Пот течет по губе. Пот течет по лбу, стекает на брови, льется в глаза. Черт, почему пот, ведь мороз! Холодище!
Из машин в нашу сторону стреляют тоже. Пригибаюсь. Пуля противно свистит. Только бы от камней не отрикошетило.
Брезент рвется. Из машин, переваливаясь через борта, падают тела. Кто-то еще живой. Орет. Стреляет непослушными уже руками. Роняет тяжелый автомат. Умирает.
Танки горят. Машины горят. Руслан стреляет. Рустам или Равиль, пес его знает, целится в танки из гранатомета. Дикая гарь. Оранжевое на черном. Горит все вокруг: горы, железо, небо.
Я вместе с ними со всеми, мусульманскими сволочами, только что расстреляла колонну русских войск. Внутри танков и грузовиков горят ребята. Мои ровесники. Или чуть старше. Или чуть младше. Я отвожу автомат вбок от плеча, оборачиваю мокрое лицо к Руслану, провожу по лицу рукой в беспалой черной перчатке, вытираю лицо, тру его, будто хочу дыру в щеке протереть.
– Щеку ат-марозила, Аленка? – скалится он. – Ха-рошая работа.
Я сжимаю железо АКМ железной рукой. Кости торчат из красного кулака белесо, мертво. Я вытираю кулаком нос. Шмыгаю.
– Холодно сегодня, – спокойно так говорю.А после того боя ко мне подсел скуластый парень. Тот, что в окопе сидел и стрелял рядом со мной из гранатомета.
– Покурим? – бросил мне.
Вытащил из кармана сигареты. Я выстрелила в него глазами.
– Красивые глаза у тебя, – улыбнулся он мне. – Черные. Настоящие татарские. Не поверю, что ты русская девка. Сто пудов татарка. Или чеченка сто пудов.
– Я русская, – сказала я.
– Что ты врешь! – сказал он. Протянул мне сигарету. Я взяла ее зубами – пальцы были в грязи, в земле. Зажигалка мощно полыхнула около лица, огонь подпалил мне брови и ресницы.
– Не приставать к снайперу! – крикнул издали Руслан по-русски. Он здесь, в горах, опять побрился налысо, у него по голове растекались сине-серые колючие разводы там, где были волосы. – Запрещено!
И добавил что-то злое по-чеченски.
Я, держа сигарету в зубах, улыбнулась чернявому парню. Точнее, оскалилась.
– Ты как волчица, – восхищенно сказал он. У него было такое радостное лицо, будто не бой сейчас был, и это не мы подожгли и расстреляли колонну, а на детской елке ему дали подарок в серебристом мешке из фольги, и он сожрал все шоколадки и все мандарины, друзьям не оставил. Он пялился и пялился на меня, таращился, будто бы я звезда какая. Или вправду – живая волчица.
– Да, я волчица, – сказала я зло, взяла сигарету двумя грязными пальцами и глубоко затянулась, будто целовалась взасос. – И я тебя съем.
– Съешь меня… пожалуйста, – тихо и очень серьезно сказал парень. И проехался по мне глазами.
И будто огненный танк сердце мне переехал.Я сама не понимала, что со мной. Влюбиться мне уже было никак невозможно. Все было гораздо проще и жестче.
Руслан сто, тысячу раз уже переспал со мной еще там, в России, в своей берлоге, в моем зимнем дымном городе на берегу холодной реки. Он не баловал меня этим по-восточному жестким и властным спаньем: баба – вещь, пришел и взял, насладился, отряхнулся, пнул ногой и ушел, вот и вся песня. Баба – козявка, царь – мужчина, ведь мужчины создали все, весь мир. Весь мир, слышите! А женщина – дудка в руках мужчины. Его пила, его топор, его чан для воды, его сеть для ловли рыбы. И еще иногда – мешок для вынашивания его детей. Можно иметь мужчине не один, а два, три, четыре таких рожальных мешка. Больше жен – больше детей. Мужчина должен размножаться! В мире должно быть все больше, больше мусульман! И через сто лет весь мир встанет под зеленое знамя ислама! Потому что мы нарожаем под луной много, много, много мусульман! Сотни тысяч! Миллионы!
Спать… спать… спать с мужчиной… спа-а-а-а-а-а-ать…
Я зевала во всю пасть. Кроме Руслана, здесь, на войне, со мной переспали еще двое его солдат – с его позволения. Руслан, изображая лютую ревность, на самом деле мной не дорожил, он дорожил деньгами, он продал им меня за хорошие доллары – это я потом узнала – на ночь; на одну ночь – одному, на другую ночь – другому. Дрыгаться было бесполезно. Ну, вмазал бы он мне в висок из пистолета своего, ну и что. Я была вещью, он был хозяином. И мне было уже все равно.
Не-е-е-ет, не выстрелил бы! Где и когда он обучил бы другого настолько же крутого снайпера?! Где и когда?!
Я извивалась под чужими телами. Одно пахнущее гвоздичным потом поджарое тело даже удивило меня настоящей горячностью. Неужели похоть так похожа на любовь, изумилась я. Или это я уже ничего не различаю? Отупела, отвердела? Ты, железная баба. Железная, как танк. Как твоя черная «моська» с оптическим прицелом.
«Какая нежная, горячая у тебя…» – по-русски прорычал мне в ухо гортанный голос.
Я дергалась под мужчиной. Он наваливался на меня. Я глядела на эту возню будто сверху, со стороны: два потных голых тела бьются, стонут.Боевики Руслана уснули в маленьком домике на окраине маленького аула. Я подошла к окну сакли. Потолок был низкий, можно достать рукой. На столе тускло горела керосиновая лампа. За окном лились горькие чернила ночи.
– Ну што, са мной будишь? Са-скучилась? – выдавил Руслан, рот его покривился довольно и хищно: ну-ну, давай-давай, попробуй мне отказать. Я не смотрела на него. Смотрела сквозь него. Он понял: бесполезно меня уламывать.
Что-то в один миг сломалось в его власти надо мной. Он понял это.
– Я буду спать в сарае.
– Там хо-ладна. И крысы, ха-ха.
– Там тепло, печка есть, я натоплю, дрова тоже есть.
– Ты сыта? Ха-ро-шее мясо на ужин была? Панравилось?
Он жарил мясо на ужин сам, на всю ораву боевиков. Корову где-то закололи.
– Сыта. Спасибо.
– Спа-си-ба – эта спа-си, бох, да?
Мне можно было промолчать. Но я не смогла.
– Да, это – спаси бог, Руслан. Спаси тебя бог.
Я сказала это без всякой иронии. Просто так сказала. Бездумно.
Он взъярился мгновенно и страшно. Поднялся на дыбы.
– Спаси?! Ат чего?! Я чудовище, да?! Я разбойник, да?! Я тваих бэдных русских малчикав – живьем сжег, да-а-а-а?! И тибя… на ужин – у-гас-тил?!
Я смотрела в его перекошенное лицо, в рот, брызгавший слюной, где блестели зубы и между ними трясся, подпрыгивал кончик языка. Сжала кулак. Если бы я была мужиком, сильнее него, я бы сейчас, вот сейчас кулаком дала бы ему в зубы. В эту красную пасть с дрожащим языком.
– Прекрати.
Он двинул меня растопыренной пятерней в грудь. Потом мазнул ладонью мне по груди, схватил меня за грудь пальцами, ногтями.
– Иди сюда! Ка мне!
Я отшатнулась.
– Нет. Я устала. Честно. Хочу отдохнуть.
Пошла к двери. Толкнула ее. В дверной проем видела перед собой крышу сарая, заметенную снегом. Потом обернулась через плечо, по слогам, внятно, как глухому продиктовала:
– Я. Хочу. Спать. Одна.
Пошла опять. Его взгляд вонзался мне между лопаток.
Если бы он мог, он выдернул бы пистолет из кобуры и всадил бы мне в спину всю обойму. Но он не мог.
Я вошла в сарай, и сильно заболели зубы. Послышалось шуршание. Мыши… крысы…
Сидела на корточках и держалась обеими руками за щеки – так сильно болели, ныли зубы.
– Ты просто промерзла до костей, Алена, – сказала я себе вслух, будто кому-то другому. – Тебе надо согреться. Согрейся! Сейчас же!
И ответила себе самой:
– Сейчас… Сейчас…
Встала с корточек. Разогнула напряженную спину. Когда я стреляла долго, мышцы спины и шеи сводило противной судорогой. Протянула руку за дровами. Дровяные спилы медово, желто-восково блестели. Я открыла печную дверцу, сложила тонкие дровишки крест-накрест, подложила под дрова кусочки коры, смяла и засунула старую газету. Пошарила в карманах. Зажигалки нет, потеряла. А, вот спички есть.
Стала совать в горнило горящие спички. Одну. Другую. Пламя занялось. Снова присела на корточки, протянула замерзшие руки к огню, стала греть руки, и мне стало даже о чем-то смутно, призрачно мечтаться. За спиной зашуршало. Я обернулась. На полу сарая, весь вымазанный в земле и саже, ничком лежал парень, что курил со мной в окопе.
– Эй… ты откуда… как ты…
– Я подлез под дверь, сама видишь, – он задыхался.
– Ты хочешь выебать меня, – сказала я грубо. – Если полезешь, я тебя застрелю.
Положила руку на кобуру.
– Не застрелишь.
Он лежал на животе, на полу сараюшки, и улыбался.
– Шуруй обратно.
Он приподнялся на руках. Встал на колени.
Он стоял передо мной на коленях в грязном сарае, где вчера ночевали козы и куры, и из его молодого узкоглазого лица на меня тек, лился странный свет.
– Я влюбился в тебя, – сказал парень. – Хочешь, я уйду. Плевать. Не буду унижаться.
Я поглядела ему в глаза. Свет все лился. Такого света я ни у кого в глазах не видела. Никогда. Свет ударил в сердце. Сделал в нем дырку.
– Останься, хрен с тобой, – сказала я.
И он подполз на коленях ко мне – рывок, еще рывок, еще, вот он рядом, – склонился, взял мои руки перепачканными в земле руками и поцеловал их горячими губами. От него пахло землей. Пахло потом. Пахло жизнью.
Ренат шепчет, и я угадываю по беззвучным губам:
– Ты такая… теплая…
ДЕТСКИЕ СТИХИ АЛЕНЫНадо друг друга не ругать, не бить,
Надо нам друг друга любить.
Обнимать и целовать,
Молочко горячее в чашку наливать!
За столом праздничным есть и пить.
Надо нам друг друга очень любить.
ФРЕСКА ЧЕТВЕРТАЯ. РЫБА (изображение играющей серебряной рыбы на Вратах)
ЖИЗНЬ РУСЛАНА, РАССКАЗАННАЯ ИМ АЛЕНЕ
Я сидела у костра. Грела руки. Подошел Руслан.
Из-под его ноги с легким стуком откатился камень.
– Алена, – сказал он тихо, голосом, непохожим на обычный его, хриплый, жестокий и насмешливый голос. – Па-сижу с табой? У агня…
Я пожала плечами, не оборачиваясь.
– Посиди.
Он сел у догорающего костра, подогнув под себя ноги, – так мужчины его народа всегда сидели около огня, и рука его свободно лежала, кинутая на колено, и, я поняла это, он просто так, может быть, молча, хотел сегодня посидеть со мной у костра.
Будто бы я жена, а он муж.
Но ведь так не будет. Не будет никогда.
– Тибе нэ холодна?
Я удивилась заботе.
– Нет, нормально. – Его сливовый глаз над смуглой скулой, над синей щетиной, неотрывно глядел в огонь и был весь, до дна, как гладкий самоцветный кабошон, просвечен живым огнем. «Живой, человеческий Руслан… странно». – А тебе?
– Я привык к холаду. И к жаре привык. И ка всиму – привык. Я мужчина. И сал-дат.
– Я тоже солдат.
Он тихо засмеялся.
– Ну какой ты салдат. Ты – дэвчонка.
– Я женщина.
– Ты ма-я жэнщина.
Спорить не было смысла. Сине-белый вечер обнимал нас. Зима и оттепель, будто бы весна. И от земли пахнет так сильно, тепло. Он протянул обе руки к огню. Рыжие, красные отблески пламени крест-накрест заходили по его ладоням, по коленям, обтянутым камуфляжем.
– Алена…
Я никогда не слышала у него такого голоса.
– Знаишь што… Расскажи мнэ, как ты жила там. У сибя. Кагда мы ище были в Рас-сии.
Я глядела в огонь, не мигая.
– Нэ хочишь… Ну тагда я тибе расскажу.
«Нужна мне твоя жизнь», – подумала я, но вслух не сказала. Все смотрела, смотрела на огонь.
Руслан вздохнул. Я, может, впервые слышала, как он вздыхает. Он начал говорить. И я стала слушать поневоле.
– Думаишь: вот я такой, сякой, убийца, да-а-а… Я здэсь ра-дился. В Грознам. В пригараде Грознаго. Мой дом – гдэ жили маи радители – и братья маи жили, и сэстра младшая – ваши… рэбята… прямой наводкай. В пух и прах. В пух и прах, паняла?!
Костер трещал, догорая. Черные сучья корежились в кроваво-красных углях.
– Но эта уже патом было. А сначала… я ат-личник в школе был. Харашо учился. С математикай у миня все в па-рядке было. Ну и… Паступил в твой горад, в унивэрситэт. Лехко па-ступил. Как на белам кане въехал. Учицца стал… А прафесара ваши… нагла на миня так сматрэли, нахальна… я все знал, ат-вечал все бэз запинки, я знал… я больше любого вашего прафесара, сукина сына, знал!.. А ани миня ат-правляли с экзамэна, гаварят: иди, падучи ма-тэриал, ты лэнтяй, у тибя нэ все в па-рядке, знаний малавата… И пряма мнэ в рожу ха-хочут. Я для них был – как эта вы гаварите – чурка… черный. И ани ха-тели ат миня аднаго: дэнег. Дэнег! Штобы я в кан-вэртике им, в зубах, принес…
Ветки трещали, стреляли в ночь, во тьму алыми, лимонно-желтыми искрами.
– Я им ничего нэ нес. И ани а-баз-лились. Хадил на пэрэсдачу… па сто раз. Миня эта все дастала. И я… сам забрал да-кумэнты. Сам. К рэктару пашел. Рэктар мне: вы што, Бэсоев, с ума са-шли?.. вы ведь ха-ра-шо успэваете… Издевка. Каждая мая тройка, читьверка – эта была ваша, русская, дэсятка… или дажэ двадцатка, клянусь тибе. Я рассвирэпэл! И ему пряма в рожу залэпил: я для тибя чурка, а ты для миня – па-донак! И вышел. Дверью – хлопнул… Как миня нэ арэставали па его наводке тагда – нэ па-нимаю… Пажалел, значит…
Угли то там, то сям вспыхивали ало, зловеще. Синевой потусторонней мерцали.
– Ну вот… Диплома я нэ заработал. Атэц из Грознаго писал: ты, сынок, как там? Как твой диплом? Я ему: атэц, пагади, я ище буду зарабатывать больше, чем любой твой русский прафесар сраный! Ну и…
Далеко вверху, над головами, вспыхивали, как угли в костре, первые звезды. Сначала светили слабо, потом разгорались. Все разноцветные: белые, синие, желтые, алые. Как угли. Как люди.
– Ах-ранником нанялся к аднаму очинь крутому вашиму мафику. Ну савсэм крутому. Ну, знаишь… дом как дварэц, дача – как три дварца… пять машин там, слуги, ах-ранников куча, памима этого – тэлахранители… За пазухай всэгда – ствалы, навэйших марак… Но… эта все внэшнее. Там внутри такие патраха были – ваш прэзидэнт проста ат-дыхаит… С Турцией связан был; с Америкай; с нашими мусульманскими странами, нэфтяными – Иранам, Иракам… Я у ниго в ах-ране был – адын из целай кучи. Нас там… чилавек сто, можит, была… А я, блин, такой вас-питанный, вэжливый такой малчик, атэц у меня… учитель истории был. Истории – Ичкерии… А мать… мать…
Длинная, золото-красная искра, как отчаянная рука, вырвалась из сердцевины костра. Ночь сгущалась, черно-синяя, вечная вакса.
– Я стрэлять ни фига нэ умэл…
Звезды дрожали над головой собачьими, человечьими, горящими глазами.
– Научили…
Сухие, белые днем, камни в свете костра и в густых тенях ночи оживали, глядели древними, страшными лицами, личинами.
– Зрэние миня – нэ пад-вело… Стрэлял ат-лично. Аднажды в машине ехали. Миня ха-зяин с сабой взял… как ба-ди-гарда. Едим, и я пэченкай па-чувствавал: сэйчас пальнут в мафика маего. И тут…
Костер угасал. Горячий воздух дрожал над ним, живым, не желающим умирать.
– Смутна помню. Сухие хлапки. Кровь на миня брызнула. Кто на пирэднем сидэнье ехал – таго сразу насмэрть. Руль шафер крутанул… тачку занисло. На тра-туар… Я, рядам с ним, на заднем… выбил локтем стэкло, стрэлял па-чти вслэпую… Кароче… Хазяина ранили… но он выжил. И захател миня наградить… Ище как наградить… Па-царски. Не-мыс-ли-ма…
Ветер дунул из-за камней, нежно, неслышно. И вдруг – порывом – сурово, вея опасностью, будущей болью.
– Аткрыл мне счет. Пэрэвел на ниго… черт знаит сколька дэнег, мнэ и нэ снилась… Я па-думал: атца, мать, братьев, сэстру – золатом асыплю… будут жить – как эта у вас, у русских, гаварят… сыр в масле, да-а-а?..
Звезды смеялись в вышине.
– Ну и што? Што ты думаишь… Перевел. На другой дэнь приходят ка мнэ. Четьвира. Са ствалами. Лица… в масках. Кароткий разгавор. «Или ты сэйчас все бабло снимаишь наличкай, или…» Кричу, и сам сибя – нэ слышу: «В банке такой налички – ваабще нэт! Нэт…» Есть, смэюцца. Для нас – все есть. Эта для тибя нэт, чурка. Кинули мне кастюм цивильный, штоб я приадэлся. В банке я дэнги забирал – ани в канце зала за маей спиной, са ствалами пад пиджаками, стаяли…
Еще порыв ветра. Резкий. Как удар болевой. Из-за перевала налетел.
– Ани прэдупредили миня: хазяину – ни слова… Я малчал. Я их никаво в лицо нэ знал. Я… к хазяину приехал на дачу чилавек из Турции… мощнай мужик, он… он адын из тэх, кто до сих пор нашу вайну – вот здэсь, в кулаке – дэржит… кто дэнги нам дает… памагаит. Круче всех памагаит. Миня – аднаго – ха-зяин ас-тавил при их бисэде… на даче. Штобы я – дверь старажил. Уши у миня есть. Я все слушал. Я все понял. Внутри миня клакатала. Я понял: сэйчас… или будит поздна. Чилавек вышел, я пашел впэрэди ниго. А-бер-нулся. «Вазьмите миня на вашу барьбу, – так я ему сказал. – У вас многа дэнег. Ичкерия далжна быть сва-бодной. Ат этих русских са-бак». В зэркале… лицо свае увидэл. Глаза у миня блэстэли… – Голову задрал. – Как маи рад-ные звезды…
Ветер гулял по звездам, по вершинам далеких и близких гор, холодный, резкий ветер.
– В машине ево патом сидэли… Каньяк ха-роший из бутылки – вмэсте пили. Он па-вашему, па-русски, очинь ха-ра-шо гаварил. Будто в Рас-сии ра-дился. А сам – турак чистакровный. Так захатэл Аллах… штобы я панравился ему. И я стал работать. На сваю свабоду. На нашу – свабоду. Ат вас, сабак русских, сва-боду!
Ветер уже сырыми жесткими ладонями бил в щеки, в лица. Сильный порыв ветра перевернул, покатил камень.
– Так – я – воинам сваей родины – стал… У миня мая родина – адна. И никагда ана Рас-сией тваей га-венной – нэ будит. Ни-каг-да! Можишь горло мне разрэзать. Можишь па-весить миня на суку. В пропасть – бросить! Дэнги, дэнги… Да, дэнги! За нами – дэнги! И за вами, русскими, – агромные, нэмеряные – дэнги! Да, все так! Но я нохчи! И я за сваю родину вам, са-бакам, сам глотки пэрэгрызу! Патаму што вы, кроме дэнег, ничево нэ видите ужэ. А мы – видим. Мы – сваю родину видим. Мы ее – в сэрдце носим. Как Аллаха. Как – эта нэба…
Черно-синий, дегтярный плат, вышитый крупным белым, розовым, синим жемчугом, медленно опускался вниз, на головы, на плечи, на мертвые камни.
– А тэх, кто аг-рабил миня, я нашел. Нэ всех. Дваих толька. Сва-ла-чей. И пад-стэрег. Стрэлял я уже тагда… нэ хуже тибя. Бэззвучна, из писталета с глушитэлэм… Ани никагда бы миня уже нэ нашли. Тот чилавек, турак, памог мне пластику ха-рошую сдэлать. И паспарт я смэнил – три раза. В вашей грязнай Рас-сии. А тэпэрь я тут. И у миня – мае настаящее имя. И мая – настаящая – жизнь.