– Ну чего, чего убогого Федора зазря поносьмя поносить? – почти шепотом сказал Андрей. – Все те наказы и проказы от Годунова. Господи, хоть бы он ноги-руки себе сломал за все свое злодейство! Хоть малым наказанием накажи ты его, змеюгу, Господи!
Игумены ерзали на своих мягких стульях, и было им очень неуютно и страшно.
Старец Елима, наклонясь, разглядывал личико Дмитрия.
– А глазки у тебя хорошие. Душой страдаешь. Черно в душе, а глазки хорошие. Доброго жаждут, чистого. – И, наклонясь еще ниже, спросил: – Говорят, ты кошек до смерти мучаешь?
Царевич опустил голову, но молчал.
Его снова выручил гость, как давеча Феодорит спас от слез. Приехал из Москвы Иван Лошаков, сын боярский, царицын слуга. Привез царице от немецких дохтуров лекарств и снадобий.
– Царь Федор ныне с постели не встает. Вся Москва про то говорит. И дохтур мне сказывал: совсем государь расслаблен и едва жив.
До того в палате тихо сделалось, что стало слышно, как дышит на голове Елимы незаросшее с младенчества темя.
– Вина налейте! Фряжского! Всем! – хрипя, как лошадь, выдавил из себя Михаил.
– Мы к нашей братии! Пора! Засиделись! За здравие царя помолимся, за царевича с царицею! – вскочил резво на ноги белый как лунь игумен Савватий.
Игумены тотчас все поднялись, покрестились на иконы, подхватили под руки старца Елиму и чуть не бегом бежали.
В тереме же пошло нехорошее веселье, питье вина безмерное.
Дядья, подхватив Дмитрия, поставили его ногами на стол и ходили кругом, приплясывая, руками размахивая, целуя полы платья царевичева. А он взял да и сомлел, голова закружилась, ноги подкосились. Упасть ему не дали, отнесли, как драгоценность, на его высокую мягкую постель.
– Кошку хочу! – попросил царевич.
Ему принесли кошку.
– Пусть кормилица Иринушка сказку мне скажет.
Пришла и кормилица, села на кровать.
– Обними меня! – попросил царевич.
Обняла, в головке вошек стала искать. Вошки хоть редко заводятся, да пальцы у кормилицы ласковые – приятно. Царевич гладил кошку. Белую как снег, с глазами синими как ночь, гладил и слушал. Сказка течет, кошка мурлычет, кровь стучит по жилочкам в обоих висках. Сказка за сказкою.
– Макарка Счастливый за ночь по десяти неводов, полных рыбы, вытаскивал, – сказывала кормилица. – Да вдруг так сделалось, что ни одной рыбки не сыскал во всех своих неводах. Догадался Макарка, в чем дело, пошел на реку ночевать, под лодкой.
– Подожди! – остановил Дмитрий. – А мальчик, которого приносят в мою постель, где живет?
Кормилица обеими руками рот себе закрыла, головою затрясла.
– Нет, ты скажи! – Царевич оттолкнул от себя кошку и, больно схватив кормилицу за волосы, притянул ее голову к своему уху. – Говори! Я его видел? Я его знаю? Говори же!
И драл волосы, и впивался ноготками в кожу, и, ткнувшись лицом куда ни попадя, укусил за живот.
– Прочь пошла! – пхнул ногой. – Я сам все знаю. Я все знаю.
Выпрыгнул из кровати, помчался к мамке Василисе.
– Одевай! На речку хочу! Хочу на дворец смотреть.
Василиса спешит к царице за разрешением, согласие дадено, царевича одевают. И вот он стоит посреди Волги. Один. Так приказано им, чтоб никто не смел на лед ступить хоть за версту.
Святки еще впереди. Небо как пропасть, и Млечная река в той пропасти, белая от звездной пены.
Хрустальный дворец на белом снегу наполнен той же бездной, что небо. Черным-черен.
– Домой! – приказывает царевич. – Пусть от Зиновии приведут Уродину Дуру.
Забавную дурочку сыскал племяннику на потеху дядя Андрей Федорович. Жила Уродина Дура в покоях жены Андрея.
Царевич валенок не успел снять, а Дура уж вот она, доставили.
Это была молоденькая баба, с личиком миловидным, умилительным, но росточка она была крохотного, с тот же валенок, зато женскими признаками наделена сверх меры – груди огромные, зад круглый, тяжелый.
Потеху придумал Осип Волохов. На Уродину Дуру напускали свору щенят. Щенята лезли играть, Дура от них отбивалась, щенята свирепели, хватали за платье, тянули, рвали. Дура Уродина, охая, прикрывала оголенные места и, наконец изнемогши, валилась на пол. Щенки же принимались облизывать ее, и это было так уморительно, что царевич смеялся до икоты.
Потеха и нынче была точь-в-точь, но затейник Осип, для пущей забавы, принялся втолковывать Уродине Дуре небывалое:
– Да ты сообрази! Ты ведь и есть мать щенятам! Это ты их нарожала! Сама! Покорми же их! Покорми!
И, обрывая платье на груди Уродины Дуры, сунул к ее соскам двух совсем еще крошечных кутят, и те прильнули, зачмокали.
Царевичу такая игра не понравилась.
– Убери собак, сатана! – крикнул он Осипу. – Да наклонись! Наклонись! На колени!
Осип стал на колени, и царевич ударил его ногой в лицо.
Мамка Василиса, глядевшая на потеху через щелочку, так и всплеснула руками.
– Адамант! Кромешник! Весь в батюшку своего!
Царевичу было не по себе. Он чувствовал – змейка, заползшая в него, уже обернулась Черной Немочью, и он не хотел, не хотел смириться перед нею. Он побежал в Столовую палату, к матери, но у дверей увидел согнувшегося над потайным глазком дьяка Михайла Битяговского. Царевич отстранил дьяка и сам прильнул.
– Чего они там?
– Я поздравить государыню пришел со святым праздничком! – залепетал Битяговский. – А войти боюсь. Твой дядя ведуна привел. Андрюшку Мочалова.
Царевич видел часть стола, синюю рубаху ведуна, корявые руки, большую братину, яичную скорлупу на столе.
– А что он делает?
– Твои дядья яйца на теле своем выкатывают, а он яйца бьет и глядит, как они в воде расходятся. Я-то ведь поздравить пришел…
– И что потом будет? – перебил царевич дьяка.
– Уж не знаю чего. Хотят выведать, долго ли жить государю Федору Иоанновичу.
– Батюшки-матушки! Ты послушай, Михайло! Ты послушай, что ведун скажет. – Царевич сказал это серьезно, отошел от двери крадучись.
А Битяговский только глазами моргал. Лишь мгновение спустя кинуло его в жар да в холод: царевич-то знает, чей он, Битяговский, человек. Как разыграл дурака. Вот уж воистину царская природная кровь!
– Михайло! – окликнул царевич дьяка, прячась во тьме теремного перехода.
– Что, царевич?
– А тебе очень хочется зарезать меня?
И топот ног, улепетывающих от самой смерти. Царевич бежал, снося все, что возникало на пути его. Голосок его звенел отчаянием и ужасом.
– Кормилица! Скорее! Сказку!
Кормилица прибежала, уселась, обняла своего бедняжечку.
– Сказывай! Сказывай! Про Макарку Счастливца.
– Макарка, сидя под лодкой, подслушал разговор трех чертей, – продолжила кормилица оборванную давеча сказку. – Узнал он, куда рыба делась, узнал, как отомкнуть в колодце заветную жилу и как спасти царицу, на которой черт за ночь три платья раздирает.
– Дальше! Дальше! О счастье! – требовал царевич. – О счастье скорее.
– Сидит Макарка перед дверью царицы, – спешила ублажить миленького кормилица, – а черт вот он! Принес Макарке орехов. «Пощелкай! Вкусные!» Думал, Макарка зазевается, а он в дверь и проскочит. А Макарка черту свои орехи подает, железные. «Пощелкай и ты!»
Пот заливал глазницы царевичу. Он уже не мог больше противиться тому, что много, много сильнее его. Железными орехами был полон рот, не черта, его рот.
– Не нужно! – сказал он кормилице. – Не хочу я таких орехов! Не хочу орехов. Никогда!
Тело напряглось и стало каменным, хоть коней по нему проводи, хоть карету.
И тотчас обмякло, сжалось, полетело в пространство, плещась, как плещется Волга в берегах. И его, царевича, уже не было в теле, и не было его, отрока Дмитрия, на грешной земле среди сонмища грешников. Он бежал по облакам, выше и выше. И при солнце звезды скатывались по его плечам и по груди, и он брал иные в руки и кидал перед собою на дорогу, которая никуда не вела и которой не было никакого предела.
Когда царевича перестало бить и корчить, его взяли с постели и отнесли в потайную комнату, а на его постель уложили другого мальчика. Поповича, младшего брата Огурца.
Падали снега и сомлели под солнцем, сверкал ледяной дворец на Волге, да уплыл. Пришла весна в город Углич. В Угличе света с неба, как только в Угличе – высоко стоит над большой водой. А уж зелено! А уж водою-то как пахнет волжскою! Кто раз вдохнул того воздуха, не забудет вовек.
Царевич всю зиму болел, а с солнышком стал выправляться. 13 мая 1591 года, в день мученицы Гликерии и с нею темничного стражника Лаодикия, с Дмитрием опять приключилась падучая болезнь. Припадок был недолгий, и в пятницу, на день преподобного Пахомия Великого, столпа пустынножительства, царица Мария Федоровна взяла царевича обедню стоять. День выдался хороший, теплый, да служили долго. Приморилась царица, и царевич личиком поскучнел. Оттого-то Мария Федоровна, уходя к себе на Верх, сына на дворе оставила, погулять, поиграть с ребятами, с жильцами. С приятелями его: с Петрушкой, сыном постельницы Марьи Колобовой, с Баженко, сыном кормилицы Ирины Тучковой, с Ивашкой, сыном стражника Красинского, с Гришкою, сыном стражника Козловского. Кормилица Ирина тоже во дворе осталась, при царевиче, да еще спальница Марья, да мамка Василиса Волохова. Ребятки затеяли через черту играть, ножиком, в «тычку».
И на том нашему сказу конец. Не успела царица в покои свои ступить – закричали во дворе, будто резали кого…
Подошли мы к тайне тайн XVII века. К «Угличскому делу», к следствию поспешному и лукавому.
Высокая комиссия: митрополит сарский и подонский Гласий, князь Василий Иванович Шуйский, окольничий Андрей Петрович Луп-Клешнин, думный дьяк Елизар Вылузгин – приехала в Углич во вторник 19 мая. Приехали ради дела царевича и ради дела дядьев его и матери. Люди Нагих убили у царицы на глазах двенадцать человек. Да еще мамке Василисе Волоховой сама царица и помощник ее Григорий Федорович проломили поленом голову и бока крепко помяли.
Девяносто четырех свидетелей опросили следователи. Архимандрит и двое игуменов просили записать так: «Слуги прибежали, сказали: царевича убили, а кто, неведомо». Еще трое объявили, что царевича зарезали. Восемьдесят восемь дворовых людей: дети боярские,[2] жильцы, повара, сенные сторожа, конюхи, курятники, помясы, путейщики, истопники и прочие, прочие – показали едино: царевич покололся сам.
Многим ли не верить? Мы и поверили бы, да только из восьмидесяти восьми человек беду видели семеро. Кормилица Ирина Тучкова, постельница Марья Колобова, двое их сынишек, игравших с царевичем, и еще двое мальчиков-жильцов. Седьмой, Семейка Юдин, во дворе не был, стоял у поставца, посуду к обеду готовил. Семейка через окно глядел, как царевича «долго била падучая».
Больше других высокой комиссии наговорила царевичева мамка Василиса Волохова: «Царевич играл ножом. Тут пришла на него черная болезнь и бросила его о землю, и тут царевич сам себя ножиком поколол в горло, и било его долго, да туто его и не стало».
И никто, ни Шуйский, ни Клешнин, ни Вылузгин, не спросил мамку: «Что же ты глядела, не поторопилась к царевичу, коли било его долго да все о ножик?»
Малые ребята, игравшие с Дмитрием, показали, что во дворе были кормилица и постельница, Василису Волохову они не видели.
Почему не кинулись на помощь царевичу? Испугались. Страшно на падучую глядеть, а кровь хлынула, ноги сами собой к земле приросли.
А куда постельница с кормилицей глядели?
Не с голыми ли руками кинулась на злодейские ножи кормилица? Умирал отрок на ее груди, последняя ласка ему – от нее, от Иринушки Тучковой.
Странное дело! Василиса Волохова за правду свою получила от Годунова имения, а кормилица оковы. Показала смиренно, как все, – «царевич покололся сам», но заковали, язык укоротили и с глаз долой. Многим в Угличе языки тогда порезали да свели за Уральские горы на речку Пелым. Такая была справа и расправа, что город Углич запустел на долгие годы.
Трое, сказавшие комиссии, что царевича зарезали, были братья Нагие. Михаил хоть и не видел сам, как все приключилось, но убийц назвал твердо – Осип Волохов, Никита Качалов, Данила Битяговский, сын дьяка Михайла Битяговского – соглядатая Годунова.
Но в показаниях братьев тоже непонятный разнобой.
Андрей сообщил следователям, что застал царевича на руках кормилицы мертвым. Он был рядом, в тереме. Григорий прибежал во двор из города, услышав всполошный звон колокола, значит, много позже Андрея, но показал, что царевич был жив, что он на ножик «набрушился сам в падучей болезни». Когда же во дворе появился Михайло Битяговский, стали говорить, что царевича зарезал его сын Данила. А кто говорил – неведомо.
Документы эти читаны-перечитаны историками, но можно ли доверять следствию? Свидетели говорили «черное», а дьяки записывали «белое».
Разве не подозрительно: на листе после показаний Григория Нагого стоит приписка: «К сем речам отец духовный Григорья Нагого царе константиновской поп Богдан руку приложил», – а на обороте листа подпись Феодорита. Подписи самого Григория нет, как нет ее и на показаниях Михаила Нагого.
Как могли следователи не спросить о ноже? Ведь, наверное, тот нож, которым царевич «покололся», сохранили бы в веках, останься он на месте трагедии. Если ножа на месте не было, значит, его убийца унес?
Что еще страшно и странно. Уродину Дуру, которую держали для потехи царевича, царица приказала убить через два дня после смерти сына: она-де и портила царевича. Если Мария Федоровна мстила, значит, признала – падучая погубила Дмитрия.
Доверяя одному Галасию, царица сказала ему: «Приключилось дело грешное, виноватое», – но то она признала вину своих братьев, умертвивших двенадцать человек да еще приказавших слугам вкладывать мертвым в руки оружие и мазать кровью.
Можно еще предположить, и предполагали: Нагие сами убили «царевича», не Дмитрия, а подменного, поповича. Дмитрия они увезли и спрятали…
Такие вот они, российские темные дела. Но что замечательно – темное, совсем даже черное, у нас, у русских, оборачивается великим светом. Свят царевич Дмитрий. Свят.
И в том разгадка черного дела. Будь Годунов безгрешен, молва обелила бы неправедно обиженного. Ан нет! И сам погиб в ужасе перед нашествием живого призрака Дмитриева, и жену погубил, и весь род свой.
О младенцы! О пресветлые отроки русские, отданные на заклание!
Коли бы не убили Дмитрия, не убили бы и Федора Борисовича, зверски. И не есть ли мученическое убиение царевича Алексея, последнего из прямых наследников Дома Романовых, расплата за казнь невинного младенца Ивана, сына русской царицы Марины Мнишек? Первый же Романов, сам едва не отрок, запятнал и заклял казнью и Дом свой, и всю Россию. Младенцу было четыре года – повесили, не ужаснулись.
За грехи Иоанна Грозного род истребился и сгинул. Но кровавая точка, поставленная в Угличе, прожгла пророческий свиток насквозь и обернулась зародышем бури, черной, пахнущей сгоревшими людьми. Эта буря кружила над нашей землей целое столетие. И уничтожились вера и патриаршество, и погас в народе свет Духа Святого.
А чем обернулось заклание царевича Алексея, который тоже есть точка в свитке Судеб, мы уже не по былинам, не по сказаниям Бояновым знаем.
Да помилует Господь русский народ, утишит Русскую землю.
Да соединятся святые Небеса с очищенным от скверны Отечеством нашим.
Нам молить, а миловать Господу…
Борис Годунов
1Свеча пылала, но свет не мог поглотить теней, черных, шевелящихся. Даже от пламени была тень. Чудилось: то горит двойник белой – черная свеча.
Скрючившись, бочком сидел за печкой в простенке на березовых рубленых полешках правитель Борис Федорович.
Печь скрывала от нескромных взоров куцеватую лежанку. Монастырь потому и Новодевичий, что для дев. Все тут складно, махонько… На лежанке было бы удобнее, но печь днем протопили, и кирпичи, отдавая тепло, жгли нестерпимо. Борис Федорович о жаре и тесноте забывал, слушая речи. Ему бы еще щелочку!..
– Вот тебе денюжки! И тебе столько же! – дружески шептала инокиня Александра. – Всего вашего дела – привести людей. Послужите Борису Федоровичу, и он вам послужит.
– Царица, ты всем нам мать! Ради Бориса Федоровича вот так постараемся! – сказал один, и другой поддержал товарища:
– Когда в прошлый четверг печатник Васька Щелканов выходил на площадь, мы кричали: «Да здравствует Борис Федорович!»
– Верно, царица-матушка! Щелкан глазами зыркает, как волк: «Присягайте, так вашу, Думе, боярам великородным!» А я ему в ответ: «Не знаем твоих бояр! Знаем одну царицу!» Это же я кричал!
– Он, царица! Он! – подтвердил товарищ. – А я тут и возопил: «Да здравствует Борис Федорович!»
– За такую службу вас имениями наградить не грех. Братик мой добро помнит. Такой уж уродился: зла не держит, за доброе – последнее с себя скинет и отдаст.
– Послужим Борису Федоровичу! Царь Федор Иоаннович был чистый ангел. Мы разве враги себе, чтоб благодетеля-правителя на плута Шуйского сменять?! Будь, царица, спокойна!
– Не царица я! Нет уж больше Ирины Федоровны, есть инокиня Александра. Не ради брата хлопочу, ради доброго мудрого царя для государыни Москвы! С Богом!
Тени на стене сломались пополам, сапоги затопали и – стали в дверях.
– Мы по сту человек пригоним завтра к твоим окошкам! И по двести! А ты, царица, Борису Федоровичу напомни про именьица, когда в царях будет.
– Постараетесь вы для Русской земли, постараюсь и я для вас, – обещала мать Александра.
Борис выбрался из-за печи, спеша распрямиться, размять затекшие руки и ноги.
– Разговорились!
– Ласковый разговор дороже денег. На слова ли жадничать?
– Спасибо, Иринушка! Устала хлопотать, а я ждать устал, но поспешить никак нельзя! Потрафишь нетерпению – угодишь в такие сети, что и за сто лет не выпутаешься. Боярам нужен не царь, а дудка в шапке Мономаховой. Чего они дунут, то царь и гуднет. Не бывать по-ихнему. Не бояре меня на престол посадят, вся земля Русская.
– Шел бы ты спать, Борис. Сбудутся завтра твои сны, утолишь свою жажду. Был первым слугою, будешь первым господином.
Испуг вскинул Борису брови. Кончики пальцев задрожали.