— Они — Нацисты!
Мы договорились встретиться у дома Плешивого. Игорь приехал на машине, с собой у него был галлон рома. Мы забрались на заднее сиденье. Игорь рванул, и мы пустили бутыль по кругу. Русский вел машину, как танк, прямо на красный свет. Люди сигналили и давили на тормоза, а потомок белогвардейца наводил на них черный пистолет — муляж.
— Слышь, Игорь, покажи Хэнку свой пистолет, — попросил Плешивый.
Игорь передал мне подделку. Я осмотрел.
— Класс! — сказал Плешивый. — Он вырезал его из дерева и покрыл черной мастикой. Выглядит как настоящий, правда?
— Да, — согласился я. — Он даже дырку просверлил в стволе. Здорово, — сказал я Игорю, возвращая его игрушку.
Отхлебнув рому, я отдал бутылку Плешивому. Он посмотрел на меня и гаркнул:
— Хайль Гитлер!
Мы прибыли последними. Это был большой красивый дом. У входа нас встретил улыбчивый жирный парень по имени Ларри Кирли. Похоже, единственное, чем ему доводилось заниматься в своей жизни, это пожирать жареные каштаны. Впрочем, родители его производили приятное впечатление. Мы проследовали за Ларри по всему огромному дому, затем стали спускаться по темной лестнице. Я ничего не видел, кроме плеч и головы Кирли. Что и говорить, парень был откормлен на славу, да и выглядел умнее, чем Плешивый, Игорь, да и я. Может, здесь я почерпну что-нибудь полезное?
Мы оказались в подвале. Там уже был Фэнстер — он кивнул нам — и еще семь неизвестных мне личностей. Ларри прошел к столу, который стоял на возвышающейся платформе, а мы расселись на свободные стулья. Ларри встал у стола; за его спиной, на стене, висел огромный американский флаг. Ларри вытянулся и произнес:
— Сейчас мы поклянемся в верности на флаге Соединенных Штатов Америки!
«Бог ты мой, — подумалось мне, — я не туда попал!»
Мы встали и поклялись, но после слов: «Клянусь в верности…» я остановился. Не хотел я никому клясться.
Мы сели, и Ларри стал вещать. Он объяснил, что поскольку это было наше первое собрание, то председательствовать будет он. После двух-трех встреч, когда мы узнаем друг друга поближе, то можно будет переизбрать председателя, если мы захотим. Ну, а пока…
— Здесь в Америке мы имеем два явления, угрожающих нашей свободе. Это — коммунистический бич и засилье черных. Чаще всего они действуют рука об руку. Мы, истинные американцы, будем собираться здесь, чтобы противостоять бичу коммунизма и «черной» опасности. Дело дошло до того, что ни одна приличная белая девушка не может пройти по улице, чтобы к ней ни пристал черный самец!
— Мы будем убивать их! — вскочил Игорь.
— Коммунисты хотят поделить наши капиталы, которые зачинали наши предки и которые преумножают наши отцы. Они хотят раздать наши деньги черным, гомосексуалистам, бродягам, убийцам и попрошайкам, которые шныряют по нашим улицам!
— Мы перебьем их!
— Их нужно остановить.
— Мы будем вооружаться!
— Да, мы будем вооружаться! Мы будем собираться здесь и разработаем генеральный план спасения Америки!
Заговорщики воодушевились. Двое или трое прокричали «Хайль Гитлер!». Наконец настало время всем познакомиться поближе.
Ларри выставил холодное пиво, мы стояли маленькими группами и трепались. Ничего значительного сказано не было, за исключением того, что мы пришли к общему соглашению о необходимости практических занятий в военном деле, дабы свободно владеть оружием, когда наступит решающий момент.
На обратном пути мы заехали к Игорю, его родителей дома не было. Он достал сковородку, бросил на нее четыре куска масла и поставил на плиту. Затем вылил ром в большую кружку и тоже стал подогревать.
— Вот что пьют настоящие мужики, — сказал он и посмотрел на Плешивого. — Ты мужик, Плешивый?
Плешивый был уже пьян. Он стоял по стойке смирно, руки по швам.
— ДА, Я МУЖИК! — прокричал бедолага и заплакал. Слезы текли градом, а он все твердил:
— Я МУЖИК! ХАЙЛЬ ГИТЛЕР!
Игорь взглянул на меня.
— А ты?
— Не знаю. Ром готов?
— Не нравишься ты мне. Я не верю, что ты из наших. Может, ты шпион? Вражеский агент?
— Нет.
— Значит, ты наш?
— Черт его знает. Только в одном я уверен на все сто.
— В чем?
— В том, что ты мне тоже не нравишься. По-моему, ром готов?
— Видишь? — сказал Плешивый Игорю. — Я же говорил тебе, что он кремень!
— Посмотрим, выдержит этот кремень до конца ночи, — ответил Игорь и вылил растопившееся масло в закипевший ром.
Выключив огонь, он тщательно размешал варево. Да, он не нравился мне, но в то же время он отличался от других, и это меня интриговало. Тем временем Игорь достал три чашки — огромные, голубые, с русскими надписями — и разлил по ним свой маслянистый ром.
— Ну, что ж, — сказал он, поднимая чашку, — выпьем!
— Давно пора, — отозвался я, взял свою и заглотил содержимое — пойло было очень горячим и вонючим.
Я посмотрел на Игоря. Он поглощал свое варево мелкими глотками, и золотистые капельки масла собирались в уголках его дурацкого рта. Глаза-горошинки над краями кружки косились на Плешивого. А тот стоял и таращился на оставшуюся чашку, предназначенную для него. Я уже давно знал, что Плешивый не питает настоящей любви к выпивке.
— Пей! — гаркнул Игорь, расправившись со своей порцией.
— Да-да, Игорь, я сейчас… — промямлил Плешивый и поднял голубую чашку.
Для него это было трудное испытание — слишком горячее и чересчур противное. Половина напитка прошла мимо рта и по подбородку стекала на рубашку, а пустая кружка выскочила из рук и грохнулась на пол.
Придвинувшись вплотную, Игорь сказал бедолаге:
— Ты не мужик!
— Я МУЖИК, ИГОРЬ! МУЖИК!
— ВРЕШЬ! — заорал Игорь и влепил пощечину.
Плешивый отвернулся, но Игорь ударом по другой щеке вернул его голову на место. Плешивый вытянулся по стойке смирно и прошептал:
— Я… мужик…
Игорь не отступал от него.
— Я сделаю из тебя мужика!
— Ладно, — вмешался я, — оставь его в покое.
Игорь вышел из комнаты, а я налил себе еще умасленного рому — гадость совершеннейшая, но альтернативы не было.
Вернулся Игорь, в руках у него поблескивал настоящий, шестизарядный револьвер.
— Сейчас будем играть в русскую рулетку, — объявил потомок белоэмигранта.
— Пошел ты, — сказал я.
— Я буду играть, Игорь, — завопил Плешивый. — Я играю! Я мужик!
— Хорошо, — усмехнулся Игорь, — здесь один патрон, — он крутанул барабан и протянул револьвер Плешивому.
— Я мужчина… я настоящий мужчина, — бормотал пьяный Ла Кросс, взял револьвер и приставил дуло к виску. — Я докажу.
Он снова заплакал.
— Я сделаю… я мужик… — твердил Плешивый, но дуло соскользнуло с его виска, и тогда он спустил курок. Послышался щелчок.
Игорь забрал у него револьвер, снова прокрутил барабан и передал оружие мне.
— Сначала ты, — предложил я.
Игорь опять прокрутил барабан, вскинул револьвер вверх и посмотрел в патронник на свет. Затем он приставил дуло к виску и спустил курок. Щелчок.
— Лажа, — сказал я. — Ты проверил, где был патрон.
Игорь в очередной раз прокрутил барабан и протянул револьвер мне.
— Твоя очередь.
— Убери эту дрянь, — отмахнулся я и пошел к плите, чтобы еще плеснуть себе рому.
Не успел я сделать и шаг, как сзади раздался выстрел. Я обернулся. В полу возле моей ноги чернела дырка.
— Игорь, еще раз направишь на меня эту штуку, я тебя кончу.
— Да?
— Да.
Улыбаясь, он начал медленно поднимать револьвер. Я ждал. Но он не стал продолжать. Было уже поздно, и Игорь повез нас домой. Но по пути мы завернули в Вестлейк-парк, подкатили к озеру и взяли напрокат лодку Нам вздумалось прикончить оставшийся ром на воде. Когда бутылка опустела, Игорь достал револьвер и прострелил дно в нескольких местах. Мы были ярдах в сорока от берега и терпели бедствие. Пришлось добираться вплавь…
Когда я, наконец, добрался до дома, была глубокая ночь. Воспользовавшись окном, я пробрался в свою комнату, разделся и лег в постель. По всему дому раздавался храп отца.
53
Я возвращался домой налегке по Вествью-хилл. Книг с собой я никогда не носил, экзамены сдавал, только слушая лекции и анализируя ответы других. Зубрежкой перед экзаменами я не занимался. На твердую «С» я всегда мог рассчитывать.
Спускаясь с холма, я прошел сквозь гигантскую паутину. Я всегда это делал. Потом, сдирая с себя липкие волокна, искал паука.
Когда находил — жирную черную тварь — добивал каблуком. Наверняка все пауки в округе меня ненавидели. Когда я спущусь в ад, буду растерзан ими.
Вся моя нелепая жизнь в этом районе состояла из борьбы с паутиной, черными пауками и своим отцом. Меня угнетала эта вечно мрачная атмосфера проклятия. Даже погода казалась оскорбительной и злобной. Или всю неделю от начала до конца стояло невыносимое пекло, или лил проливной дождь пять-шесть дней кряду. Вода заливала газоны и врывалась в дома. Тот, кто разрабатывал дренажную систему и, вероятно, неплохо заработал на этом, просто не знал о таком норовистом характере местной природы.
Вся моя нелепая жизнь в этом районе состояла из борьбы с паутиной, черными пауками и своим отцом. Меня угнетала эта вечно мрачная атмосфера проклятия. Даже погода казалась оскорбительной и злобной. Или всю неделю от начала до конца стояло невыносимое пекло, или лил проливной дождь пять-шесть дней кряду. Вода заливала газоны и врывалась в дома. Тот, кто разрабатывал дренажную систему и, вероятно, неплохо заработал на этом, просто не знал о таком норовистом характере местной природы.
Мои личные дела оставались все так же плохи и беспросветны, что и раньше. Можно сказать, они были такими со дня рождения. С одной лишь разницей — теперь я мог время от времени выпивать, хотя и не столько, сколько хотелось бы. Выпивка помогала мне хотя бы на время избавиться от чувства вечной растерянности и абсолютной ненужности. Все, к чему бы я ни прикасался, казалось мне пошлым и пустым. Ничего не интересовало, совершенно. Люди выглядели ограниченными в своей осторожности и щепетильной сосредоточенности на повседневных делах. И мне предстоит жить с этими уебищами всю оставшуюся жизнь, думал я. Господи, какое скопище ног, рук, подмышек, ртов, хуев, пизд и жоп. Они срут, ссут, болтают, и все они не стоят кучи лошадиного навоза. Девушки выглядели привлекательными, но только на расстоянии. Солнце просвечивало сквозь их легкие платья и радужно сияло в волосах. Но стоило только приблизиться к ним и прислушаться к их мыслям, лавиной сыплющимся из незакрывающихся ртов, как мне хотелось немедленно вырыть себе нору где-нибудь под холмом и спрятаться там с автоматом. Для меня не было сомнений в том, что я не способен на счастливый брак, что у меня никогда не будет детей. Да о чем говорить, если я даже не мог заполучить работу посудомойщика.
Может быть мне заделаться грабителем банков? Такая же мура, только с выстрелами, дымом и погонями. Но человек должен делать выбор, и на это у него всего один патрон. Почему бы не мойщиком окон?
Я закурил сигарету и пошел дальше вниз по склону холма. Неужели я был единственным человеком, которого терзало его беспросветное будущее?
И тут я увидел еще одного черного паука. Его паутина находилась прямо на уровне моего лица. Я взял сигарету и поднес огонек к жирной заднице. Огромная сеть задергалась, сотрясая ветви кустарника, на которых она была сплетена. Паук выпрыгнул из паутины и упал на тротуар. Трусливые убийцы, да вас тут целая банда! И я похоронил его под своим башмаком. Стоящий денек — удалось уничтожить двух пауков. Я нарушил естественный баланс в природе — теперь нас всех сожрут жуки и мухи.
Когда я подходил к подножию холма, чуть впереди меня в огромном кусте что-то зашевелилось. Король-паук поджидал меня. Я двинулся ему навстречу.
Из куста выпрыгнула моя мать и заголосила:
— Генри, Генри, не ходи домой, отец убьет тебя!
— С чего бы это? Я и сам могу оторвать ему голову.
— Нет, он в бешенстве, Генри! Не ходи домой, он убьет тебя! Я уже несколько часов караулю тебя!
Коричневые глаза матери, широко распахнутые от страха, были прекрасны.
— А что он делает дома так рано?
— У него разболелась голова, и он отпросился с обеда!
— А ты разве не работаешь? Я думал, что у тебя новая работа.
Недавно она получила работу домохозяйки.
— Он пришел и забрал меня. Он в бешенстве! Хочет убить тебя!
— Не беспокойся, мам. Если он полезет на меня, я надеру ему задницу, как мальчишке, обещаю тебе.
— Генри, он нашел твои рассказы и прочитал их!
— Его никто не просил делать этого.
— Он нашел их в комоде! Он стал читать и прочитал все!
У меня было написано десять или двенадцать рассказов. Дайте человеку пишущую машинку, и он станет писателем. Я спрятал свои произведения под бумажную обивку в ящике для нижнего белья.
— Ну что ж, — сказал я, — старик повсюду сует свой нос, пора прищемить ему кончик.
— Он обещал убить тебя! Он сказал, что его сын не может писать такую гадость и что ты не можешь жить с ним под одной крышей!
Я взял ее за руки и сказал:
— Мам, пойдем домой, а там видно будет, что он сделает…
— Генри, он выбросил на газон всю твою одежду, даже грязную! И печатную машинку выбросил, и чемодан, и твои рассказы!
— Рассказы?
— Да, в первую очередь…
— Я убью его!
Я отстранил мать с дороги и пошел через 21-ю к Лонгвуд-авеню. Мать семенила сзади.
— Генри, Генри, не ходи туда.
Бедная женщина схватила меня сзади за рубашку.
— Генри, умоляю, сними себе где-нибудь комнату! У меня есть десять долларов! Возьми деньги и уходи!
Я остановился. Мать протянула мне десятку.
— Перестань, мам. Сейчас я с ним разберусь.
— Генри, возьми деньги! Ради меня. Ну, сделай это ради своей матери!
Я не выдержал.
— Ну, хорошо… — взял деньги и положил в карман. — Спасибо, мам, это приличная сумма.
— Пустяки, — сказа она, — я люблю тебя, Генри, но ты должен уйти, — и побежала впереди меня.
Когда я подошел к дому, то увидел интересную картину: все мои вещи были разбросаны по газону — одежда грязная и чистая, открытый чемодан с носками, трусами, пижамой и старым халатом — куча хлама на газоне и на тротуаре. Ветер разнес повсюду страницы моей рукописи, они были даже в сточной канаве.
Мать забежала на веранду и вошла в дом, я крикнул ей вслед, чтобы отец мог слышать:
— СКАЖИ, ПУСТЬ ОН ВЫЙДЕТ, И Я ОТОРВУ ЕМУ ЕГО БЕЗМОЗГЛУЮ ГОЛОВУ!
Первым делом я занялся своей рукописью. Это был удар ниже пояса. Единственная вещь, которую он не имел права трогать. Собрав все страницы и в сточной канаве, и на газоне, и на улице, я почувствовал облегчение. Я поместил стопку в чемодан и сверху придавил ботинками, теперь нужно было спасать машинку. Она вылетела из своего чехла, но вроде бы не сломалась. Убрав машинку в чехол, я осмотрел разбросанное повсюду шмотье. Оставив всю грязную одежду и пижаму на газоне, я закрыл чемодан, взял его в одну руку, машинку — в другую и пошел прочь. Из-за занавесок за мной следили два лица. Но как только я поднялся по Лонгвуд, пересек 21-ю и вышел на Вествью-хилл, то мигом забыл обо всем. Я не чувствовал себя как-то иначе, чем обычно. Не было ни особого воодушевления, ни необычной подавленности; все происшедшее казалось логическим продолжением. Я собирался дождаться трамвая «W», купить билет и отправиться куда-нибудь в центр.
54
Я снял комнату на Темпел-стрит в филиппинском районе — $3,50 в неделю, вверх по лестнице на третий этаж. Заплатил хозяйке — блондинке средних лет — за неделю вперед. Ванна и туалет были внизу в холле, но зато в комнате была раковина, в которую можно было писать.
В первую же ночь, буквально в нескольких шагах от своего нового жилища, я обнаружил бар. Это мне понравилось. Нужно было всего-навсего забраться по лестнице, и ты — дома. Бар был полон маленькими смуглыми людишками, но они не мешали мне. Раньше я много слышал о филиппинцах — что они любили белых девок, особенно блондинок, что носили с собой стилеты, что все были одного размера и поэтому собирались по семь человек, покупали один шикарный костюм со всеми причиндалами и одевали его по очереди по одному вечеру в неделю. Джордж Рафт сказал где-то, что филиппинцы — законодатели моды. Они первыми придумали стоять на углах улиц и крутить на пальце золотую цепочку, тонкую золотую цепочку длиной в семь-восемь дюймов — длина вращающейся цепочки на пальце мужчины указывала на длину его пениса.
Бармен был филиппинец.
— Первый раз? — спросил он меня.
— Я живу в верхнем этаже. Студент.
— Кредита нет.
Я выложил несколько монет.
— Дай мне Истсайд.
Он вернулся с бутылкой пива.
— Где я могу снять девочку? — спросил я.
— Я ничего не знаю, — ответил бармен, забрал пару монет и отошел к кассе.
В ту первую ночь я просидел в баре до закрытия. Никто не мешал мне. Несколько блондинок и вправду ушли с филиппинцами. Мужчины пили мало. Они сидели маленькими группами, склонившись головами к центру стола, тихо разговаривали и время от времени смеялись, тоже очень скромно. Они мне нравились. Когда бар закрывался и я поднялся, чтобы уйти, бармен сказал мне: «Благодарю вас». В американских барах такого не услышишь, во всяком случае, меня не благодарили.
Мне нравилось мое новое положение. Все, что мне было нужно — это деньги.
Я решил не бросать колледж. По крайней мере, было чем заняться в течение дня. Мой друг Беккер куда-то исчез, и в колледже не осталось никого, кто бы интересовал меня, разве что преподаватель антропологии, известный коммунист. Он не слишком докучал нам антропологией. Это был крупный мужчина, внешне привлекательный и непредсказуемый.
— Я расскажу вам, как надо готовить настоящий стэйк, — расхаживал он перед классом. — Ставите сковороду на плиту, и пока она раскалится, выпиваете порцию виски. Затем покрываете дно сковороды тонким слоем соли, укладываете на него филе и поджариваете, но недолго. Переворачиваете, поджариваете другую сторону, потом выпиваете еще стопку и тут же закусываете стэйком.