"М-машинку".
"Стихи, я слышал, сочиняешь?"
"И п... прозу".
"Добре. Случайно, не на мове? По-русски? Тоже хорошо: в семье единой, вольной... Еще не печатался? У нас и напечатаем. С нового учебного в планах у меня журнал. Будем издавать! В одном экземпляре, но машинописный и в переплете красном. "Знамя юности". Как тебе название? То-то. Двух журналов стоит. Я придумал, я в ГОРОНО пробил. А ты это "Знамя" понесешь. В качестве главного редактора. По петухам?
Александр пожимает ручищу директора, который зычно возвращает его от двери:
"Обожди! Книжку подпишу... - Уронив русый чуб, Бульбоедов надписывает. - Держи. Такую же тебе желаю. Помнишь, как я тебя продернул в стенгазете? Классе в третьем? "Ты, Гусарчик, не болтай, рот почаще закрывай". Говорун был! Что же приключилось, братка, с тобой за пятилетку?
Глаза обжигают внезапные слезы.
3
Дождь колотит по крыше такси, ползет по стеклам.
- Так больно? - сжимает мама ему руку на заднем сиденье. - Неужели снова прободение? Бог видит, я старалась! Белый хлеб по всему городу искала, когда даже с черным были перебои. Всегда был белый. И в Карибский кризис, и когда заводы бунтовали. Бутерброды маслом мазала...
Мир оплакивает несчастную его судьбу. Льет крокодиловы слезы радиоактивные, наверно. "Дворники" напрягаются навстречу друг другу; на лобовом стекле все возникает и возникает отмытый треугольник, рассекаемый по биссектрисе каплей, которая сверкает.
Порнографическим видом это не назвать, но Александра охватывает возбуждение - неуместное и несвоевременное.
Что за мука, эта юность?
В приемном покое мама продолжает:
- Или я с тобою не боролась? Не говорила, потерпи хоть до шестнадцати? А ты?
Санитарка говорит:
- Пошли.
Светло-зеленый студенистый взгляд медузы.
Он обнимает чужую женщину и в шлепанцах уходит, не оглядываясь предположительно под нож.
Однако решают лечить не скальпелем.
Он давится бариевой кашей. Холодные руки в несгибаемой резине прижимают голой кожей к экрану, поворачивают. В свете смертоносных лучей его бьет дрожь.
- А у меня от этого не будет... канцер?
- Ох, мнительный... Канцер, знаешь, от чего бывает? От утраты интереса. Ты утратил?
- Не думаю.
- Вот и лечись спокойно.
Обе поверх белья в одних халатах. Одна сжимает ему запястья и наваливается поперек грудями - твердыми, как кулаки. Не предполагал он, что бывают такие. Пока другая - треугольный между ног просвет - исторгает слезы, внедряя в глотку резиновую кишку, он напрягает свои грудные мышцы, проверяя. Никакой амортизации. Вот это буфера. Уложенный на бок, он наблюдает, как, меняясь консистенцией и цветом, пробирки наполняются мало приглядным содержимым желчного пузыря. Под одеялом при этом он кровенаполнен мучительно и безнадежно. Которая с ногами приходит снова забрать пробирки и выдернуть этот шланг. У нее не получается не больно красивая, но и жестокая. Полы халата приоткрыты. Нейлоновые чулки отсвечивают с нежной стороны ляжек. Трусов не видно. Только свет между ног. Безрадостный свет ноябрьского дня. Она ставит его в пример палате взрослых нытиков: "Пятнадцать лет, а держится, как настоящий мужчина!"
Когда бы не соседи, он зарыдал в подушку. Ни для кого на свете он не представляет интереса.
Кроме себя, любимого.
Икроножные мышцы дрожат, когда, уступив себе, он возвращается в палату, заснувшую тяжелым сном. С одной стороны, легче, но морально...
С тяжелым вздохом снова надевает он остывшие наушники. Радиостанция "Юность" продолжает передавать песни советских композиторов по заявкам и собственной инициативе:
Проводов голубыми пальцами
мы, девчата, тянемся к вам...
* * *
В сортире, в умывально-процедурном атриуме, желто-зеленый больной с резекцией желудка сообщает, что ночью в ванной застукал санитарку, которая брилась пластмассовым станком. Одни начинают недоверчиво смеяться: "Они ж не броются?" Александр проявляет осведомленный интерес: "Под мышками?" "Под кошками! Не понял? Машку себе брила!" - "Да ну-у?! - поражены больные. - Не может быть?" Очевидец ожесточается, входя в подробности интимной женской процедуры - невероятной, загадочной, волнующей. Учащая затяжки, больные нервно сплевывают в облезлые раковины и на пол с алогично выбитыми плитками. Дверь распахивается: "Кончайте перекур!" Зеленые глаза мерцают, странно неподвижные, в руках у санитарки клизма, за ней детина-бульдозерист - держится за штаны. Окурки слетаются к пепельнице, где шипят. Ходячий труп кивает Александру:
"Она!"
Взывая к маме, по коридору отделения бегает туда-сюда напуганный кем-то одноглазый монголоид по кличке "Глаз-на-жопу-натяну".
Перед сном, приплюснув лоб к стеклу, он созерцает ливень. Жизнь, как она есть. Без флера. Без романтики. Данность голая и грубая. Чем бы она была без женщин и литературы? Или - без литературы и женщин? Можно и сократить - без интереса к этому? Таким образом, мы входим в зону мыслей осужденных и отброшенных. Идеализм. Крайний субъективизм. И даже, страшно подумать, солипсизм. Но чем бы все это было без него - без Александра?
Ничем.
Включая этот свет, который с холодным, с ртутным весельем дробится в лужах там внизу. Свет тусклой лампочки над моргом.
Санитарка входит, берется за перекладину:
"Идем?"
"Куда?"
Глаза, как у пришелицы со звезд.
"Увидишь".
Он закрывает записную книжку, вставляет ноги в шлепанцы. Крутозадость, обтянутая халатом, в котором звякают ключи. Отлетают и слетаются обратно двойные двери. Коридоры пусты. Обнять? Он не решается. Но обнимает, налетев в полутьме на повороте. Глаза ее мерцают. Она прикладывает палец к губам, вводит в застенок. Помогает снять куртку и рубаху. Ну вот! Стиснув зубы, он берет ее за бедра. Она усмехается. Разворачивает его. И выталкивает вместе с дверью на яркий свет.
Перед ним целый амфитеатр глаз.
Это аудитория. До потолка ряды забиты девушками в белых шапочках и халатах.
-Рассмотрим ранний случай, - говорит голос с кафедры. - Опусти штаны. Ты слышишь?
-Вы.
-Не понял?
-Вы. Не ты.
-Пора выписывать, я вижу... Вас. Итак?
Распоясывая чресла, он произносит со сцены слово, вряд ли известное и лектору:
- Прошу прощения за эксгибиционизм.
В ночь перед выпиской Москва передает вдруг экстренный выпуск последних известий.
Он разрывает сплетенные под головой ладони.
Срывает наушники.
За стеклами холодный дождь. Палата спит. Никто ничего еще не знает.
"Сволочи, - негромко говорит он. - Гады..."
В коридоре, сидя за столом, спит санитарка. Та самая. Она вскакивает, когда он ее обнимает:
- Тс-с... Кеннеди убили.
- Кого?
Она начинает плакать. Повторяя: "Такой молодой, жить бы да жить!" она всхлипывает, уткнувшись ему в плечо, потом напрягается: "Чего ты?"
Он смотрит ей в глаза.
"Ладно. Пошли..."
Беготня в коридоре начинается, когда до трусов еще не дошло. Сидя на краю ванны, он пытается удержать, она вырывается: "Кого-то привезли!" Вправляет обратно груди. Застегивается. Обдергивается.
Он остается в полутьме.
Из душа капает.
* * *
- Обнимая небо голыми руками, летчик набирает высоту. Если б ты знала, если б ты знала, как тоскуют руки по штурвалу...
Набулькав армянского в графинную крышку, генерал ВВС переходит на прозу:
- Так за что же нам с тобою выпить?
Единственный подросток в крымском санатории Министерства Обороны, Александр на эту провокацию не отвечает. Он читает письмо.
Ветер громыхает кронами платанов и напирает извне на стекла.
- Ладно... - опережающе снисходит генерал к банальности своего тоста. - Чтобы остались живы, чтобы только не было войны. Там во Вьетнаме пусть расширяют сколь угодно. Лишь бы за Даллас нас не ебанули.
- Думаете, это мы?
- А даже если нет? Обрушить могут сгоряча. И все, была страна Россия... Чтоб не случилось этого. Пошел!
Достав из шкафа рукав своей шинели с голубой окантовкой, занюхивает в отсутствии закуси.
И снова пристает с напрасной, раз не предложил налить, надеждой на коммуникацию:
- Любимая, небось?
- Комсорг.
- Тоже дело...
На белом свете парня лучше нет,
чем комсомол шестидесятых лет.
- Она не парень.
- Так бы и сказал! Влупил уже или на подступах?
- Что вы... Не тот случай.
- А какой?
- Тяжелый.
- В этом деле, скажу тебе я, легких не бывает. Может, еще мне пропустить? Как полагаешь?
Норд-ост пытается высадить окно, а перед Александром возникает заметенный снегом город, где не любит его никто, за исключением прыщавого комсорга женского пола, которая даже записалась в его секцию легкой атлетики.
Но даже она, похоже, изменила.
Взглянув на генерала, который раздумчиво держит в одной руке крышку, в другой бутылку, он начинает перечитывать:
"Здравствуй, Александр!
Во-первых, как ты себя чувствуешь? Все наши девочки передают тебе привет. Нам очень понравились твои стихи, рассказы и статьи в журнале "Знамя юности" (первый номер уже стоит в библиотеке на стенде). Мы печатаем почти уже не глядя на клавиатуру. Лично у меня скорость 145 зн/мин. Ты, конечно, быстро восстановишь свою. Преподавательница все время вспоминает твои изящные пальцы. Как там, в Крыму, зимой? Здесь всю дорогу сильные метели. Кажется, тебя впечатляли эти кривляки из выпускного класса? Так вот: со своим папашей, которого назначили в заоблачные сферы, сестрицы улетели по адресу Москва, Кремль.
Норд-ост пытается высадить окно, а перед Александром возникает заметенный снегом город, где не любит его никто, за исключением прыщавого комсорга женского пола, которая даже записалась в его секцию легкой атлетики.
Но даже она, похоже, изменила.
Взглянув на генерала, который раздумчиво держит в одной руке крышку, в другой бутылку, он начинает перечитывать:
"Здравствуй, Александр!
Во-первых, как ты себя чувствуешь? Все наши девочки передают тебе привет. Нам очень понравились твои стихи, рассказы и статьи в журнале "Знамя юности" (первый номер уже стоит в библиотеке на стенде). Мы печатаем почти уже не глядя на клавиатуру. Лично у меня скорость 145 зн/мин. Ты, конечно, быстро восстановишь свою. Преподавательница все время вспоминает твои изящные пальцы. Как там, в Крыму, зимой? Здесь всю дорогу сильные метели. Кажется, тебя впечатляли эти кривляки из выпускного класса? Так вот: со своим папашей, которого назначили в заоблачные сферы, сестрицы улетели по адресу Москва, Кремль.
А у нас новичок. По имени Адам.
Директор посадил его за твою парту, так что остановлюсь на нем подробнее. Ходят слухи, что его исключили из школы "для особо одаренных". Особых талантов, правда, пока не проявляет, ни с кем не общается, во время уроков читает под партой и взрывается дурным каким-то хохотом. Девчонки думали: "Декамерон" или что-нибудь в том же духе, но оказалось, представляешь? Ржет он с Достоевского! Этого автора я даже программного "Преступления и наказания" дочитать не могу, такая скука. Наши ребята собираются с ним "поговорить по душам". Не знаю, как это им удастся. Физически развит он неплохо, к тому же постоянно носит под пиджаком гантелю. Девчонки находят, что он похож на Рода Стайгера (особенно глаза). Вообще тип довольно-таки загадочный. Одевается, как взрослый. В костюме, как и ты, но только в темном. Рубашка всю дорогу черная. А главное, шляпа! Представляешь? Зимой-то? Морозоустойчивый товарищ.
Кстати, фамилия Адама ему совсем не подходит: "Бодуля".
А так особенных событий нет. Скорее поправляйся. Коллектив тебя ждет.
С комсомольским приветом Екатерина Боёк".
* * *
- Пошел, летун!
Влив и выдохнув, генерал подбирает вилку репродуктора, отключенного Александром, который пытается углубиться в последний том "Истории мировой философии".
- Чего это я пою, пусть радио поет. Для того, едрит, Попов его и создал... О! "ЛЭП-500"! Обожаю!
Седина в проводах от инея,
ЛЭП-500 - не простая линия,
и ведет мы ее с ребятами
по таежным дебрям глухим...
- Мороз там градусов пезьдесят. Не был еще в тайге? Ничего, все у тебя впереди...
Нет невест у ребят отчаянных,
только в песнях порой встречаемых.
Проводов голубыми пальцами
мы, девчата, тянемся к вам...
- Товарищ генерал...
- Чего?
Повернув выключатель в комнате,
вы о нашем зимовье вспомните...
- Не могли бы вы через наушники? Товарищ генерал?
Генерал убирает звук.
- Понимаешь, Александр Батькович? Вот ты говоришь, мне - говоришь! Генералу! Через наушники, мол, слушай! Читать херню заумную мне не мешай! А у генерала этого - трагедия. Дочь моя, Светка... Единственная дочь, вот этими руками нянчил... А-а! Что там говорить! За негра замуж вышла.
4
Новичок укладывает на сиденье шляпу. Взрослую. С черной лентой. Ворс в капельках растаявшего снега.
Под пиджаком не гантеля - половинка чугунного эспандера для рук. Засунутая под брючный ремень. Из портфеля этот Адам выкладывает на колени тюремно-серый том и, взявшись за голову, опускает глаза. Посреди урока анатомии начинает давиться от смеха и слез, повторяя вслух для собственного удовольствия:
Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей.
Парта - первая в среднем ряду. Никто не хотел садиться, потому что вплотную стол учителя. Но лицом к лицу - лица не увидать. Внимание учителя направлено не на них, а на класс, который у них за спинами. Поэтому по ходу учебного процесса Александр тоже позволяет себе отвлекаться в записную книжку. Строчки заносит. Рифмы.
Новичок на творческую деятельность внимания не обращает. Но после уроков задает вопрос:
- Стихи, небось?
- Угу.
Застегивая портфель, новичок неопределенно молчит. Потом впечатляет декламацией:
Было время, когда из предместья
Я мечтал по-мальчишески в дым,
Что я буду богат и известен
И что всеми я буду любим...
- Т-ты тоже?
- Ни за что!
Александр разочарован.
- Хватит того, что предок у меня письменник.
Вот в чем, возможно, разгадка претенциозного имени: в тайной полонофилии родителя...
- Твой отец - писатель?
- Не Есенин, конечно. Так... По молодости, правда, Сталинскую отхватил.
- Фимиамы курил?
- Не так, чтоб очень. Премия третьей степени. Сейчас-то Сталина вовсю несет. Но, к сожалению, не в книгах, а когда нажрется...
В понедельник сын писателя является опухшим и обдает доверительным перегаром:
- Мамаша пизды дала.
Понятия столь далековаты, что вызывают короткое замыкание. После звонка и на фоне нарастающего ожидания коварного учителя Александр слушает соседа:
- Бутылку выжрали, пошли слоняться. В центре пусто. Чувихи по домам сидят. А старшой у нас боксер из общества "Динамо". На мастера идет. И если нет чувих, сюжет обычный: "Закурить не будет? Ах, не курим?" Хуяк - чувак с копыт. "Ребята, ваш..." Этак нехило послонялись, потом решили скинуться и нажрались в подъезде. Еле домой дотащился и сразу в ванную блевать. Она врывается в ночной рубашке, а я в пальто. "По стопам папаши? Лучше я сразу задушу тебя, гаденыш!" И сходу начинает душить, моим же, при чем, кашне. С трудом отбился. Она кобыла у меня здоровая. Бывшая партизанка.
- Ты дрался?
- Иначе б задушила на хер.
- С матерью?
Класс вскакивает с грохотом, они - с отставанием.
- Садитесь!
"Физик" со стуком бросает на стол кулак - крашенный под настоящий, но обитый до гипса. Открывает классный журнал, прищурясь, смотрит в сторону. Александр заранее прощается с жизнью, он понимает, что вызовут его, но физик тянет паузу, наслаждаясь сгущением ужаса.
- Пожалуй, начнем с ярко выраженных... гуманитариев... Андерс! Дневничок с собой извольте.
Ни слова из себя он выдавить не может, хотя урок учил. Шок онемения. И это - высшее общество? Там, внизу, откуда Александр ежедневно появляется, по крайней мере, с матерями не дерутся. Сопротивляться матери физически? Гусаров заявил однажды: "Мать - святое. Кто руку на мать поднимет, убью".
Гипсовый кулак припечатывает дневник.
- Итак?
Александр молчит.
- Долго будем играть в молчанку?
Он не отвечает.
- Ед-диница, - с оттяжкой произносит физик и возвращает изуродованный дневник. - Прошу, господин лирик!
Кол. Невероятно...
Адам утешает шепотом: "Переправишь на "четверку"".
- Следующей жертвой будет польский классик... Адам Мицкевич!
Никто не смеется.
Весь в черном, Адам излагает закон, берет мелок. Опираясь о стол протезом, физик с прищуром смотрит. Покрыв доску формулами, Адам выпутывается из хитрожопых дополнительных ловушек.
- От сына гуманитария не ожидал. Пять. А пожалуй, с плюсом!
Тишину нарушает Стенич, начиная аплодировать.
- Стенич! К доске...
Совершивший подвиг интеллекта, Адам сжимает виски: "Осыпает мозги алкоголь..."
На большой перемене исчезает.
И на следующий день.
И в среду тоже...
Куда?
* * *
Александр подпирает стену. Чинными парами по коридору проходят девочки. Под фартуками круглятся груди; это особенно заметно в профиль.
На ярком фоне снегопада.
Разогнав в сортире "курцов", проходит директор Бульбоедов, подмигивая: "Выше знамя!" и далее бросая кому-то из младших: "Не надоело в "китайский биллиард"? Руки из карманов!"
Из созерцания выводят "курцы" во главе с Колбенковым - самым сильным в классе.
- Эй! - Колбенков берет его за голову, но смотрит дружелюбно. Начинает сгибать. - Шею качаешь?
Не зная, что это наколка дня, Александр напрягает мускулы. Колбенков резко отнимает руки. Голова отлетает затылком в стену так, что коридор оглядывается на звук удара. Он упирается ладонями, чтоб не упасть. Хватает силача за ворот. Озарившись чистым счастьем, Колбенков срывает его руку.
- Что, ярко выраженный? Жить надоело, или как?
Но кулак застывает в воздухе. Плечом к плечу с Александром встает Адам - волосы мокрые от снега, рука под пиджаком на чугуне.
- В пизду их, Колба... - спасают силача "шестерки". - Колба? Любимчики ж директора? На хуй сдались...
С фиксацией презрения силач удаляется.
Звонок.
Адам поднимает крышку парты, отпадает на сиденье.
- Сейчас что?
- История.
- Тогда на дно души. Хорошо, остаканиться успел у гауляйтера...
- Где?
- Тут рядом. Сходим как-нибудь...
Еще во время незабвенной темы про восстание лионских ткачей "Историчку" плоско, но заслуженно прозвали "Истеричкой". Дама на грани сенильности, сегодня она упорствует с ударением на последнем слоге в слове "долл'ар". Все ложатся, давясь от хохота. Пока к доске не вызывают Стенича, который театральным своим голосом рассыпает перед Истеричкой и недоуменным классом целые груды этих орфоэпически фальшивых "долл'аров".