Она постояла у дверей, осторожно выглядывая, дождалась, пока Виталий войдет в «Красный куб», а сама выскочила из «Mango» и метнулась в «Clasp-Knife».
Подошла к прилавку – к тому самому, около которого видела Виталия, – и у нее потемнело в глазах. Вернее, покраснело – потому что на прилавке были в бессчетном количестве разложены большие и маленькие перочинные ножи. Некоторые лежали сложенными, являя собой изящные прямоугольнички, другие – раскрытыми, щетинясь веерами разнообразнейших лезвий. Ножницы, пилочки, открывалки, штопоры, наборы отверток и собственно лезвия – что только не торчало из красных рукояток с белым крестиком в белой же рамочке!
Алёна тупо смотрела на прилавок, в глазах у нее рябило, а в голове… в голове вообще невесть что творилось, какая-то сумятица. Что бы все это значило, а?
Господа! Что бы все это значило?!
Да что-что… вот то и значило…
Алёна буквально ощущала, как начал подбирать крылья, готовясь к взлету, Дракон ее души. Огнеметный Дракон. Беда одна – он пока толком не знал, куда лететь и что, собственно говоря, палить своим огнем-пламенем.
– Чем могу помочь? – Голос продавца заставил ее встрепенуться. Продавец был худенький, затейливо подстриженный, с круглыми шоколадными очень наивными глазами. Лет ему было восемнадцать, ну никак не больше.
Алёна посмотрела в его очаровательные глазки – и решила хладнокровно воспользоваться его неопытностью и наивностью. Совершенно так, как в романах английских беллетристов XVIII века господа пользуются неопытностью и наивностью бедных горничных.
– Извините, – пролепетала она, моментально принимая вид не Дракона, а бабочки, случайно залетевшей на огонек, – мой муж потерял ножик, складной. Он его очень любил, считал своим талисманом. И я хотела сделать ему подарок – купить такой же. И вот пять минут назад увидела, как мой муж вышел из вашего магазина! Неужели он уже купил нож?
– Ваш муж такой высокий, коротко стриженный, в длинном, очень элегантном пальто? – точно описал Виталия продавец.
– Да, да! – обрадовалась Алёна. – Это он!
– К сожалению, вам придется придумать ему другой подарок, – с искренним огорчением сказал простодушный мальчик, еще одна жертва безнравственной писательницы. – Он рассказал, что потерял свой талисман, а без него не верит в удачу. К счастью, мы нашли именно такую модель, которую он потерял. Швейцарский нож марки «Wenger Classic» – отличная штука!
Тут он ткнул пальцем в стекло прилавка. Алёна посмотрела. Нож… море лезвий, пилочка, открывашка для бутылок… И даже, кажется, крестовая отвертка!
– Да, – пролепетала она, – какая жалость… То есть я хочу сказать, хорошо, что ему удалось найти такой же… какой потерял!
И выскочила из магазина, чтобы не сказать: «Как хорошо, что ему удалось найти такой же, какой он бросил в мою сумку перед досмотром в аэропорту Шарль де Голль!»
* * *А на тех листочках было написано:
Вот так все и началось. Бретер был у меня первым, самым первым, может быть, потому я не забыла его. Он был необыкновенным… и N рядом с ним просто-напросто хвастливый павиан.
Его родной страной был Грех, Постельный Грех.
И родине своей он верность без помех
Хранил, покуда жил на этом свете.
Что было с ним на свете на ином,
Никто не ведает… Но очень может статься,
Что даже там он продолжал сношаться
Со всем, что только обладает междуножьем.
И ангелиц у Вечного Подножья,
Средь звездного святого бездорожья,
Имел он со всей пылкостью безбожья.
Я раньше даже не подозревала, что Сravates и foulards, галстуки и платки, занимают такое огромное место в жизни мужчин. N носил их очень редко, предпочитая рубашки апаш с залихватски расстегнутым воротом. Конечно, некоторые мужчины и впрямь приходили за галстуками, но некоторые – только ради меня. Кого-то влекла моя внешняя неприступность. Кого-то – моя продажность в сочетании с этой неприступностью. Мы все прекрасно знали, что если бы кто-то из них пристал ко мне на улице, я позвала бы полицию. Но здесь, в томительной духоте моего «рабочего кабинета»…
Сначала я ограничила количество посетителей одним человеком в день, но потом вошла во вкус. С головой рухнула в излишества! К тому же слишком много было желающих. Мсье Дени клялся и божился, что они все – люди, умеющие хранить тайну, которые не с улицы приходят (а откуда же, позвольте спросить?!), люди доверенные, которых ни в каких смыслах можно не опасаться.
Ну, сначала так и было. И я даже запомнила кое-кого из тех, кого пропустила через себя в числе первых.
Я помню необыкновенно чистоплотного и брезгливого молодого человека, который чувствовал ко мне одновременно отвращение и желание. Он беспрестанно цитировал Бодлера, в частности, «Красота» была его любимым стихотворением:
Вся, как каменная греза, я бессмертна, я прекрасна,
Чтоб о каменные груди ты расшибся, человек;
Страсть, что я внушу поэту, как материя, безгласна
И ничем не истребима, как материя, вовек.
Я, как сфинкс, царю в лазури, выше всякого познанья,
С лебединой белизною сочетаю холод льда;
Я недвижна, я отвергла беглых линий трепетанье,
Никогда не знаю смеха и не плачу никогда!
Эти позы, эти жесты у надменных изваяний
Мною созданы, чтоб душу вы, поэты, до конца
Расточили, изнемогши от упорных созерцаний;
Я колдую, я чарую мне покорные сердца
Этим взором глаз широких, светом вечным и зеркальным,
Где предметы отразились очертаньем идеальным.
Это все было обо мне…
Он также сообщил мне, что Бодлер – его кумир во всех смыслах, именно поэтому он надевает перчатки, собираясь заняться любовью. Потому что так поступал Бодлер!
Я хохотала как сумасшедшая, но не возражала против перчаток. У бодлериста всегда были очень холодные руки, и, когда он ко мне прикасался, меня бросало в дрожь – но отнюдь не от возбуждения.
* * *Виталий позвонил семь раз, прежде чем угомонился. Алёна не отвечала на звонки. Она просто отключила сигнал, чтобы не будоражить окрестности электронными трелями. И самой чтобы не нервничать. Ей надо было подумать… Но думалось как-то непродуктивно. Сплошные вопросы без ответов и ответы без вопросов. Зачем, зачем?! Неужели… Да нет, не может быть, ведь потом он ее просто бросил, можно сказать…
Или не просто? Или все куда сложнее, чем кажется Алёне? Неужели?!
Чтобы решить, по делу ли вспыхнуло в голове это «неужели», нужно было поскорей вернуться домой. И проверить!
Коротков появится только в два. У нее масса времени, чтобы все узнать. А может, ей только кажется, что она сможет что-то разузнать сама, без посторонней помощи?
Ха, а где взять помощь?!
Нервничая как не знаю кто, Алёна влетела в свой двор – и ахнула, увидев знакомую и столь приснопамятную «Мазду».
Коротков! Чего вдруг его принесло на час и даже более раньше назначенного времени? Неужели так струсил? Да, вид у него бледный. Жалкий, можно сказать. И весьма печальный. Вот бы повеселел, если б узнал, что Алёна только что быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла, бежала от того самого человека, которого он так боится, что она сама его теперь боится, потому что ничего не может понять!
Коротков выбрался из машины. Он был не один – на заднем сиденье маячил мужской силуэт.
– Почему вы так рано? – спросила Алёна с ноткой неудовольствия в голосе, как если бы не она сама почти два месяца трясла Короткова на предмет получения денег, а именно он явился требовать с нее долг, который она не желает отдавать.
– Да вот… дела… надо решить нашу проблему одним махом – и все, – пробормотал Коротков, отводя глаза.
И Алёна ни с того ни с сего вспомнила старославянскую фразочку: «Одним махом семерых побивахом». Хм, странные у нее аллюзии возникают при встрече с Коротковым! А не намерился ли он – одним махом – и избавиться от кредиторши, и долг не возвращать?
А в машине у него – сообщник?
Да нет, вряд ли, все же Виталий – достаточно внушительная страховка на случай неожиданностей.
Виртуальная, весьма виртуальная страховка, конечно. Но другой у нее нет!
И тем не менее Алёне стало не по себе.
– Шура, если вы деньги привезли, то давайте, – сказала она. – Зачем время терять, в квартиру подниматься?
– А расписка у вас с собой? – спросил Коротков.
Ах да. По-хорошему, не возвращать бы расписку, но ладно, не будем уподобляться щипачу с большой дороги российского бизнеса.
Вдвоем пошли к подъезду. На крыльце Алёна оглянулась. Из «Мазды» никто не появился, никто не делал попытки пойти с ними. Очень может быть, в салоне просто приятель Короткова, никакой не сообщник. Она несколько успокоилась. Коротков держался позади, шел, опустив глаза, вид имел смиренный (Алёна несколько раз поглядела на него искоса на поворотах лестницы).
– Подождите, – сказала она в прихожей, не имея желания затягивать сцену прощания с Коротковым, – сейчас принесу расписку.
– Подождите, – сказала она в прихожей, не имея желания затягивать сцену прощания с Коротковым, – сейчас принесу расписку.
– Что ж, мы деньги в прихожей считать станем? – встревожился Коротков. – Деньги уважать надо, а то не будут водиться.
Вот уж чего Алёне ни за что не хотелось бы испытать!
– Ладно, пошли в комнату, – махнула она рукой. – Не разувайтесь, куртку вон туда повесьте.
– Да ничего, я в куртке, – неловко протиснулся мимо нее Коротков. – Быстрей уладим все – и разбежимся, как в море корабли.
Алёне немедленно захотелось спросить, где это видано, чтобы корабли в море бегали. Но потом решила не строить из себя слишком уж великую пуристку русского языка: может, у Короткова до такой степени образное мышление.
Шура достал конверт, подал Алёне со словами:
– Посчитайте, посчитайте!
Она посчитала – ровно десять тысяч. Хотела было невинно поинтересоваться насчет обещанных процентов, да решила не обострять международной напряженности, как говаривали по радио во времена «железного занавеса» и Берлинской стены.
Достала расписку. Коротков ее внимательно перечитал, как будто опасался, что Алёна там что-нибудь лишнего приписала.
– Все нормальненько, – проговорил, складывая расписку и пряча в карман. – Ну что ж, Алёна, простите меня, дурня. Не иначе, бес попутал, – провыл он вдруг и даже всхлипнул.
Алёна растерялась и промямлила что-то вроде: с кем, мол, не бывает, а бес на то и создан, чтобы добрых людей смущать и сбивать с пути истинного.
И в эту минуту кто-то позвонил в домофон.
«Виталий! – испуганно подумала Алёна. – И дернуло же меня сказать ему номер квартиры… Делать нечего, придется открывать».
Побрела в прихожую, втайне надеясь, может, все-таки не он. Спросила:
– Кто там?
– Почта, – откликнулся раздосадованный мужской голос. – Что такое, звоню по квартирам, никого нигде нет, подъезд открыть некому, а мне надо квитанции на квартплату по ящикам разложить. Откройте хоть вы, что ли…
Алёна радостно – не Виталий пришел! – нажала на кнопку и обернулась, услышав стремительные шаги Короткова. Он почти бежал из комнаты, а под мышкой… держал картину. Ту самую! Парижскую! С цветочницей на площади Мадлен! «La vendeuse de fleurs à la place de la Madeleine». Вот именно!
– Шура, вы что, с ума сошли? – растерялась Алёна. – Вы куда ее тащите? Зачем?
Коротков ломил вперед с самым решительным выражением лица, не делая попыток замедлить шаги. И вдруг…
Тут следует сделать небольшое архитектурное отступление. Те, кто бывал в гостях у Алёны Дмитриевой, легко поймут, что случилось дальше, а для тех, кому еще не посчастливилось испытать это удовольствие, следует кое-что пояснить. Просторная прихожая ее квартиры находилась на двух уровнях, один был выше другого сантиметров на двадцать. Там имелась ступенька, и гости порой об нее, забывшись или не заметив, спотыкались. Или как бы проваливались. Один или два человека, было дело, даже шлепнулись. В общем-то, немудрено шлепнуться – идешь себе, и вдруг нога уходит вниз!
Именно это и произошло сейчас с Коротковым. И он рухнул на пол. Картина выпала из его рук, а живописное полотно вывалилось из распавшейся рамки!
Алёна вскрикнула. Коротков подскочил, как мячик, схватил картину, отшвырнул с пути Алёну – она очень удачно свалилась на низенький диванчик, стоящий у стены, не то увесисто влипла бы в саму стену, – и прорвался к двери. Еще по временам ремонта он помнил, как ее открывать, да и не велика хитрость: щеколду двинуть, ручку на второй двери повернуть – и вот она, свобода!
Коротков ринулся вниз по лестнице. Но наша героиня, очухавшаяся очень быстро, была довольно легконога (танцуйте аргентинское танго – и тоже будете легконоги!) и понеслась за ним. А Коротков уже добежал до площадки третьего этажа.
Какой-то человек стоял в сторонке, вроде звонил в одну из квартир.
– Держите вора! – закричала Алёна.
Человек повернулся и бросился… но не на Короткова, которого он пропустил, а на Алёну! С силой толкнул ее в дверь напротив, а сам помчался со всех ног вниз, за Коротковым.
Алёна ударилась весьма нехило: еще хорошо, что плечом, а не лицом летела в дверь!
Створка немедленно распахнулась, на площадку выскочила вредная Раиса – ну да, это была ее квартира! – и вцепилась в Алёну, не давая ей бежать вниз. К тому же заголосила почем зря:
– Да что ж ты делаешь?! Думаешь, если писательница, так все тебе можно? То заливала меня, то в прошлом году работы чуть не лишила из-за своих пакостей, шпиона немецкого внедрить к нам пыталась, фашиста какого-то[17], а теперь двери выламываешь? Да ты посмотри, посмотри, что наделала! Вон, видишь, какая вмятина от твоего туловища осталась?
Алёна попыталась вырваться, но Раиса была невероятно цепкой. Она просто вынудила нашу героиню обернуться и посмотреть на дверь.
Что за чепуха? Вмятина на Раисиной железной облезлой двери существовала еще до того, как Алёна Дмитриева переехала в дом: ну точно – лет десять существовала! Может, кто-то ее и прошиб своим туловищем, но это точно было не туловище Алёны Дмитриевой!
Данную мысль и постаралась донести Алёна до Раисы, но той было что об стенку (или о дверь) горох. А тем временем снизу донесся рокот заводимого мотора. Конечно, Коротков укатил на своей «Мазде» и увез сообщника. Потому что можно не сомневаться: человек, так вовремя позвонивший по домофону в квартиру Алёны и представившийся почтальоном, имел одну цель – выманить ее из комнаты. И он же потом кинулся на нее на лестнице, дав Короткову возможность драпануть с ее картиной. А теперь оба смылись!
Или, может быть, не их машина отъехала? Может, удастся еще увидеть и запомнить физиономию Шуриного сообщника?
Алёна извернулась, вырвалась-таки из Раисиных рук и добежала донизу. Здесь всегда было темновато: отчего-то жильцы первого этажа вечно тягались, кому черед лампочку вкручивать, а в результате не вкручивал никто. И в этой темнотище Алёна чуть не упала, запнувшись о какой-то небольшой прямоугольный предмет. Отпихнула его – тот отлетел, глухо стукнувшись о ступеньки.
Что-то заставило нашу героиню оглянуться.
На ступеньке лежала «Продавщица цветов»! Та самая, которая с площади Мадлен!
Алёна подошла, глазам своим не веря.
Она. Картина. Украденная Коротковым.
Мыслей не было – один большой знак вопроса поселился в голове, заменив собой все извилины.
– Спасибо, господа воры, – пробормотала Алёна в полной прострации. Потом подняла картину, которая в одном месте была оторвана от подрамника (наверное, когда рамка свалилась, выпал старый, ненадежный гвоздик), и побрела домой.
Вот интересно, за каким чертом нужно было похищать картину, то есть идти на явно подсудное дело – это ведь кража, с какой стороны ни посмотри, – чтобы через минуту бросить? Или Коротков типичный клептоман, который только постфактум оценивает разрушительные последствия своего психоза?
Голову сломаешь… Еще один вариант Родиона Раскольникова (привет Федору Михайловичу Достоевскому!). Нижнегорьковский вариант. Спасибо еще, Шура хоть без топора к Алёне пришел…
Образ Короткова с топором почему-то не вызвал привычной иронической улыбочки на устах писательницы Дмитриевой, а вызвал дрожь конечностей.
Раиса стояла в дверях. Посмотрела на свою одиозную соседку, приоткрыла рот, явно собираясь продолжать скандал, но почему-то промолчала. Видимо, выражение писательницына лица не располагало к дальнейшему выяснению отношений.
Когда Алёна подходила к своей незапертой двери (надо думать, больше никакие предприимчивые воры у нее не побывали?), зазуммерил домофон.
Что, Коротков вздумал вернуться за недокраденной картиной? Может, он ее не бросил, а нечаянно уронил и машинально сбежал, а потом спохватился?
Ну уж нет! Больше мы с Шурой Коротковым не играем ни в какие игры!
Домофон погудел и умолк.
Алёна вошла в квартиру, заперлась покрепче, подумала, что не помешало бы сейчас глотнуть «Бейлиса», чтобы успокоиться, и…
И увидела лежащий на полу бумажник.
Незнакомый, коричневый, чужой, довольно туго набитый.
Положив многострадальную «Продавщицу цветов» на диванчик, Алёна подняла бумажник, недоверчиво открыла. Аж пять пластиковых карт, еще какие-то дисконтные карты – они и распирают кожаные, уже изрядно залоснившиеся бока. А что такое краснеет в особом отделении?
Краснели – вряд ли от стыда! – пятитысячные купюры. Их было немного, всего двадцать – Алёна не удержалась и переворошила их пальцами. А кто удержался бы на ее месте, проведите, проведите меня к нему, покажите мне этого человека (привет Сергею Александровичу Есенину!)? Если двадцать умножить на пять, получится уже немало – сто. То есть сто тысяч. Ого, так Шура очень даже не бедствовал. Потому что трудно, нет, даже невозможно предположить, что какая-то добрая фея, воспользовавшись коротким отсутствием писательницы, прокралась к ней в квартиру и подбросила мелочишки на молочишко, ясно, что бумажник выпал из кармана Короткова, когда тот… Коротков, конечно, а не карман, а впрочем, и карман вместе с ним… грохнулся на пресловутой ступеньке в Алёниной прихожей. Все врал Шурик о невозможности вернуть долг. Впрочем, кто бы сомневался.