривив рот, сама себе пробормотала ЛП, разглядывая мои каракули, и, как будто оправдывая свою недоверчивость, вдруг раздраженно проворчала: — На каникулах надо это делать! Лечат они! Во время учебного года… Совсем уже!
А глазами Нади Д. никто не занимался. Она сидела на задней парте. И ей не видно было то, что другие пишут на доске. И она привставала и щурилась. Она жила в какой-то странной семье, где на нее никто не обращал внимания — она ходила в школу в мятом платье, кудлатая, без обязательных коричневых бантов. Когда Надя Д. в очередной раз привстала посмотреть на доску, заслуженная учительница, отличник народного образования ЛП крикнула раздраженно:
— Сяааадь! Слепая курица!
Наде Д. было 7 лет, щуплая, с землистым цветом лица, такая жалкая девочка она была, и папа ее был алкоголик. И в семье было полно детей от разных пап. А мама работала уборщицей в нескольких местах. И Надя Д. ходила в группу продленного дня, называлась там стыдным словом «бесплатница», и бывало, что она ела только то, что давали на обед в школе.