ЛП крикнула Наде Д.: «Слепая курица!»
И класс рассмеялся. Но не весь.
ЛП принесла в класс ворох новой сиротского вида одежды — ботинки, пальто. И стала медленно, торжественно и ехидно декламировать:
— За отличную учебу и хорошее поведение Иванову Олегу школа вручает…
И красный, как помидор, Иванов, двоечник, прогульщик, потом он куда-то сгинул, говорят, в колонии убили, он вышел к учительскому столу и взял то, что ему купила школа. А на первой парте сидел Никита П. и потихоньку чистил мандарин. И оттуда, из-под его парты, пахло. И потом настал черед Нади Д. ЛП не ленилась повторять снова и снова: «За отличную учебу и хорошее поведение…»
Так обычно начинали речь на линейке, где вручали грамоты или дипломы. И Надя сгорбилась, опустила глаза и тоже вышла за своими ботинками. И я подумала, как же она их будет носить, такие страшные ботинки. Но она всю зиму их носила.
И потом ЛП, почувствовав напряжение в классе — уже никто почти не смеялся, — позвала к столу Занкина. А тот швырнул ей ботинки в лицо и ушел из класса. Я об этом писала как-то в рассказе «…щинят и каникулов».
ЛП сказала ему вслед: «Я этого так не оставлю». И не оставила. И Занкина потом страшно избил дома отчим…
Надя Д. меня ненавидела. Но моя подруга Мирочка, она была государственного ума девочка, сказала: «Прости ее».
«Паркер»Тут долгая история… Он, когда приехал в наш город и поступил на работу завучем в нашу школу, сразу напросился к нам в гости. Очень забавный — маленького роста, но с очень большими ступнями и дикторским голосом. И за столом он стал хвастаться перед родителями ручкой «Паркер», которую ему якобы подарил в личной дружеской беседе знакомый летчик-космонавт. Раньше иметь знакомого летчика-космонавта — это все равно что сейчас в друзьях, ну не знаю кого, может, Пугачеву, вот.
И, видимо, не произвел ожидаемого впечатления. И заискивания не почувствовал, обычного угодливого прогиба молодого учителя перед завучем.
И затаил. Стал регулярно посещать мамины уроки — вломится уже после звонка, маленький, в гигантских башмаках, морда в кучку, насупленный, сядет на заднюю парту, пишет-пишет и головой качает, мол, ооо, нееет…
А маме хоть бы хны: дети язык любят, учат, родители довольны.
Папа к маме забегает иногда в учительскую повидаться, такой красавец папа мой был, работал напротив, в спортивной школе.
И я. Первоклассница.
Мама в большой перерыв повела меня в столовую перекусить, сама пошла брать чай с булочками, а меня послала руки мыть. А умывальники в школе были почему-то расположены в другом крыле, а не в столовой. Ну там все было странно в этой школе. Словом, я побежала — маленькая, легкая, в сменных сандаликах. И вдруг — он, завуч. Маленького росточка, но широкий, квадратный, растянутый по диагонали, как баян.
— Ты почему бегаешь по коридору?! А?! — Он схватил меня за ухо и стал тянуть вверх. Я поднялась на цыпочки, чтобы не так было больно. А вокруг стали собираться школьники, те, что учились в том крыле, где умывальники, — седьмые-восьмые классы. Завуча и меня, висящую на ухе, окружили плотным кольцом. Помню, мальчик какой-то подошел и сказал, ну отпустите ее, она хорошая девочка, у нее мама учительница.
— Скажи своей мамке-учительнице, — задышал вонючим мне в лицо маленький завуч в больших башмаках, — что она неправильно тебя воспитывает! И запомни раз и навсегда — нельзяааа бееееегать по коридоооору. Коридоооор — не меееесто для пробеееежек. Запомнила?!
Чтоб я лучше запомнила, он резко потянул меня за ухо еще выше.
Я молчала. На уровне глаз блестела ручка в нагрудном кармане его пиджака. «Паркер», якобы подаренный летчиком-космонавтом.
— Запомнила, я тя спрашиваю?! — Опять рывок наверх за ухо.
— Да, — ответила я.
— Не слышу!!! — еще громче крикнул завуч.
Я, чуть ли не теряя сознание от стыда и боли, закрыла глаза.
И он меня отпустил. Я медленно пошла и вслед еще услышала:
— Мамке скажи, чтоб воспитывала тебя!
В столовой мама оживленно разговаривала с Ниночкой, пионервожатой, и сказала: «Ну что ты так долго, чай уже остыл. Что с тобой, почему ты такая красная, опять выбегала с подружками на улицу? Я же просила. Ну что ты надулась, — заглядывала мама мне в лицо. — Ты же можешь простудиться. Переодень обувь, надень пальто и иди гуляй…»
Я быстро выпила чай, от булочки отказалась и поплелась в класс.
Маме я опять ничего не сказала. Опять интуитивно понимая, что этого делать никак нельзя.
И мама еще долгое время раздражала маленького широкого завуча в больших башмаках своей холодной вежливостью. А я старалась не попадаться ему на глаза.
А потом его почему-то уволили, не знаю за что.
* * *Я не злопамятная, нет. Но эти три человека укрепили силу моего духа, сделали такие прививки, которые помогли мне перенести и другие жизненные трудности.
Спасибо им за это.
Там снег
Он, она и этот
Хорошо… Море как молоко… Солнце тяжелое, уставшее, темное, косматое. Сейчас утонет уже… Никого. Пусто. На пляж пришли только ЭТОТ, бледный, растерянный, с одеялком, и ОНИ — двое, парень и девушка, красивые, загорелые, легкие…
Нет-нет, ОНИ с ЭТИМ незнакомы… Нет…
ОНИ расстелили свое покрывало, медленно разделись… Сели… Рядом. Обхватили колени руками… Смотрят вдаль мечтательно. Оба такие похожие, с прозрачными глазами…
ЭТОТ, несмотря на то что пляж был пуст, разложил свое одеялко совсем рядом с НИМИ, свое детское, с домиками, котятами, ярко-зеленое такое одеялко… Сандалиями своими аккуратно прижал уголки, вещи свои под голову, лег на бочок лицом к НИМ, поджал колени, затих… Любуется…
ОНИ посидели молча, переглянулись… неловко как-то… Пляж пустой, чего ЭТОТ тут… Пляж ведь пустой, валяйся где хочешь, а ЭТОТ свое это одеялко впритык к нашему покрывалу… Ну ладно, может, это его любимое место… Встали неторопливо так, длинноногие, стройные, собрали вещи, перешли подальше, раскинули свое покрывало, легли… ОН коснулся губами ЕЕ плеча…
Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп… ЭТОТ подошел, с детским одеялком, постелил опять аккуратно, впритык к ИХ покрывалу, сандалиями прижал уголки, вещи под голову. Лег, уставился приветливо…
Нет, ну совсем уже! ОНИ переглянулись, встали, просто потянули свое покрывало: подальше, подальше от ЭТОГО! С ума сошел, что ли?… Вместе с вещами потянули-потянули, сели, перекинулись словами, пожали плечами. ОН потрогал пальцами ЕЕ лицо…
ЭТОТ повозился, встал, подтянул к НИМ свое одеялко, вернулся к старому месту, забрал вещи, сандалии… Сандалии на уголки, вещи под голову, лег на бочок, не смотрит на НИХ, сопит обиженно в сторону…
— Вы чего? — ОН недоуменно. ОНА смущенно песчинки смахивает с руки…
— Ничего… А что?
— Как «что»?! Что это такое?!
— Море… Вечер… Пляж… Отдыхаю… Как дела? — ЭТОТ, с одеялка.
— А почему рядом с нами?
— А где?
— Пляж большой… Лежите себе где хотите…
— Я тут хочу… Лежать…
— А! Ну лежите тут.
ОНИ встали решительно, песком ЭТОГО засыпали в гневе, ушли в сторону, сели, смотрят настороженно…
ЭТОТ встал, отряхнул песок, злой такой, подошел, постелил, сандалии — на уголки, вещи под голову, лег на бочок к ним спиной — обиделся совсем.
— Ты что, сумасшедший?
— Почему? — ЭТОТ с готовностью развернулся к НИМ.
— Пляж большой…
— Да… Большо-о-ой…
— Совсем пустой…
— Абсолютно. Пустой-пустой… — согласился ЭТОТ с одеялка.
— Лежи где хочешь…
— Ну да…
— А ты?
— Я тут хочу…
— С нами?
— Да…
— Но мы не хотим!
— Пляж ваш?
— …
— Собственный?
— Я лежу где хочу…
— Значит, так: мы сейчас отойдем, вон туда отойдем, а ты… Если ты приблизишься… Лучше оставайся тут!
— Не… Я тоже туда хочу…
— Что?!
— Я с вами хочу. Туда.
— Милицию сейчас вызову!
— Зачем?
— Скажу: преследуешь нас…
— Не… Я вас не трогаю… Не беспокою…
— Ты нам неприятен!
— Почему? Вы же меня не знаете. Я — неплохой…
— Так. Мы останемся тут, а ты уйди по-хорошему! А то я сейчас милицию, я ОМОН, я бандитов, я все свои связи подыму!!!
— Стой, стой… Вы — одесситы?
— Ну?
— А я — нет…
— Ну?!
— Ну…
— И поэтому ты стелешь рядом с нами свое одеялко, с котами, зеленое? И прижимаешь его сандаликами своими?! Рядом с нами?!
— Да…
— Не зли меня… Только не зли меня, слушай!
— Я не злю… Я лежу… Тихо-тихо…
— Я с девушкой сюда пришел! Я отдыхать сюда пришел! А ты нам мешаешь! Ты нас преследуешь! Ходишь за нами! Одеялко свое тащишь…
— Зеленое…
— Вот именно! Может, ты маньяк?!
— Зеленое…
— Вот именно! Может, ты маньяк?!
— Не… Я хороший… Потерпите… Скоро стемнеет…
ОН замахнулся. ЭТОТ зажмурился и вжался лицом в свое одеялко… ОНА погладила ладошкой ЕГО вскинутую руку… Так… Как будто стряхнула налипшие песчинки…
— Все! Уходим! Ты нам все испортил! Ты нам такой вечер испортил! Мы уходим!
— Не уходите!!! Не уходите, пожалуйста…
— …
— Не уходите… Я… Я боюсь… Я боюсь тут один… Пустой огромный пляж… Беспредельное море… Столько небес над головой… Эта бескрайняя бесконечность вокруг… И только вы рядом… Мне страшно… У меня — боязнь… пространства… И повышенная общительность…
ОНИ посмотрели друг на друга… На ЭТОГО… Сели… Помолчали… Стемнело…
Ну, потом проводили ЭТОГО. До гостиницы… Чтоб ЭТОМУ не было страшно… ЭТОМУ, с одеял-ком зеленым…
ЭТОТ их очень благодарил. За прекрасный вечер. Просто удивительный вечер… Кланялся, махал им вслед ладошкой… Махал, махал… Очень хороший вечер такой получился… На пляже… Даже не думал… Даже не предполагал…
Из Франции с любовью
(Кое-что об агорафобии)
Тане и Борису
Подруга моей мамы, живущая в Париже, подарила мне воспоминания о том, как на нее свалилось счастье. В буквальном смысле, прямо с неба… В воспоминаниях есть и заметки ее мужа — француза Бориса Ленье — о русской березке, посаженной в день их свадьбы. Я попыталась эти заметки соединить. И вот что получилось…
Таня. Я уехала в Париж всеми неправдами. Не от хорошей жизни. Устроилась работать няней в семье то ли итальянского француза, то ли французского итальянца. Трое детей, трое мальчиков-погодков, трое хулиганов с французской энергией и итальянским темпераментом. Три толстяка. Три поросенка — Ниф-Ниф, Наф-Наф и Нуф-Нуф — рвали мою нервную систему, как обезьяны рвут газеты. Пыталась объясниться с родителями. Роскошная, пышная, чуть-чуть усатая итальянская мамаша выхватывала из кучи кого-нибудь из трех поросят, стискивала в объятиях так, что ребенок синел, и приговаривала: «Аморе мио! Аморе мио!» — Все воспитание.
Обнаружила, что у поросят хорошая память. Решила подготовить на Рождество маленький концерт из своих любимых песен. Дети с удовольствием репетировали, учили. На рождественский обед пригласили итальянских и французских родственников. Поросята, отмытые до блеска, выстроились в линейку. Сначала спели песню «Щорс идьет по берегу, красный ком-мандир». Сорвали восхищенные аплодисменты умиленных родственников. Затем прокричали речевку из моего пионерского детства: «Кыто идьет? Мы идьем! Кыто поиет? Мы поием!» Сытые итало-французы плавились от счастья. Мне повысили жалованье. Теперь знала, чем их занять. К Пасхе выучили «Вихри враждебные». Поросятам нравилось.
Борис. Я был немного рассеян. Безумно рассеян. Боялся девушек. И высоты. Всю свою сознательную жизнь — тогда мне было тридцать — изобретал безопасный парашют. Считал своим долгом сделать для тех, кто страдает агорафобией, такой подарок — возможность выпрыгнуть с неба с парашютом гарантированно безопасным. Фактически — возможность летать.
Несколько лет трудился: чертил, считал, шил. И думал только об этом — о создании гениально простого и безопасного парашюта. Матушка моя, почтенная мадам Ленье, уже переживала, что останется без внуков, поскольку я думал только о парашюте и никак не о девушках. По утрам ритмичной походкой я гулял в парке, пристегнутый поводком к моей старой собаке. Мечтал о том времени, когда бесстрашно полечу, не боясь пространства под собой. Игнорировал идущих навстречу девушек. Думал только о куполах, стропах, клевантах и прочих составляющих будущего подвига.
Этот миг настал. Трясясь, уселся на заднее сиденье двухместного самолета, пристегнулся. Когда самолет после долгого хромого разбега, оглушительно тарахтя, поднялся в воздух, я взвыл: оказалось, сознание, что у тебя за спиной самый безопасный парашют в мире, не освобождает от самîй агорафобии.
Но я был силен духом. Как?! Полжизни корпеть — и чтобы все насмарку? «Нет!» — сказал я сам себе. Перекрестившись и тоненько попискивая, я отстегнул ремни, заплакал громко, навзрыд, выбрался из своего места, скакнул легонько в сторону от самолета, прямо в синюю бездну под собой, и рванул кольцо…
— М-а-а-а-а-а-а-а-ма-а-а-а-а-а-а-а-ан!!!!!!!
Парашют оглушительно хлопнул от потоков воздуха и раскрылся.
О мон Дье! Я парил в воздухе, испуганно и счастливо клекоча, как большая птица орел. Я парил, такой мужественный и отважный! А спустя три минуты благополучно приземлился на лужок — нарядный, яркий и тихий лужок в предместье Парижа.
Таня. Прогуливая в парке своих трех поросят строем и с песней «Юные нахимовцы тебе шлют привет», вдруг увидела, как на детей валится сверху что-то большое и черное, предположительно — большая птица орел. По пути вниз орел икал и звал маман. Я прикрыла детей собой.
Борис. В самолет садился один человек. На лужайку я опустился другим. И все в этом мире изменилось, стало особенным. Воздух… Деревья… Люди… Девушка в темном платье, обнимавшая детей. Девушка была необыкновенной! Я решился и пошел к девушке. Но та, ухватив детей за руки, побежала по тропинке. Я боялся ее потерять и побежал следом, забыв отстегнуть свое изобретение. Изобретение очень тормозило бег.
Таня. Орел оказался странным молодым человеком, похожим на муравья, потому что был в черном кожаном комбинезоне, в шлеме и в очках. Он зачем-то бежал за нами, а следом волочился его парашют, на котором он спустился с неба. Дети хохотали. Так мы кругами носились по лугу. Молодой человек бегал следом, цепляясь парашютом за кусты и скамейки. Наконец он запутался в стропах и затих.
Борис. Добрая девушка и три маленьких мальчика помогли мне освободиться от парашюта. Я поздоровался. Девушка тоже поздоровалась. Дети молча крутили головами, переводя взгляды то на меня, то на девушку. Детям было интересно.
Таня. Он сказал, что его зовут Борис. Поросята фыркали и переглядывались.
Борис. Она сказала, что ее зовут Таня. Дети переглядывались и хихикали.
Таня. На церемонию бракосочетания привезли какого-то русского старика, сотрудника мэрии…
Борис. Специально для нашей прелестной русской мадемуазель. Ведь он говорил по-русски…
Таня. Последний раз — лет сто тому назад. (Судя по возрасту.) Он работал в мэрии счетоводом. Это такой в очках и в сатиновых нарукавниках.
Борис. Месье русский счетовод волновался. Он дергал себя за уши, почесывался и разглаживал руками галстук…
Таня. Он был очень симпатичным стариком. Такой большой, добрый. Беспрестанно поправлял манжеты, перебирал бумаги у себя на столе, сопел и шмыгал носом. Ужасно волновался.
Борис. А потом как крикнул!.. Таня нам все переводила.
Таня. Он как крикнул: «Кто прывел этот женшина выйти замуж за эта мушшина?!»
А меня никто не приводил. Я пришла сама. И я пожала плечами.
Борис. Тогда он продолжил…
Таня. Он сказал: «Я, как бракосочетатель, должен связать в священный узел этих два шармантных жених и невеста». А потом спросил: «Борис, вы берьете Таню за законную супругу? Или, может, ньет?»
Борис. Я сказал, что — конечно.
Таня. А месье уточнил: «Коньечно берьете или коньечно не берьете?» Борис согласился взять. Такой же вопрос был задан и мне. И я тоже согласилась взять Бориса. Месье крикнул: «Горько!» — и захлопал в ладошки.
Борис. Никто из гостей не понял, почему месье кричит, что ему горько. Таня сказала, что это такая русская традиция и надо целоваться. И мы целовались. Мне понравилась такая русская традиция.
Таня. Борис сам крикнул несколько раз «Гор-ко!», и мы целовались опять. Но пора было ехать домой. Там ждали гостей. Месье приуныл, потому что церемония подходила к концу… И потом он должен пойти в свою одинокую квартиру. (Так он сказал мне тихонько.)
Борис. И мы пригласили его на нашу свадьбу. Месье в подарок выкопал для нас дерево — березу — из своего садика.
Таня. Пригласили моих итало-французов. Ниф-Ниф, Наф-Наф и Нуф-Нуф несли мою фату.
Свадьба была веселой. Поросята пели песню «То березка, то рябина».
Борис и Таня. Дерево — береза, — подаренное месье бывшим счетоводом из мэрии, прижилось и растет в нашем саду. А повторное изобретение парашюта применения в парашютном деле не имело. Но прыжок этот считается в нашей семье историческим, потому что благодаря ему в каждом поколении семьи Ленье рождаются дети, даже не подозревающие об агорафобии…
Там снег
Мне говорят: не вздумай туда идти. Там одни идиоты. Я сразу забеспокоилась. И поняла, что мне как раз туда! Именно туда. Потому что там, где для них совершенные идиоты, для меня — обожаемые, неповторимые, штучной выделки персонажи.