Истеричка откровенно им любуется:
- Спасибо, Стасик. Пять!
Комсорг ему после уроков:
- Стенич, это беспринципность! Чистой воды оппортунизм! Ты же со всеми вместе ржал?
- Отчего не сделать приятное старушке? Андерс, ты на трамвай?
Путь Александр себе выбрал иной. Момент неудобства, за которым, кроме комсорга, наблюдает еще полкласса. Но сам же Стенич его разряжает, как бы от имени Александра обращаясь к самому себе, делая ручкой, вихляясь и удаляясь, как Тони Кэртис, переодетый женщиной:
Эй, моряк, ты слишком долго плавал!
Я тебя успела позабыть.
Мне теперь морской по нраву дьявол.
Его хочу любить!
- Не без способности фигляр, - произносит Адам, натягивая черную перчатку.
Они выходят на Ленинский проспект.
Конечно, кончится все тем же трамваем на окраину, но до перекрестка, который подведет черту, еще не скоро. К тому же Александр не спешит. Помалкивает и внимает. Говорит Адам, который знает жизнь изнутри. Не просто, как сын писателя. Как сын Члена.
Ибо в большом Советском Союзе еще есть маленький Союз - Союз писателей. Бумагу можно портить хоть всю жизнь, но писателем государство тебя признает, только если ты станешь этого Союза Член. Слово, конечно, смешное, но возможности перед Членом открываются нешуточные. В смысле синекуры. Член не обязан работать с восьми до пяти, как вся страна. Ему не нужно являться в присутствие. Под предлогом отсутствия вдохновения он может сколько угодно бить баклуши. При чем не только дома, где, кстати, ему положен - и дать обязаны - отдельный кабинет в двадцать квадратных метров. Он имеет право на специальные Дома творчества, которые на карте страны не обозначены, но их не счесть. Название скромное и вроде бы обязывающее творить. Но что ты сотворил в этом Доме, об этом никто не спросит. Можно весь срок пить водку и Сталина ругать. Или Хрущева. При этом допускаются и член семейств Члена. Адам, например, из этих Домов не вылезает. Этим летом он был на Черном море - в Гаграх. Со всесоюзными знаменитостями загорал и купался. Видел даже, как звезды ебутся.
- Как?
- Как свиньи. Брюхатый Б*, к примеру, перед завтраком свою супругу ставил раком. Отъебет, по жопе хлопнет, и звезда валится набок, как корова.
- Как ты мог это видеть? - не верит Александр, который звезд этих видел на общедоступном широком экране - в гриме, париках и блеске.
- Окна были напротив нашего. Пьянка и разврат.
- Они же в браке?
- А что такое брак? Официальное разрешение на свинство, больше ничего.
Особенного свинства со стороны своих родителей Александр не замечал, разве что перед выходом "в свет" Гусаров с одобрением шлепнет мама по заду: "Тохес у нашей мамочки!" Но ему импонирует критический подход. В Крыму он вспомнил и составил - в количестве 217 - список всех людей, кого он в жизни лично знал; так вот: никто из этих граждан, исключая разве что деда, данность мира критике не подвергал. Тем более такими словами - энергично, сильно, точно.
Не хочется расставаться. Адам выдыхает себе в ладонь и сводит брови:
- Надо зажрать кардамоном... - Прикусывает загадочный орешек, вынутый из сигаретного целлофана. - Перегар отшибает. А то учует, сука...
* * *
Увлеченный соседом по парте, он является на первый урок, забыв, что сегодня первым "мова". Как сын военнослужащего, он освобожден. В отличие от Адама, который готов рискнуть:
- Шары не хочешь погонять?
- Где?
- У гауляйтера.
- Которого взорвали, что ли? Вильгельма фон Кубе?
- Ну. Смотрел "Часы остановились в полночь"?
- Еще бы...
"Мову" ведет директор, но, оставляя в школе пальто, они срываются.
Самая жуткая картина детства, эти "Часы..." Из фильмов о покушениях Александр любит "Покушение" - которое на Гейдриха. Четко, чисто, по-мужски. Тогда как коварство этих лжеслужанок, которые стали Героями Советского Союза за то, что подложили гауляйтеру и генеральному комиссару "Вайсрутении" мину в постель, которую палач разделял с супругой на сносях...
- Анита, кстати, осталась невредимой. А наших героинь Вильгельм ебал...
- Ты думаешь?
- Поэт ведь был. И даже драматург.
- Фон Кубе?
Подняв воротники пиджаков, руки в брюки, они бегут вверх по заснеженной улице Энгельса.
Вслед за Адамом он сворачивает во дворик.
- Здесь...
Старинный особняк. В бывшей резиденции германского поэта-палача теперь клуб письменников.
Реальность пропадает. Его охватывает чувство, которое невозможно передать, он как в бреду на стыке двух наваждений, двух фантасмагорий, друг с другом ничего не имеющих, но каким-то непостижимым образом взаимопроникающих.
Оставляя навсегда одну в заснеженном дворе, где лукавый истопник помогал девчатам Осиповой и Мазанник пронести в полешках адский подарок из Москвы, он всходит на крыльцо и за тяжелой дверью погружается в другую...
Советская литература!
Дуб, бронза и хрусталь. Ковры, панели, люстры. Из-за гардин пыльные лучи пробиваются в салоны с кожаными креслами. "Что они здесь делают?" "Письменники? Водяру глушат и ругают власть. Которая их поит".
Буфетчик уже на посту. Справившись у Адама о здоровье "папы", смахивает рубль в карман и наливает по полстакана: "Только по-быстрому, ребятки..."
Водку Александр еще не пил.
"Давай!"
И он дает. Вместо немедленного прободения становится хорошо. Адам укладывает в рамку большие бильярдные шары. Подает кий. Подражая другу, Александр натирает мелом фетровый кончик и смеется:
- Бильярд в половине десятого... Утра!
Шар разбивает тишину. Они поглядывают на стоячие часы, потом забываются.
Как вдруг знакомый бас c порога с нарастающим гневом начинает декламировать подрывные стихи Евтушенко:
- Писатели Минска и Киева? играя весьма остро? Вооруженные киями, борются за мастерство? Вот где элита духа... Шары, понимаешь ли, гоняет! Бульбоедов, обычно добродушный, налит кровью. - С мовы родной срываться? Ну, этот ладно, освобожден как оккупанта сын. Спешит освоить литературные пороки, не напечатав ни строки... Но ты, Эварист Галуа? Надежда многострадальной нации? Вот я скажу отцу. Марш в школу!
Кии остаются на сукне.
Они выскакивают на мороз.
- У самого, небось, башка трещит с похмелья, - говорит Адам. - Он вообще-то неплохой мужик. Не обращай внимания.
- На что?
- Ну, это... "Сын оккупанта".
- А я и есть. Но только не родной.
- Завидую. Но еще лучше быть круглым сиротой.
После школы они уходят вместе не сговариваясь.
- Она мне твердит, что я должен быть им благодарен. "Уже за то, что на свет произвели". А у меня они спросили? Ладно бы, в Париже. Я бы еще подумал. Но в данном времени и месте я лично наотрез бы отказался. Этот мороз, эта сталинская архитектура, эти "Слава КПСС", "Вперед, к победе коммунизма", "Коммунизм - светлое будущее всего человечества"... Да на хера мне все это? Я произведен помимо моей воли. Вот, где все заложено. В первоначальном насилии над личностью.
- Точно, - разделяет Александр.
- Обо мне и мысли не было, когда они еблись! Им и сейчас плевать, что сыну через стену слышен весь процесс. Вчера она сначала не давала. Рубашку, мол, ночную пачкать. Сними, он говорит. Хиханька да хаханьки, а после как пошла катать лауреата по ковру. Рычит при этом яко зверь. Никогда не скажешь, что в Академии наук.
Александр молчит, подавленный столь яркой картиной родительской сексуальности. Что могут они ей противопоставить? Уединение в сортире? Тему онанизма Адам, при всей его откровенности, не поднимает. Что любопытно.
- Вот так они живут на самом деле. Но молчат об этом. Роман "Мать" штудировать заставляют...
Александр оживляется:
- Горький еще куда ни шло. Алексею Максимовичу многое можно простить за мальчика...
- Который "был ли?"
- Есть у него и другой, из которого взрослые сапогами насмерть выбивают детский грех. Но зачем Горькому было основывать позорную литературу, которая молчит об этом?
Проспект называется Ленинским. Расстрелянные снежками, над ними тянутся холщовые щиты наглядной пропаганды. Мускулисто и скуласто Страна Советов шагает в Коммунистическое Завтра, тогда как они, два злобствующих школьника, - неведомо куда...
* * *
Гусаров выбивает мозговую кость. Наливая разогретый борщ, мама говорит Александру:
- Что-то поздно стал ты возвращаться.
- Другим путем хожу.
- Хлеб чесночком натирай... Приятельница появилась?
- Приятель.
- Кто у него родители?
- Какая разница?
Гусаров отрывается от кости:
- Мать спрашивает!
- Интеллигенция.
- Нам с тобой, отец, не чета. Квартира, конечно, в центре?
- Не в абсолютном. И машина старая. "Победа".
- Машина исключительная, - отвлекается Гусаров. - А название Сам утвердил. Опытный образец ему представили в сорок шестом. Думаем, товарищ Сталин, назвать "Победой". Можно ли? Трубочкой попыхтел. Небольшая победа у нас получается - Он говорит. Ну, пусть будет...
- А собой что представляет?
- Нам с тобой, отец, не чета. Квартира, конечно, в центре?
- Не в абсолютном. И машина старая. "Победа".
- Машина исключительная, - отвлекается Гусаров. - А название Сам утвердил. Опытный образец ему представили в сорок шестом. Думаем, товарищ Сталин, назвать "Победой". Можно ли? Трубочкой попыхтел. Небольшая победа у нас получается - Он говорит. Ну, пусть будет...
- А собой что представляет?
- Парень как парень.
Гусаров снова сводит брови:
- Ты конкретней.
- Конкретней? Развит в соответствии с Кодексом строителей коммунизма. Гармонически. Шестнадцати еще нет, а плечевой пояс развил себе - во! По всем предметам пятерки, иногда с плюсом. Хорошо начитан. Любимый автор Достоевский.
- Нерусский писатель, - говорит Гусаров.
Александр поднимает брови:
- Чей же?
- По происхождению, может быть, и русский. Но не для нас.
- Это почему?
- Потому что мы любим, когда доходчиво и ясно. А там одни извивы да изломы. Для извращенцев чтиво. Недаром его любит Запад. Раскольникофф, Раскольникофф! Помню, в Австрии одна дамочка...
Мама перебивает:
- А зовут-то как?
- Не по-русски, к сожалению. Адам.
- Адам?
- Бодуля по фамилии. Писатель есть такой, так это его отец... Александр откладывает ложку. - Однажды они ехали по горной дороге над морем. В открытом "ЗИМ"е. Папаша за рулем, мать спереди, а на заднем сиденье Адам и мешок крымских яблок.
- И?
- Вдруг яблоки он высыпает, а освободившийся мешок отцу на голову.
Гусаров округляет глаза:
- Так тот же за рулем?
- Да. И мамаша рядом.
- Он что, того?
- Вполне нормальный.
- Тогда что за бзик?
- Это не бзик.
- А как назвать такое?
- Внутренний голос повелел. Он не исключает, что то был голос Сатаны.
Гусаров смотрит, как будто никогда не видел Александра. Поперек лба у него вздувается жила. Оттолкнув тарелку костей, поднимается и выходит.
- Зачем ты его доводишь?
- Кто доводит? Попросили дать отчет, я дал.
- А он тебе подарок готовит на шестнадцать лет...
- Ну да? Какой?
- Сам увидишь. Сюрприз!
Инесса Иосифовна влетает, как на крыльях. Отдельно от общей кипы, прижатой с классным журналом, в руке порхает его сочинение на тему "Что такое гуманизм?"
- Прекрасно! Педсовет решил послать на всесоюзный конкурс. Прочтите, Александр, вслух.
- Б-боюсь, что не смогу.
- Читайте, читайте. Чтобы до них, в конце концов, дошло!
- Нет, - возвращает он листок.
- Не понимаю?
- Ну, там... высокие слова.
- Но ты же написал их? Ты что, успеха своего боишься? Или стыдишься лучшего в себе?
Он опускает голову.
- Ну, Александр... Даже не знаю, что сказать. Для меня ты какой психологический ребус.
За спиной хихикают: "Ребус, ребус..." В порыве отчаяния он говорит:
- Инесса Иосифовна?
- Что?
- Для себя я тоже.
Класс ржет.
- Что ж, садись. Опубликуй, по крайней мере, в школьном журнале. И чтобы все прочли! Потому что повода для смеха у вас нет. Скорее, напротив. В то время как ваш ровесник уже всерьез задумывается над тем, что значит быть человеком, подавляющее большинство из вас, к превеликому сожалению...
"Литераторша" уходит к задним партам. Адам наклоняется:
- Поздравляю. Только можно я читать не буду? Скучное слово "гуманизм".
- Почему?
- Резиной отдает. Бумагой...
Александр молчит.
- Так как сегодня? Штангу едем к тебе смотреть?
Мама с порога:
- Ф-фу! Несет козлищем! Форточку давай-ка настежь! Ты что тут делал?
- Качались мы с Адамом.
- Он был здесь?
- Только что ушел.
- Он не в шляпе ходит?
- В шляпе.
- Значит, это с ним я разминулась... Интересный, скажу тебе я, парень.
- Ага. Как человек в футляре.
- Глаза, как угли. Так и обжигают.
- Я, может быть, порву с ним.
- Почему?
- Так... Пьет он по-черному.
- Девчонку встретит, перестанет.
- Я же не пью.
- А наверно, пил бы. Как дедуля твой покойный. Иногда я думаю, а даже хорошо, что ты больной. Бодливой корове Бог рог не дает.
Ах, не дает?
* * *
Новый костюм разошелся по швам, и, повторяя: "Голь на выдумки хитра", мама воскресила брюки из темно-синего армейского сукна - удлинив и наложив заплату, скрыть которую, по замыслу, должна была сама ее огромность.
Может быть. Но, подпирая стену в коридоре, сам он заплату ощущает жгуче. Впрочем, у Стенича штаны намного хуже. Светлые не по сезону, только чудом они не лопаются на мускулистых ляжках. И обнажают носочки цвета застиранной сирени.
- Что, Стен? - внезапно для себя он говорит. - Зеленое из моды вышло?
И с ужасом видит, что попал в больное.
Стен разворачивается всем корпусом. Весь красный, начинает надвигаться, сжав кулаки.
Коридор замирает, предвкушая схватку - как выражается директор "звезд литературы и мастацва".
Стен замахивается, но неумело, как-то по-женски отводя руку. Александр ныряет под удар, хватает за ногу. Рывок - и Стенич рушится, как статуя. Александр с силой прижимает его к натертому паркету. Зрители, их обступившие, не видят конфузливого взгляда поверженного Стена, который шепчет, жарко выдыхая прямо ему в лицо: "Пусти же, дурачок!" Распятый и прижатый к паркету, сопротивление оказывает Стен при этом только в одном неожиданном месте - железным напором в области кармана. Гантелю, что ли, носит в подражание Адаму? Вдруг он осознает. У Стенича стоит. Александра подбрасывает, как пружиной.
В уборной Стенич задевает его, глотающего воду из-под крана:
- Что, растиньяк с окраины? Своих не познаша?
- Да иди ты...
- Куда? Задай мне направление?
Стен смеется, но, застегнувшись на шпингалет в кабинке, меняет голос на серьезный:
- Андерс, я всегда к тебе испытывал симпатию. Нет, серьезно?
- Поэтому не замечал в трамвае?
- А мы надулись? Ха-ха-ха! Слышишь, Андерс? Ты еще там?
- Чего?
- Я в это воскресенье детей буду пытать. Я не шучу. Гестаповца играю в "Юных мстителях". Оставить контрамарку?
* * *
Волнистые кудри, широко расставленные фиолетовые глаза, выпуклые скулы, четко очерченный подбородок - внешность героя из народа. За свое будущее Стенич может не волноваться. Успех обеспечен на всех подмостках страны - в диапазоне от спартаков и оводов до молодогвардейцев и парубков с баянами. Он уже подрабатывает в ТЮЗе напротив школы, куда после уроков срывается на репетиции с места в карьер:
- Адье, мальчишки!
Адам замечает вслед:
- Пегас наш далеко пойдет.
- Если ноги не обломают, - проявляется из общей массы Мазурок. - А то эти нуриевы только об одном лишь думают...
О чем? Что за нуриевы?
Но Мазурок как в рот воды набрал. Облик при этом от сохи.
Что интригует.
Отныне краснощекий Мазурок гужуется на переменах вместе с ними, что отмечает и директор:
- Четвертый мушкетер? А книгу кто напишет?
* * *
Отчим сдвигает защелку и снимает футляр.
У пишущей машинки запах, как в романе "Прощай, оружие!" Опрятный.
Зеркальный черный лак, рычажки с чистыми буквами дугой изгибаются от фланга до фланга, клавиатура поблескивает никелированными ободками. Трофей этот в Германии брали не для работы - за ради красоты. Резиновый валик девственно матовый, на отвороте тускло золотое слово IDEAL.
Мама вдруг пугается:
- А регистрировать ее не надо? Леонид?
- Где?
- Ну, там... У них.
- Это зачем?
- При Сталине нужно было. Номер записывали и снимали шрифт.
- Не думаю. Другие времена...
Мама все равно вздыхает.
- И зачем она тебе, сынок?
- Я же говорил. - Издавая рокот, он вворачивает чистый лист бумаги. Журналы требуют, чтоб было на машинке.
- Что за журналы? - твердеет голос отчима.
- Московские.
- Не "Новый мир", надеюсь?
- А что?
- А то, что очернители там окопались. Помои, понимаешь, льют.
- На все святое?
- Вот именно! В армии у нас сняли его с подписки. Вместе, кстати, с твоей любимой "Юностью".
- Во всяком случае, - перебивает мама, - с голоду он теперь не пропадет. Будет брать работу на дом, если что. Он же печатает вслепую.
- Разве?
- Не глядя на пальцы. Покажи отцу.
Был в жизни Александра период изобразительного искусства, когда всюду ходил с альбомчиком, изображая батальные кошмары и гитлеровцев с засученными рукавами; отчим тогда просил пейзажи: "Видик бы нарисовал - на стену бросить!" Был период музыкальной муки, когда ему не только нанимали учителей с отвратительным запахом изо рта, но и сгоряча приобрели концертный рояль, непонятно как пролезший в квартиру и с тех пор отнимающий у них полкомнаты. "Ну-ка, сыграй нам что-нибудь для души", - говорили ему, навсегда застрявшему на этюде Черни. Столько лет с тех пор прошло, и вот опять!
- За нее столько заплачено, что не знаю, как до зарплаты дотянуть... Давай!
Левым мизинцем Александр выбивает "Я".
- Последняя буква в нашем алфавите. Помнишь, как я боролась с твоим ячеством, чувство коллективизма прививала? Давай-ка дальше.