— Слушай, Марья, а тебе на работу не надо? — с надеждой спросила я.
— Зачем? Я же в отпуске.
— Но если он не оплачиваемый, может, стоит вернуться?
— Для меня твоя жизнь дороже. Смотри-ка, кафе, может, зайдем, перекусим?
Я окинула взглядом ее фигуру: кожа да кости.
— Умерь аппетит, — хмуро посоветовала я. — Моих денег надолго не хватит. — Тут я подумала, что Марья, возможно, долгое время голодала (хотя с чего бы ей голодать?), устыдилась, вздохнула и сказала:
— Пошли.
* * *Вторую половину дня я провела за рабочим столом, а Марья грохотала кастрюлями на кухне. Вымыла окна, выбила ковер и ни разу не заглянула в мою комнату. Я поняла, что обрела истинное сокровище. Не мешало бы, впрочем, от нее поскорее избавиться, но теперь это выглядело проблематичным. В восемь я появилась на кухне.
— Под окном кто-то вертится, — почему-то шепотом сообщила Марья.
— Где? — испугалась я, бросаясь к окну.
— Минут пятнадцать как смылся. Бродил по тротуару напротив и все на окна поглядывал. Готовится.
Я собралась паниковать и со всех ног бежать к маме, но тут подумала, что Марья, скорее всего, фантазирует, чтобы смутить мой покой и задержаться в квартире.
— Ужинать будешь? — деловито спросила она. Я кивнула, она быстро накрыла на стол и кинулась за красной тетрадью. — Подожди, я молитву прочитаю.
— В кафе ты молитв не читала, — съязвила я.
— Ну и что? Забыла. А ты могла бы напомнить. Чего ты вредничаешь, лоб, что ли, трудно перекрестить?
— Не трудно, — пожала я плечами, стыдясь, что уличена во вредности; выслушала молитву и перекрестила лоб.
Только мы приступили к трапезе, как зазвонил телефон. Я неохотно сняла трубку и услышала мужской голос с едва уловимым акцентом.
— Простите, могу я поговорить с Симоной?
— Слушаю вас, — ответила я в некотором замешательстве.
— Очень приятно, а я Борис Моисеевич. У меня к вам дело. Не могли бы мы встретиться, скажем, завтра в 18 часов.
— А, собственно… — начала я.
— Я бы не хотел объясняться по телефону. Скажу лишь следующее: я прилетел из Израиля, в Москве пробуду неделю, а завтра специально приеду в ваш город для встречи с вами.
— Спасибо большое, только я ничего не понимаю.
— Конечно. Поэтому я и хочу встретиться. Итак, завтра я вам перезвоню. Всего доброго.
— Черт-те что, — сказала я, вешая трубку.
— Никуда не ходи, это его козни.
— Кого?
— Серегины, конечно.
— Не болтай глупостей.
— Вот увидишь, пойдешь к этому дядьке, а назад не вернешься.
— Большое тебе спасибо, — фыркнула я.
— Тогда я с тобой пойду.
— Мы договаривались, что ты остаешься здесь только до завтра, — напомнила я.
Марья надулась, и ужин прошел в молчании.
* * *Утром заехала Элька, на вопрос: «Как дела?» — я ответила: «Нормально», прикидывая, стоит ли ей рассказать все или нет. Марья еще спала, а Элька проходить дальше порога не стала, потому что спешила, и я так ничего ей не рассказала. Села за работу, но время от времени вспоминала о предстоящей встрече.
Ровно в 18.00 раздался телефонный звонок, и тот же голос осведомился, я ли это?
— Это Борис Моисеевич, я только что приехал…
— Да-да. Где мы встретимся?
— Я впервые в вашем городе, так что выбирать вам.
— Тогда, может, вы приедете ко мне? Я живу…
— Я знаю адрес, — перебил он и через полчаса появился в квартире.
Все это время Марья таращилась в окно и нервировала меня всякими выдумками: то ей прохожие казались подозрительными, то наш дворник, то «Волга», что замерла под окнами. Наконец в дверь позвонили. Я с облегчением вздохнула и пошла открывать. На пороге стоял дядька совершенно необъятных размеров, в светлом костюме без галстука, с бородой, усами и лысиной во всю голову, которую он в настоящее время вытирал платком, тяжело дыша, под мышкой он держал большой сверток.
— Здравствуйте, — сказала я.
Дядька широко улыбнулся и протянул ко мне обе руки, одну с платком, другую со свертком, и радостно провозгласил:
— Вылитый отец.
Я решила никак на это не реагировать и дождаться, что будет дальше, но на всякий случай тоже заулыбалась; дядька годился мне в дедушки, а меня учили уважать старших.
— Проходите, пожалуйста, — предложила я, он вошел, и мы с большим трудом смогли разместиться в моей прихожей. Я попятилась и натолкнулась на Марью, которая появилась из кухни.
— Что ж, давайте знакомиться, — сказал гость, все еще улыбаясь. — Борис Моисеевич.
— Очень приятно, — с подозрением глядя на него, ответила Марья. — Марья Никитична, подруга Симы. Сейчас живу у нее.
Я собралась возразить, что не живет, а просто слегка загостилась, но не стала, пусть дядька думает, что я здесь не одна… на всякий случай.
Мы прошли в кухню. Борис Моисеевич расположился в кресле. От чая он отказался и, выразительно взглянув на меня, сообщил:
— Беседа наша сугубо конфиденциальна. Если вы что-то захотите потом рассказать подруге, дело ваше, но я не вправе разглашать…
Признаться, я здорово перепугалась, такое начало мне совсем не понравилось. Марья неохотно покинула кухню, заметив:
— Я рядом.
Борис Моисеевич взял мою руку и ни с того ни с сего спросил:
— Что вы знаете о своем отце?
Может, кому-то легче легкого ответить на подобный вопрос, но мне как раз наоборот. Если честно, о папе я достоверно знала одно: он умер. По крайней мере, так уверяла мама. Остальные сведения носили отрывочный характер и друг другу противоречили. Я и в детстве не особо донимала маму вопросами, а став старше и сообразив, что данная тема маму совершенно не занимает, и вовсе от них отказалась. Рождена я была в законном браке, чему имелось свидетельство, остальное было покрыто мраком. Если верить маме, папа умер, когда я пребывала в младенчестве, он был инженером (по другой версии — физиком, впрочем, он мог счастливо сочетать обе профессии) и скончался от рака горла (желудка). Никакой родни со стороны папы я никогда не видела, покоился он за триста километров отсюда, в том городе, где мы жили раньше. Местом моегo рождения действительно был указан соседний областной центр, так что в историю это отлично вписывалось. После смерти папы мама поклялась, что замуж больше не выйдет и посвятит свою жизнь мне. И свое слово сдержала. У нее были многочисленные романы, каждый, как правило, начинался с покупки нового платья, а заканчивался приобретением шляпы, непременно с вуалью, которую мама носила недели две, а потом забрасывала на антресоли. За двадцать лет шляп скопилось великое множество. Как-то я сдуру предложила их выбросить, мама укоризненно покачала головой и заявила, что в них вся ее жизнь.
Однако мужчин в нашем доме я никогда не видела. Если мама по вечерам уходила, я оставалась с тетей Клавой, дальней нашей родственницей, и как-то решила выспросить ее об отце, она отвечала неуверенно и без охоты. Стало ясно: ей известно не больше моего. В шкафу хранилась фотография в рамке, на которой, по словам мамы, был изображен отец. Никакого сходства с собой я в нем не усмотрела и к фотографии интерес потеряла.
И что, скажите на милость, я должна была ответить толстяку? Но ответить-то надо. И я ответила:
— Папа умер. Двадцать лет назад.
— Да-да, — горестно кивнул Борис Моисеевич. — Это вам сказала ваша мама? Ваш отец любил ее всю жизнь. — Он достал из кармана конверт, а из него фотографию. — Умирая, Натан держал ее в руке и все повторял: «Другой такой женщины нет».
Он протянул фото мне, и я без труда узнала маму, она была снята в полупрофиль. На фото маме было лет тридцать пять, но могло быть и больше, выглядела она всегда прекрасно. Однако не тот факт, что какой-то Натан, умирая, держал фото мамы в руках, восхваляя ее достоинства, потряс меня, а надпись на обратной стороне. Маминой рукой были написано: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих, ибо ласки твои лучше вина». Никогда не замечала в маме особого романтизма.
— «Песнь песней», — едва ли не со слезой заметил Борис Моисеевич.
— Что?
— Это цитата из Библии.
— А-а… замечательно, только…
— А вот и вы, — с улыбкой возвестил он и извлек из конверта вторую фотографию. На ней была мама, в черном платье с ниткой жемчуга, а у нее на коленях я в возрасте шести месяцев. Эта фотография была мне хорошо знакома, она до сих нор украшает розовую комнату. Цитат из Библии больше не было, маминой рукой написано: «Я назвала ее Симоной, здесь ей пять месяцев и три недели». Тут кое-что начало доходить до меня, я взглянула на дядьку и запечалилась: что, если он вдруг окажется моим родителем? Такого счастья я могу и не пережить. Как-то я все это время обходилась без отца и теперь особой надобности в нем не чувствую.
— Я не понимаю… — схитрила я.
— Значит, мама вам так ничего и не рассказала? — вздохнул он.
— А что она должна была рассказать?
— Возможно, она и права, — задумчиво изрек дядька, совершенно меня не слушая. — Но я обещал выполнить его волю, я дал слово умирающему и обязан его сдержать. — Тут он вновь взял мою руку и заявил:
— Значит, мама вам так ничего и не рассказала? — вздохнул он.
— А что она должна была рассказать?
— Возможно, она и права, — задумчиво изрек дядька, совершенно меня не слушая. — Но я обещал выполнить его волю, я дал слово умирающему и обязан его сдержать. — Тут он вновь взял мою руку и заявил:
— Вы носите отчество и фамилию человека, который никогда не был вашим отцом. Да, он был мужем вашей мамы, но брак этот не принес ей счастья. По-настоящему она любила только вашего отца, Кацмана Натана Леонидовича, моего дорогого друга.
Я запечалилась еще больше и, кашлянув, спросила;
— Он умер? — И не смогла скрыть вздоха облегчения, когда услышала:
— Два месяца назад. Он дал мне ваш адрес, телефон и велел рассказать все при личной встрече. Я приехал в Москву навестить родственников и поспешил сразу к вам…
— Спасибо большое, — сказала я, не зная, как поскорее выпроводить его. — Фотографию можно оставить?
— Да, конечно. Ваш отец был прекрасным человеком…
Далее последовал рассказ о моем отце. Если честно, было даже интересно. Оказывается, Натан Леонидович был превосходным гинекологом и эмигрировал в Израиль пятнадцать лет назад. У него была семья, и у моей мамы тоже, это не позволило им связать свои судьбы, но сердца их стучали в унисон. Словом, это был роман, который заслуживал экранизации.
Я все-таки настояла, и мы выпили чаю. Борис Моисеевич еще немного рассказал о папе и потянулся к свертку.
— Умирая, ваш отец просил меня передать вот это.
Он развернул плотную бумагу и водрузил на стол подсвечник; ничего более уродливого мне видеть не приходилось: металлический штырь, вокруг которого обвилась змея, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся крылатой, к тому же с когтистыми лапами (они украшали основание подсвечника) и зубастой пастью (она торчала как раз на том месте, где надлежало быть свече).
— Это семейная реликвия, — сообщил Борис Моисеевич, глядя на железного монстра. — Ей больше ста лет, потребовалось специальное разрешение на вывоз…
— Спасибо. А папа не сказал, что с ним делать? — спросила я и покраснела, сообразив, что не то должна была ответить любящая дочь.
— Натан считал, что это должно быть у вас.
— Огромное вам спасибо, — закивала я, косясь за окно и прикидывая, где устроить дорогого гостя. Выставлять его за дверь на ночь глядя как-то неловко, раз он из самого Израиля приехал. К счастью, Борис Моисеевич взглянул на часы и заторопился.
— У меня электричка через час, вы не могли бы вызвать мне такси?
Это я сделала с большим удовольствием и, еще раз двадцать поблагодарив его, наконец-то простилась с ним.
— Нам надо помолиться за твоего папу, — заявила Марья, как только за гостем закрылась дверь.
— Ты подслушивала?
— Конечно. А если бы он вдруг набросился на тебя?
— И что бы ты сделала? — язвительно спросила я.
— Ну… огрела бы его папиным подсвечником.
— О господи, иди молись, только оставь меня в покое.
— Ты расстроилась? — принялась канючить Марья. — Твой папа сейчас на небесах, смотрит на нас и радуется.
— Чему, интересно?
— Не злись. Давай помолимся и вместе поплачем. А завтра в церковь сходим. Я о тебе сегодня всю ночь думала…
— Ты лучше о себе подумай, где ты собираешься жить в ближайшее время.
— Я тебя понимаю, только-только появился папа и сразу умер… А я все удивлялась, чего это имя у тебя такое чудное. Наверное, его папа придумал.
— Замолчи, — возвысила я голос.
— Не расстраивайся, — сморщилась Марья. — У моей подруги тоже отец еврей, и ничего. А у тебя даже фамилия другая.
— Марья, ты дура, — не выдержала я.
— Если бы мы помолились вместе, тебе стало бы легче. На сердце сразу такая благость, и плакать хочется.
— Хорошо, молись, а я отлучусь ненадолго.
— Куда ты? — встрепенулась она.
— К маме.
— Я с тобой.
— Зачем?
— Как зачем? Время позднее, пойдешь одна и…
— Тебе совершенно нечего делать у моей мамы.
— Хорошо, я в подъезде подожду. Главное — знать, что ты в безопасности.
«Когда ж я от нее избавлюсь?» — с тоской подумала я, но вслух сказала:
— Хорошо, поехали. Только не вздумай рассказать маме о ночном происшествии. У нее давление.
Она согласно кивнула, а я, вторично вздохнув, завернула подсвечник в бумагу и прихватила с собой. Отправились мы на машине и потому у мамы оказались уже через двадцать минут. Мама смотрела телевизор и слегка удивилась моему появлению.
— Это Марья, — кивнув на спутницу, сказала я и поцеловала маму.
— Ты какая-то взъерошенная. Что-нибудь случилось?
— Иди на кухню, — шикнула я на Марью, та поспешно удалилась, а я пристроилась рядом с мамой, прикидывая, как бы подготовить ее, и, ничего не придумав, сообщила:
— У меня был гост. Из Израиля.
Мама взглянула заинтересованно.
— Из Израиля? И что?
— Сказал, что он друг моего отца и что папа умер.
— Дальше-то что?
— Привез подсвечник, — закончила я и освободила реликвию от бумаги.
Мама уставилась на нее в полнейшем недоумении.
— Что это?
— Подсвечник.
— Вижу, что подсвечник. Ты меня с ума сведешь. Расскажи как следует. — Я, естественно, рассказала. — Значит, старый пройдоха умер, — кивнула мама, нахмурившись. — Царство ему небесное. Или где он там должен находиться. Не очень-то я сильна в религии, в мое время в моде был атеизм. Он умер и не придумал ничего умнее, как оставить тебе это художественное безобразие?
— Это реликвия.
— Жулик. Я совершенно не на это рассчитывала, когда писала ему письма. Каждый год по письму. Между прочим, он там прекрасна устроился, уж что-нибудь да скопил на старость. И вот вам, пожалуйста. Впрочем, у него своих двое, то это все-таки свинство. — Тут она схватила подсвечник, подержала его на весу и сказала:
— Мона, надо его распилить.
— Зачем? — ахнула я.
— Слушай мать и не задавай дурацких допросов.
Мы потрусили в кладовку, где хранился всякий хлам. К нам незаметно присоединилась Марья. Однако, перерыв все сверху донизу, ничего подходящего мы не нашли. Мама отправилась к соседям и вернулась с орудием, которое условно можно было назвать пилой.
У меня была слабая надежда, что мама откажется от идиотской затеи распиливать подсвечник, столкнувшись с первыми же трудностями. Распиливать что-либо вообще дело нелегкое, а у мамы давление, да и возраст, но мама так рьяно принялась за дело, что мне ничего не оставалось, как присоединиться к ней.
Марья в некотором очумении металась рядом и в конце концов тоже приняла участие. Ненавистный подсвечник переломился подолам, и мы уставились на две половинки с алчным блеском в глазах. Корыстолюбие, оказывается, свойственно не только представителям нашей семьи, но и такой возвышенной натуре, как Марья. Она расстроилась больше всех и едва не зарыдала от возмущения.
— Пилите гирю, Шура, она внутри золотая, — ядовито произнесла я, а мама отмахнулась.
— Не там пилили, вот здесь подсвечник потолще. Не мог же он ничего не оставить.
Сменяя друг друга, мы трудились всю ночь, и рассвет встретили изможденные и разочарованные. Подсвечник, поделенный на шесть частей — когти, крылья, голова и фрагменты туловища, все отдельно, — лежал на столе, вызывая у мамы стойкую неприязнь.
— Я вспомнила, — вдруг сказала мама, борясь с одышкой. — Старый пройдоха рассказывал: кто-то из его предков — то ли дед, то ли прадед — спасся от пожара чудесным образом и с этим дурацким подсвечником приехал во Львов и там неожиданно разбогател, должно быть, ограбил кого-то. Эту дрянь он таскал за собой повсюду, считая, что она приносит удачу.
— Теперь вряд ли что принесет, — с сомнением глядя на результат наших трудов, заметила я.
— Никакой совести у людей, прислать какое-то старье, которому грош цена. Об этом ли я мечтала для своей дочери, — мама досадливо плюнула. — Не вижу смысла отправляться вам сейчас домой, — добавила она. — Оставайтесь у меня.
Мама величественно выплыла из кухни, где мы орудовали, а я принялась убираться. Марья грустно косилась на подсвечник.
— Может, его склеить? Все-таки твой папа… И удачу приносит.
Она аккуратно завернула все шесть частей в бумагу и предложила помолиться, я согласно кивнула, в результате трудиться стало веселее. Марья читала молитвы из красной тетрадки, а я орудовала пылесосом и практически ничего не слышала. Закончили мы одновременно. Умылись, я разобрала постель, но перед тем, как лечь, решила навестить маму. Постучала в дверь «черной» комнаты и заглянула, услышав «да».
— Я понимаю, что ты не в лучшем расположении духа, — начала я, — и все же хотелось бы…
— Не бери в голову, — ответила мама, глядя на меня через плечо. — Этот зловредный тип не имеет к тебе никакого отношения. — Тут мама все-таки развернулась ко мне и простерла руки. — Бедный мой ребенок… — Я припала к родной груди, и мама, со слезами на глазах, добавила с обидой: