Разбирая старые архивы, мы обнаружили записки известного научного работника, принимавшего одно время участие в исследованиях Соляриса. Наиболее интересные предлагаем вашему вниманию.
«… Когда я проснулся, меня ждал сюрприз — в кресле, напротив моей кровати, сидел Юсуф Вольдемарович Хреньковский, директор института соляристики на Земле. Он был одет в темную тройку, а на коленях держал неизменный «дипломат». Подумав, что сон не к добру, я все же решил воспользоваться им для сведения счетов.
— Ну что, старая зануда, карьерист проклятый, опять гундосить об отчетности начнешь!
Я всегда был убежден, что из-за его бесталанности и неспособности соляристика пребывает в загоне: ничто, кроме бумажек с подписями и сходящихся в отчетах цифр, его не интересовало.
Он молчал. Я пошарил на ночном столике, схватил зажигалку и запустил в Хреньковского. Наклонив голову, он избежал удара, зажигалка звонко щелкнула по пластику стены.
— Что-то вы, Горлов, заспались, рабочий день уже полчаса как начался, — невозмутимо сказал Хреньковский, поднеся к лицу руку с часами.
Я оглядел каюту. Особое внимание уделил корзинке для мусора, в которой аккуратно были сложены таблички с надписями: «Помни о технике безопасности!», «Не курить!», «Порядок на рабочем месте — залог успеха!». Ими в изобилии снабжены все комнаты на Станциях, и есть добрая традиция — к приезду нового человека освобождать его каюту от подобных перлов дизайна,
— Так и будете лежать? Что вы на меня как на привидение смотрите? — глаза Хреньковского зло блеснули из-за толстых линз.
Я ущипнул себя, закрыл и открыл глаза: Хреньковский не исчезал. Неужели не сон? Но как он мог здесь оказаться? Единственный звездолет, шедший в этом направлении — «Прометей», на котором я и прилетел. Пробыв на нем шестнадцать месяцев, не мог же я не знать, что со мной летит Хреньковский.
Все еще не отдавая себе отчета в происходящем, я встал и поплелся в ванную комнату. Вид, должно быть, я имел неважный, потому что Хреньковский, проводив меня тяжелым взглядом, хмуро произнес:
— Вот уж не думал, Горлов, что вы злоупотребляете алкоголем! В руководителей своих зажигалками с похмелья запускаете, а что дальше будет?
Я хорошо видел его отражение в зеркале и заметил, что обычно самоуверенный Хреньковский выглядел каким-то растерянным. Тут я вспомнил разговор с Галинским и его глухие намеки на «гостей». Неужели он знал о Хреньковском и мне ничего не сказал? Хотя нет, тогда бы Станция была вылизана, кругом бы сновали автоматы, следящие за чистотой, температурой, влажностью.
Я наскоро обтерся полотенцем.
— А что, Юсуф Вольдемарович, может, соорудить что-нибудь покушать?
Хреньковский бросил на меня убийственный взгляд. По привычке я вздрогнул и подобрался.
— Нет, я-то есть не хочу, я думал, вы…
— Я вижу, вам набитый живот дороже вопросов соляристики! — ядовито ответил он, — надо работать, работать, работать!
— Я готов! — тотчас отрапортовал я, — с чего предлагаете начать?
Услышав мой вопрос, Хреньковский растерянно открыл и закрыл «дипломат», побарабанил пальцами по крышке откидного столика, пробормотал несколько раз «работать… работать…» Он был в затруднении, почти в панике.
— Как! — неожиданно загремел он, видимо, считая, что нашел выход из положения, — вы не знаете, над чем надо работать?! Может быть, вы даже не знаете, где находитесь?
Он не знал, что я должен делать! Он не представлял, где он находится! Я опешил. Это был не Хреньковский! И все же это был он. Уж не сошел ли я с ума?
— Моя работа непосредственно связана с работами Галинского, а поскольку он дольше этими вопросами занимается, то правильнее будет, если перед вами отчитается он, — наконец нашелся я.
— Галинский! Галинский? Галинский… Ну что же, пусть будет Галинский. Вызовите его.
Он не знал, кто такой Галинский! А между тем именно Хреньковский утвердил его кандидатуру для исследований на Станции. Это не Хреньковский.
— Я думаю, нам лучше пойти к нему самим, возможно, он сразу и продемонстрирует результаты исследований, — слукавил я, пропуская Юсуфа Вольдемаровича вперед.
Мы прошли коридор с жилыми ячейками и вошли в общественный сектор. Юсуф Вольдемарович совершенно не знал планировки Станции. Конечно, это еще ни о чем не говорило, настоящий Хреньковский, я думаю, тоже ее не знал. Он был из тех соляристов, которые писали свои работы по чужим выкладкам и наблюдениям, и пока трудяги, вроде меня, прели в скафандрах, тренировались на невесомость и перегрузки, они, сидя в своих кабинетах, отделанных настоящим дубом, разрабатывали фундаментальные теории.
Около герметической двери, разделяющей отсеки Станции, Хреньковский помедлил. Потом взялся за ручку, толкнул. Можно забыть, как расположены помещения Станции, особенно если знаешь это только теоретически, но, увидев такую дверь, даже идиот поймет, что дергать ее бесполезно.
— На себя, — спокойно сказал я.
— Без вас знаю, — огрызнулся он и рванул дверь. Она, естественно, не поддалась. Хреньковский поставил «дипломат» на пол и взялся за дверь двумя руками. Дверь заскрипела, завизжала, и когда открылась, из нее торчали мощные замковые полосы, загнутые, словно побывавшие под прессом.
— Все заклинивает, заедает! Даже двери подогнать не можете! — сердито сказал Хреньковский, вытирая руки платком…
Я остановился около радиорубки, лже-Хреньковский, стоя сзади, с надменным видом посматривал поверх очков. Нет, он все-таки очень похож на настоящего Хреньковского!
Дверь радиорубки распахнулась, на пороге стоял Галинский. Он окинул нас острым взглядом. Появление Хреньковского нисколько его не удивило.
— Милости прошу.
Мы прошли в зал, разделенный перегородками.
— Рад вас видеть, Юсуф Вольдемарович, — Галинский протянул Хреньковскому руку. — Как вам нравится на Станции?
Хреньковский, пожав Галинскому руку, благосклонно кивнул.
— Приятно видеть, что хоть кто-то здесь работает, а не бросается при встрече с руководством зажигалками. Впрочем, к этому мы еще вернемся.
Галинский быстро взглянул на меня.
— Я рад, что вы сможете на месте ознакомиться с нашей работой и разрешить накопившиеся у нас вопросы, — не обращая больше на меня внимания, Галинский увлек Хреньковского в следующий отсек. Там тотчас зашелестели бумаги.
— Прошу вас начать с этих отчетов, а потом вот эти наблюдения и вот еще журналы…
Вскоре Галинский вышел ко мне, и мы уселись за небольшой столик, заваленный машинными перфолентами.
— Я знал, что ты придешь не один, поэтому и выбрал радиорубку. Места здесь хватит для всех.
— Но откуда здесь этот… появился? — я не знал, как мне назвать Хреньковского.
Галинский встал. Мы заглянули в отсек, куда он завел Хреньковского: тот развалясь сидел в кресле, перебирал бумаги. В другом конце комнаты был вход в следующие отсеки.
— Т-с-с… — Галинский приложил палец к губам. Мы заглянули туда.
В кресле сидел еще один Хреньковский и тоже перебирал бумаги.
— Да-а-а… — опешил я.
— А третий, сегодняшний, у Валеры в лаборатории, он над ним опыты проводит. Они стали появляться позавчера, после того, как мы подвергли Океан жесткому облучению. У нас было по паре таких. Это третья партия.
— А те?
Галинский потер обгорелое лицо, с которого клочьями сходила кожа. А мне-то показалось, что это загар!
— Автоматические капсулы. Иначе их нельзя уничтожить, регенерация. Нейтринные системы.
— Они… создаются Океаном? — мне показалось, что я вконец сошел с ума. Галинский словно прочел мои мысли.
— Именно Океаном. Океан генерирует их, основываясь на наших воспоминаниях, которые извлекает из нас во время сна.
— И что же с ними делать? Ведь они не дадут работать — я поежился, вспомнив, как лже-Хреньковский открывал дверь. — Ничего себе, нейтринные системы!
— Не дадут, — подтвердил Галинский. По начальнику на человека — это многовато для нормальной работы. Но отсылать их больше нельзя, не хватит капсул. Надо что-то придумать. У Валеры Сорокина есть идея, у меня тоже. Возможно, появится и у тебя. До утра, во всяком случае, мы можем работать спокойно. Я достал старые отчеты, и, чтобы просмотреть их, Хреньковским понадобится, по крайней мере, день.
— Но зачем старые отчеты Хреньковским, разве они их не знают?
— Я же объяснил: это не просто двойники, это твое и мое материализованное представление о Хреньковском. Твой — поглупее, мой — поумнее.
Я отправился к своим приборам. Чудеса чудесами, но от работы по графику меня никто не освобождал. И если план исследований будет сорван, на Земле мне придется иметь дело с настоящим Хреньковским, а ему история про двух и даже трех Юсуфов Вольдемаровичей вряд ли покажется смешной, с чувством юмора у него неважно.
Весь день я проработал, как проклятый, не отвлекаясь ни на каких двойников, не думая ни о Галинском, ни о Сорокине.
Утром я проснулся от шума. Опять Хреньковский? Старый или уже новый? В углу комнаты что-то звякнуло, и, открыв глаза, я увидел около корзинки со снятыми табличками сидевшего на корточках Адама Адамовича Серединкина. Я снова закрыл глаза. Но поздно — над моей головой уже кудахтало и блеяло, взвизгивало и похрюкивало.
— А, Саша, ты проснулся! Как я рад тебя видеть! Что же ты не поднимаешься, ах, какой у тебя здесь непорядок! И это каюта ученого! Какое пренебрежение техникой безопасности и инструкциями! А если приедет комиссия?
Серединкин был явлением редким даже среди начальников. Вел сектор физики, и два года я у него пасся. Он никогда не делал замечаний по работе, поскольку существом дела никогда не интересовался, зато мелочами мог свести с ума любого нормального человека. И сейчас он предложил мне развесить все таблички по местам и вообще «создать нормальные условия для работы».
Скрепя сердце я развесил таблички, пустил автоматы уборки и прикрепил на стены репродукции, которые успел откопать где-то Серединкин.
— Искусство и наука суть одно, они облагораживают человека и помогают ему развиться в гармоническую личность! — Адам Адамович вытер пот со лба, будто это он сам вешал картины и возился с автоматами кондиционирования, ароматизирования и витаминизирования воздуха. Интересно, а как он потеет, если у него другая структура, чем у нас?
Между тем Серединкин увидел пепельницу с окурками.
— О боже, Саша, неужели ты все еще куришь?! Мало того, что губишь здоровье и теряешь массу времени, тебе приходится и чаще проветривать помещения, что приводит к повышенному расходу энергии на Станции!
Похвально. Он знает, что мы на одной из орбитальных Станций!
— Адам Адамович, а вы в курсе, где мы сейчас находимся?
— Не знаю, а какое это имеет значение?
Тут я развел руками, такого я не ожидал даже от Серединкина.
— Мы находимся на Станции «Солярис». Пойдемте, я познакомлю вас с коллективом.
Мы обошли все общие отсеки Станции, и я рассказал Адаму Адамовичу все смешные и забавные случаи, когда-либо происходившие на станциях подобного типа, какие только мог вспомнить. Наконец мы нашли Галинского. Я познакомил их и поспешил скрыться, график мой был под угрозой…»
«…Я уже не удивился, когда, проснувшись на третье утро, обнаружил в моей каюте Никиту Петровича Цобо. Мы выпили кофе, я выслушал историю о больных деснах Никиты Петровича, пяток анекдотов десятилетней давности, после чего успешно сдал его Галинскому. Тот очень спешил. Поговорить мы смогли только на следующий день, когда я привел к нему очередного «гостя». Но говорил я на этот раз с Сорокиным — Галинскому было опять некогда. Меня удивил вид Сорокина: руки обмотаны бинтами, и огромный белый тюрбан украшает голову. Глубоко запавшие глаза его смотрели внимательно и чуть насмешливо.
— Экспериментируете? — кивнул я вслед ушедшим. — И каковы результаты?
Сорокин выпростал из бинтов пальцы, словно обожженные кислотой, и пощелкал тумблерами на приборной панели. На стене зажглись экраны. На одном была кают-компания, где за столом склонились над бумагами и папками сразу три Хреньковских. На других экранах вместе и порознь сидело еще человек десять «гостей».
— Ну, как Хреньковские? — спросил я.
— Прекрасно. Долго решали, кто главнее, а теперь заняты составлением плана работы для нас.
— А остальные?
— Тоже начальники. Трудятся над директивами.
— Но почему Океан создает именно начальников?
— Вероятно, их образы лучше всего отпечатались в нашем мозгу. Возможно, Океан нащупал область подчинения в нашем сознании. Поскольку мы люди сознательные и дисциплинированные, эта область развита у нас сильнее. Посчитав ее главной, он и создал прототипы запечатленных там личностей. А ты продолжаешь выполнять график?
Я сухо ответил, что да, выполняю и впредь намерен этим заниматься, если, конечно, им не нужна моя помощь.
— Пока справляемся. А тебе не кажется, что в связи с появлением «гостей» график работы стоило бы пересмотреть? На мой взгляд, в такой ситуации он становится бессмысленным.
— Многое из того, что я делаю, мне кажется бессмысленным, но, в конце концов, я прислан сюда не обсуждать полученные указания, а выполнять их.
Я пошел на рабочее место. Пусть они пытаются решать великие задачи, пусть считают себя гениальными учеными. Еще неизвестно, понравится ли настоящему Хреньковскому история с его двойниками. А выполненный план наблюдений — это, во всяком случае, ощутимый результат.
В последние дни начальники не мешали мне работать, должно быть, моим коллегам удалось их нейтрализовать. Работа у них идет на полный ход, в информатор и в лабораторию не пробиться. Даже отдыхая у себя в комнате, я несколько раз слышал шаги у двери. Поистине неугомонные! Интересно, чем они заняты?..»
«…почему они не спрашивают, откуда здесь появились?
— У нас спрашивать они не будут, ведь мы же их подчиненные. А друг у друга неудобно, как же, уронишь себя в чьих-то глазах — беда!
— Скоро мы избавимся от них?
— Да убрать-то их труда, пожалуй, не составит. — Галинский задумчиво потер подбородок. — Но хорошо бы попытаться через них наладить контакт с Океаном, понять их структуру, наконец, понять через них самих себя. — Он усмехнулся. — Кстати, у тебя программа не страдает? Я ответил, в общих чертах, конечно.
— Понятно. Ну что же, иди стряпай себе бумажный памятник. Да и мне пора.
Начальники наши времени не теряли. В коридорах все вычищено — автоматику пустили, на пустовавших дверях таблички развешаны: «Сектор учета», «Бюро сбора информации», «Плановый отдел», «Старший ученый секретарь», «Младший ученый секретарь», «Группа контроля». Откуда столько руководства, гостей-то вроде меньше было? Каждое утро меня продолжали посещать мои начальники. Иван Захарович Прозарчук, бывший декан нашего факультета, сорвав со стены «Персея и Андромеду», долго орал, что безобразие устраивать в каюте космической станции выставку порнографии!
Закончив составлять планы, расписания и распорядки, наше непрерывно прибывающее руководство начало воплощать теоретические изыскания в жизнь. То и дело ловили нас и заставляли подписывать кошмарные инструкции, требовали докладов и отчетов. Начальства становилось все больше, оно теперь уже гнездилось в каждом закутке Станции. Стало ясно, что надо либо избавляться от «гостей», либо самим покидать Станцию. Я пошел искать моих товарищей по несчастью и нашел их в грузовом отсеке. У обоих были посеревшие усталые лица.
— Не пора ли кончать эксперименты?
Они переглянулись.
— Мы назначили избавление на завтра. Надо послать Океану энцефалограмму мозга одного из нас, чтобы он прекратил визиты «гостей». Надеемся, он поймет нас. Одновременно мы введем в действие аннигилятор нейтринных систем. Хотелось бы снять твою энцефалограмму.
— А почему мою?
— Видишь ли, — Галинский замялся, — проблема начальства и общения с ним достаточно сложна и, возможно, наше с Валерой желание избавиться от «гостей» будет замутнено второстепенными соображениями. Тебе же они мешают больше всех, ведь у тебя летит график. Поэтому твоя энцефалограмма будет, наверное, самой выразительной.
— Хорошо, когда вы думаете этим заняться?
— Лучше всего сейчас.
С записью энцефалограммы хлопот было немного, зато со сборкой аннигилятора пришлось повозиться. Агрегат получился размером с огромный шкаф, нам едва удалось установить его в кают-компании.
В момент сборки на нас насели два Хреньковских и еще один тип — бывший начальник Сорокина. Галинский вдохновенно врал им про избирательность излучений Соляриса. Потом он вдруг объявил, что завтра мой день рождения, который хорошо бы отметить после работы. А этот грандиозный прибор якобы избавит нас от угнетающего воздействия Океана. То была отчаянная попытка обеспечить назавтра полный сбор «гостей»…
Когда празднование началось, Прозарчук поднес мне довольно уродливую вазу. Хреньковские, по очереди вставая, отметили мою работу, пожелав дальнейших успехов. Серединкин обратил внимание собравшихся на мою культуру в быту, а Цобо — на показательный моральный облик. Остальные «гости» в темных строгих костюмах согласно кивали, исправно пили и закусывали.
Сорокин, сказавшись нездоровым, ускользнул к аннигилятору, готовясь пустить его в действие.
Наконец, он появился и попросил налить ему водки.
— Мне немного полегчало, — объяснил он.
Все так же вспыхивали время от времени лампочки в аннигиляторе, качались стрелки приборов. «Гости» продолжали говорить тосты, пить, завязалось нечто вроде общей беседы…