ШКВАЛ
Очерк
I
Генерал нес службу отечеству усердно и добросовестно, но не до самозабвения. Полагал, что имеет некоторое право на установленный законом отдых у семейного очага. Однако в том первобытном углу, которым он командовал, культурные взгляды на досуг начальства прививались как-то туго. Серые просители-казаки, по-видимому, полагали, что весь труд представителей власти состоит в том, чтобы с озабоченно-важным видом ничего не делать или отрывать от дела других. Поэтому в соображение не принимали, что есть установленный законом отдых для начальства, и летом, в рабочее время, когда приходилось дорожить каждым часом, не заставши генерала в управлении, беспокоили его п-ство на дому, лезли со своей докукой прямо в генеральскую квартиру — в самое неурочное время. Тогда генерал сердился и пылил. И хотя к прямому членовредительству не прибегал, но взмыливал на совесть, а иногда и в клоповник отправлял: некультурность, в особенности упорствующая и повторяющаяся, справедливо возмущала его до глубины души.
22 июля, в день именин Маруси, старшей генеральской дочери, были гости. Народ все больше юный, без достаточного веса в настоящем, но, разумеется, с великолепными обещаниями в будущем.
Веселый, непоседливый, неосновательный, но милый народ. Жаль только, что для партии в винт некого было набрать, и генерал поначалу чувствовал как будто некоторую брошенность. Потом молодой, неудержимо жизнерадостный шум, смех, бесконечные споры, несвязные и невоздержные политические споры, раздражающие поверхностно-колким отношением к предметам высокой важности, доселе не подлежавшим колебанию, — захватили и его. С неудержимым пылом боевого увлечения генерал сцепился с молодым присяжным поверенным Егорлыцким. Хотя этот молодой человек имел уже блестящую адвокатскую репутацию и считался очень подходящей партией для Маруси (Татьяна Семеновна рекомендовала генералу особенно бережное и внимательное отношение к нему), — генерал не выдержал его цветистого вздора насчет ожидаемой конституции и обрушился на него со всею резкостью непоколебимо верного присяге военного человека. Негодуя и не умея сдержаться в выражениях, он горячо усиливался доказать ему, во-первых, глупость всех этих радикальных разглагольствований, во-вторых, что конституция для России преждевременна. Не доказал только потому, что начались танцы, в которых пришлось принять участие одной из спорящих сторон. После танцев спор не возобновлялся: начали петь. Пели хором. И выходило так красиво, стройно и увлекательно, что генерал не утерпел, стал подтягивать. Немножко мешал, конечно, однако в казацких песнях обнаружил искусство, вызвавшее общий восторг, — может быть, и не совсем искренний, но очень шумный, особенно, когда он исполнил solo любимую, «присяжную», песню 20-го полка, которым когда-то командовал:
Черная ярка в зеленом саду…
А белая над водою… а белая над водою
Об-ли-вается слезою…
Че… чер-ная я-о-арка…
Как раз в то время, когда восхищенные слушатели шумно аплодировали и требовали повторения «Черной ярки», — скорей, как можно скорей, потому что все уже готово было к пикнику: собирались ехать на лодках за реку, — вошел вестовой Терпугов и доложил:
— Ваше п-ство! Казак там… строевую лошадку привел на смотр… просит взглянуть.
Терпугов был человек дрессированный и докладывал по секрету, шепотом. Но было шумно, и шепот поневоле вышел настолько явственным, что его слышно было даже в других комнатах. Генерал, прерванный в самый интересный момент нарастания своего артистического успеха, не мог скрыть досады и через плечо сказал:
— Ну вот… черт!.. нашел время… Почему в управление не привел?
Терпугов почтительно возразил своим гулким шепотом:
— Дальний, ваше п-ство. Из Дубовской. Водил, говорит, в управление, — никого нет.
Генерал сейчас же вспомнил, что день неприсутственный, и в управлении нынче ни он, никто из чинов не были. Ему хотелось сказать: «Тем хуже! Должны знать, что есть дни присутственные и неприсутственные… Нет, непременно прут именно в праздник!»
Но он не сказал, потому что невольное малодушие овладело им, когда он подумал, что даст народолюбивому адвокату Егорлыцкому в руки козырь для возражений и поучений. «Вот и давайте им конституции, молодой человек, — мысленно лишь, с упреком, воскликнул он. — Попробовали бы вы потратить столько усилий, столько раздражения, крику и брани на борьбу с некультурностью, на привитие уважения к порядку, посмотрел бы я, как бы вы отнеслись к этой закоснелой несообразительности, упорству, неуважению к досугу других, и без того кратковременному…»
Послать бы к черту и Терпугова, — наверно, подлец, сорвал пятак, чтобы доложить! — и казака с лошадью… Но при гостях, в особенности при этих молодых, фразистых людях в узких штанишках и в воротничках по самые уши, как-то неудобно это, стеснительно, неловко… Не то время. Разговоры пойдут…
— Э, ч-черт! Ну, сейчас… — сказал с раздражением генерал. — Скажи, чтобы к парадному подвел… Извините, господа, — обратился он к гостям и с грустной покорностью развел руками.
И этот жест, и раздраженно торопливые шаги его, и красная толстая шея, наплывшая на воротник кителя, говорили: что делать! долг службы… долг — прежде всего…
Есаул Водопьянов, считавший себя специалистом по оценке строевых лошадей, вышел вслед за генералом. Часть гостей: барышни Савицкие, m-me Водопьянова, ее поклонник — артиллерист Карташов и два студента пошли полюбоваться смотром с балкона. В гостиной стало почти пусто и странно тихо после недавнего шумного оживления. Через минуту с улицы стал залетать сюда сердитый, распекающий генеральский голос. Его быстро перекатывавшийся треск невольно отвлекал к себе внимание вяло беседовавших гостей.
— Но… папочка, конечно, будет теперь полчаса кричать, — сказала Маруся, досадливо сморщившись. — Расстроит себя и пикник задержит.
Генеральша вздохнула, чуть повела слегка подведенной бровью, чтобы не собирать морщин на лбу, и сказала, обращаясь к сидевшим против нее Егорлыцкому и молодому врачу Лапину:
— Почти каждый день вот этакое представление. При полноте Якова Иваныча иной раз даже страх берет: так и ждешь чего-нибудь… этакого… До того раскричится, что и сам не рад. А потом жалуется, что голова болит…
— Да, комплекция у Якова Иваныча опасная, — сказал доктор с бесстрастным видом специалиста.
Маруся подозвала Егорлыцкого и вместе с ним вышла на балкон. Доктор должен был выслушать от генеральши ряд однообразных жалоб на разные ее недомогания, посетовать вместе с ней на станичную жару и скуку, потом, неловко и неумело выдвигая предлог уйти, сказал:
— Да, с Яковом Иванычем надо будет поговорить серьезно. Добродушная генеральша понимала молодого человека и не удерживала его. Когда он присоединился к группе, стоявшей на балконе, и посмотрел вниз, круглая, короткая фигура генерала с высоты второго этажа показалась ему похожей на переспелый арбуз. Она перекатывалась мелкими шажками вокруг рыжей, испуганно топтавшейся на месте лошади с подобранным животом. Лошадь коротко за повод держал старик без шапки, в чириках и в каком-то разноцветном мундире неизвестного ведомства, приобретенном, очевидно, из старья на станичной ярмарке.
— Это — конь?! — восклицал с негодованием генерал, иногда останавливаясь и упираясь в бока кулаками. — Это теленок, а не конь! Смотрите, Иван Порфирыч: передний постав какой! Телячий постав! Под каким углом бабки!..
Юркий, маленький, усатый есаул Водопьянов забежал наперед лошади и, когда она шарахнулась от него, потащивши за собой старика, быстро отскочил в сторону, потом нагнулся, поглядел под брюхо, потом зашел сзади, с почтительного расстояния посмотрел под хвост и покачал головой.
— Совершенно телячий! — кричал генерал, и голос его трещал сердито и жирно, как поджариваемое на сковороде сало.
— Вислозада, — с легким укором, как будто сожалея, прибавил есаул Водопьянов.
— Нет, пах… вы обратите внимание: пах какой! Совсем втянут! И это в артиллерию привел, заметьте!..
— Ваше п-ство, подтощала, — робко и неуверенно сказал старик, держа шапку на молитву. — Мы подкормим, первеющая лошадь выйдет… Подтощала, ваше п-ство, дорога дальняя… полтораста верст…
— Ты меня не учи! — раздраженно крикнул генерал. — Подтощала, подкормим… А что выйдет из твоей подкормки? Тот же теленок… Не приму!
— Явите божескую милость, ваше п-ство. Не имею состояния…
На непосвященный взгляд доктора Лапина, эта нервная, тревожно насторожившаяся лошадка казалась и очень красивой, и вполне подходящей для строя. Он не понимал, в чем суть телячьего постава. Хотел спросить у Карташова, но перед этим молодым, преувеличенно думающим о себе офицером стеснялся обнаружить свое непростительное невежество. К тому же Карташов был весь поглощен веселым, немножко двусмысленным разговором с m-me Водопьяновой. Когда есаул Водопьянов поднялся на балкон, Лапин, не медля, спросил у него шепотом, по секрету, что такое телячий постав. Есаул, не отвечая прямо на вопрос, тоже шепотом, по секрету пояснил, что телячий постав в этой лошади выражен, в сущности, очень слабо — это генерал уж придирается, — а вот на левой задней — несомненный признак костяного шпата, но генерал его не заметил.
— Ммм… та-ак, — с понимающим, глубокомысленным видом промычал доктор, внимательно вглядываясь по тому направлению, куда осторожно, по-охотницки прищурив левый глаз, показывал пальцем Водопьянов. И ничего не увидел на левой задней. Но что такое костяной шпат, спросить уже не решился.
— Я не Бог, братец, — сердито говорил генерал, — а в хозяйственной семье состояние должно быть! Как это: нет состояния? Работать не ленись, вот и состояние. А божеской милости я не могу, братец, сделать. Милость вам сделана государем императором: выдается сторублевое пособие. Чего же вам еще? Вы — потомки доблестных воинов, которые никогда никаких пособий не получали, а как служили! Небось они не являлись в таком виде перед начальством, как ты!..
Генерал раздраженно ткнул пальцем в чирики и фантастический мундир старика.
— Не разберешь, казак ты или мужик, дегтярь? Посмотри на себя: что это такое? Ты бы еще лапти надел!..
— Ваше п-ство! — старик жестом извиняющегося человека склонил голову набок. — В покос у нас это — самая форма… В чириках, например, много деликатней в загоне. Нам не писать, а вокруг быков плясать, как говорится, ваше п-ство… извините за выражение…
— А ты на загон пришел? Не к окружному генералу, а на загон?! Эх вы… — Генерал на мгновение остановился, как бы затруднившись в выражении. — Эскимосы, сукины дети! — прибавил он, слегка понизив голос. Он едва не выразился покрепче, но оглянулся, чувствуя за спиной присутствие посторонней публики, и вовремя удержался.
— Помилуйте, ваше п-ство, — тоном странного умиления сказал старик, оправдываясь, — мы и рады бы жить, как наши потомки жили, да ведь… нуждишка, ваше п-ство… Гнет в дугу государева слугу… Сапожишки, конечно, от приличия почему бы не надеть, ну нету, ваше п-ство… воля ваша: внуку отдал… А мундир, точно, не присвоенный мне, но дешево попался. Все поприличнее зипуна… Мы бы и ради… при всей, например, форме… оно и начальству лестно…
— Д-да… Разговаривать вы умеете… Ораторы! — холодно и сердито прервал его генерал. Причислив столь неожиданно старика к ораторам, он как-то невольно перенес на него и то враждебное чувство, которое возбуждали в нем своими крайними суждениями студенты и адвокат Егорлыцкий.
— Жалкими словами, господа краснобаи, меня не проведете, я знаю им цену, — прибавил он и, ткнувши пальцем на холку лошади, взыскательным тоном спросил: — А это что?
— Это — белизна, ваше п-ство.
— Я — не слепой… Вижу, что белизна. Но от чего? От побоин?
— Никак нет, ваше п-ство… Она и природная живет…
— При-род-ная! — сердито передразнил генерал в нос. — Запсовал лошадь… природная! Настоящий казак должен как зеницу ока наблюдать коня, а у тебя небось он из хомута не выходил?
— Да ведь, ваше п-ство, — виноватым голосом сказал старик, — разве ее возле дуги проводишь? Работаем…
— Я сказал тебе: поменьше говори! — выгодней будет! — сердито крикнул генерал и покраснел.
Кроткие, виновато-умиленные возражения старика раздражали его именно потому, что были резонны, а публика на балконе очень стесняла, потому что нельзя было облегчить негодующего сердца пряным словцом.
— Не годится лошадь! Не приму! — прибавил он отрывисто и сердито.
Старик, чувствуя на себе праздно любопытствующие взгляды нарядной толпы, стоявшей на балконе, и испытывая особенную неловкость от того, что возбудил неудовольствие генерала при людях, огорченно крякнул и сказал тем же извиняющимся, покорным голосом, каким говорил о своем мундире и чириках:
— Воля ваша, ваше п-ство… Вам дадена власть… Только состояния у меня нет другую справлять…
— Опять?.. Разговоры?..
Генерал быстро и энергично погрозил пальцем около собственного носа.
— В клопы захотел? Смотри у меня!
Потом бросил коротко и безнадежно-обрывисто:
— Ступай!
Круто повернулся и пошел в дом. Есаул Водопьянов делал знаки старику, чтобы он молчал. Старик надел фуражку, вздохнул. Когда генеральская спина скрылась за дверями, он глухим, но ровным, как будто даже довольным голосом сказал:
— Полтораста верст обмолотил, а из чего?
— Подкорми, дед, подкорми, — вполголоса сказал с балкона Водопьянов, в знак таинственности приложив ладонь к губам. — Лошадка пройдет за первый сорт — овсеца не жалей!
Старик нерешительно подвинулся поближе к балкону, хотел, видимо, что-то спросить, но есаулу было некогда: в гостиной хором уже кричали: «Ехать! ехать!» — и он, отмахнув старику рукой, ушел с балкона. Из комнат, в открытые окна, донесся генеральский голос, раздраженно говоривший:
— Все это ерунда, книжные теории… Экономическое положение, экономический упадок… точно я не знаю! Слава Богу, поработал…
Молодые голоса что-то возражали, разом, горячо, беспорядочно мешаясь. Один, особенно задорный, перекрикивая остальных, насмешливо и быстро прокричал:
— Иногда очень почтенные люди только моцион совершают вокруг дела, но воображают, что работают. Российская бюрократия нам много наработала!..
Потом из дома вышел с большим узлом Терпугов, а в ворота со двора выехал на дрожках казак в зеленой рубахе и форменных шароварах с лампасами. Терпугов сначала поместил на дрожки узел, а затем бережно усадил сырую, томную генеральшу, с красным зонтиком, вышедшую впереди веселой, нарядной, пестрой гурьбы барышень и дам. Старик едва успел дать им дорогу. Торопливо-шумной вереницей они мелькнули перед его глазами, смеясь, напевая и перебрасываясь с кавалерами шутливыми острыми словечками. От барышень пахло так чудесно, что старик невольно несколько раз потянул носом воздух, с удивлением глядя им вслед.
Тонкая, перетянутая талия генеральской дочки возбудила в нем искреннее сострадание.
«Какая нежная! Того и глядишь, переломится…» — подумал он.
На балкон вышел генерал и, увидевши его, сказал:
— Не ушел еще?
Старик быстро сдернул фуражку и взял ее на молитву. Генерал громко крякнул и, помолчав, прибавил немножко суровым голосом:
— Н-ну… корми! На сборном пункте посмотрю. Да береги! Береги, говорю! — вдруг грозно закричал он. — И в этом лапсердаке чтобы я тебя больше не видал!
— Слушаю, ваше п-ство…
Генерал был криклив, но не страшен. Конечно, любил хрипеть, пыжиться, обласкать многоэтажным словом. Но считал себя, и вправе был считать, человеком просвещенным и гуманным, потому что не только к членовредительству не прибегал, но и существование подчиненных отравлял лишь постольку, поскольку это неизбежно было при генеральском звании. И, не боясь обвинения в противоестественном грехе, те из его подчиненных, которые стояли поближе к нему и успели изучить его, утверждали, что Барбоса (так снисходительно-фамильярно называла генерала, — за глаза, разумеется, — даже самая мелкая сошка) нельзя не любить.
— Кто и не любит, так подлюбливает: не злой человек, прост, весь на виду…
Генералом он стал не так давно: лет шесть-семь тому назад. И самое это слово «генерал» в приложении к нему как-то незаметно впитало в себя тот отпечаток легкой, благодушной иронии, которым окрашено было наименование «Барбос». Но вместе с тем «генерал» звучало приятнее для уха его сослуживцев, было предметом их кастовой гордости, потому что в станице — и во всем округе, не богатом чиновными лицами, — это был единственный настоящий, военный генерал; председатель суда и директор гимназии, хотя и были превосходительства, но, в сравнении с ним, являли собой что-то жидкое и мало внушительное.
Сам он, надев шаровары с двойными лампасами и пальто на красной подкладке, не выиграл ни в росте, ни в значительности. Атмосфера сугубой, безмолвно-торопливой почтительности, граничащей как будто даже с испугом, готовности и преданности, окружавшая его, особенно с тех пор, как он стал генералом, сообщила, конечно, его пухло-округленному лицу твердо-каменный вид и глазам — взыскательность без послаблений. Но в действительности он как был, так и остался простым, старательным, крикливо-добродушным Барбосом.
Был он в своем деле старателен до чрезвычайности, а потому пылил. А главным делом, главной задачей своей деятельности считал то, что считала и стоящая над ним власть, — взять с вверенного ему округа возможно большее количество людей для военной службы, с лошадьми и безупречным снаряжением. Это была важнейшая, лежавшая на казачестве государственная задача. Но выполнить ее год от году становилось труднее. Обедневшее население, выворачивая гроши из скудного своего хозяйства, изощрялось в уклонениях, в ухищрениях, в стараниях сократить расходы на военный блеск. Он, как старательный служака, в свою очередь изощрялся в способах извлечь из населения все, что можно, чтобы заслужить признательность сверху и безупречно выполнить служебный долг. Он напоминал о заветах предков, подгонял, увещевал, предписывал и описывал. Описывал и продавал «лишнюю» овцу, коровенку, самовар, садишко…