– А тэх, кто аг-рабил миня, я нашел. Нэ всех. Дваих толька. Сва-ла-чей. И пад-стэрег. Стрэлял я уже тагда… нэ хуже тибя. Бэззвучна, из писталета с глушитэлэм… Ани никагда бы миня уже нэ нашли. Тот чилавек, турак, памог мне пластику ха-рошую сдэлать. И паспарт я смэнил – три раза. В вашей грязнай Рас-сии. А тэпэрь я тут. И у миня – мае настаящее имя. И мая – настаящая – жизнь.
Дальние вершины тускло, торжественно, скорбно мерцали под молочно-серебряным черепом Луны.
– И смэрть мая здэсь, если – придет, тожэ будит настаящая.
Молчание медленно спустилось с гор, подошло к уже почти мертвому костру и тихо, надолго село рядом.
– Смерть на войне у всех настоящая, – сказала я после того, как молчание встало и ушло от нас.
– Нэт. – Руслан усмехнулся краем рта. – Ана далэко нэ у всэх настаящая. И у тибя будит – нэнастаящая. Патаму што ты тут – чужая. Ты – все равно – русская. Ты – наемница. Ты – прафесианал, да! Но ты – за дэнги. Как все наемники! А мы – нохчи – нэ за дэнги. Мы – за нас и зэмлю нашу.
Я пяткой ткнула камень, и он полетел из-под грязного берца в догоревший костер.
– Врешь! И ты тоже – за деньги! Как любой живой человек! Как – все! Ты же хочешь жить! Не ври мне! И себе!
Он искоса, вдруг серьезно и печально, поглядел на меня.
– Я ужэ давно нэ живой, Алена. Я – мертвый. После таго, как… – Провел по лицу ладонью. – Всэх маих убили. Я – адын ас-тался. И я мертвыми на-гами па маей живой зэмле – хажу. Но у миня есть цэль. Есть – задача. Я…
Встал перед погасшим костром.
– Знаю какая! – крикнула я. – Всех русских перестрелять, перерезать! Всю Россию убить! Да ведь слабо тебе! И вам всем – слабо…
– Я мэртвэц, – тихо сказал: не мне, а себе. – Да, мертвый я. Я знаю эта. Но с каких-та пор… – Повернулся. Медленно, вразвалку, пошел прочь от кострища, от меня. И куда-то прочь от меня, в воздух, в дегтярную ночь, в белые сколы вершин, сказал:
– С каких-та пор живое ва мне дра-жит. Жилка живая.
Обернулся. Глазами прожег меня, проколол.
– После таго, как ты паявилась у миня. В жизни ма-ей.
Еще шаг от меня сделал. Отойдя уже далеко, бросил, и до меня донеслось:
– Ты с сал-датам маим ба-луишься. С Рэнатам. Брось. Хужэ будит. Вам а-боим.
«Я ВАС НЕ УБЬЮ»Днем я стреляла и убивала, как обычно.
А вечером набрела на железную дорогу.
Увидела вагончик. Стоял один на рельсах. Без поезда. Оторванный взрывом от руки палец.
В окнах вагончика горел свет.
Я осторожно подкралась. Я была вооружена. Русланов пистолет на бедре в истрепанной кобуре.
Встала на цыпочки. Осторожно, беззвучно вынула из кобуры пистолет.
Воздух сгустился. Из открытой двери вагончика вылетел крик.
Там… убивали?
Там – умирали…
Я села на корточки перед окном, отвела вбок руку с пистолетом. Ждала. Чего? Не знала.
После крика – длинный стон.
Я снова выпрямилась. Прищурилась.
За шторой в окне увидела я смерть.
На вагонной полке лежал и умирал человек. Вся в крови гимнастерка. Белые виски. Забинтованная грудь.
На полу вагона – у его изголовья – сидела женщина. Два ребенка стояли, один мальчишка постарше, другой помладше.
– Ух ты… Вот как вы тут…
«Убирайся, Алена, убирайся прочь отсюда».
Умирающий стал водить в воздухе рукой. Е-мое, крестится.
– Русские…
Я рванула на себя дверь вагона.
Они одурели, увидев меня. Тоже, нашли убежище. На войне и горы просматриваются насквозь, и вся жизнь.
– Привет, – сказала я хрипло. – Не бойтесь. Ничего не сделаю.
Мальчики глядели на меня как на царицу. Нет, как на змеюку.
Женщина, стоявшая на коленях, рукой заткнула себе рот.
Я рванула воротник гимнастерки. Стащила через голову крестик на черной бечевке. Подала женщине. К чему он мне сдался? Пусть баба на мужика своего перед смертью наденет.
Женщина, как во сне, протянула руку. Мальчики смотрели заколдованно.
– Спасибо…
– Не за что.
– Ты… наша? Как там наши…
– Я не ваша. И не наша. Я – ничья.
Женщина замерла, как замерзла.
Седой мужик лежал уже, вытянувшись железным рельсом, застывший.
Умер.
Жена обернула ко мне ненавидящее лицо и благодарящие глаза.
Она поняла, кто я.
– Ты можешь нас всех убить. Может, так будет лучше.
Сгребла в охапку мальчишек, прижала их головы к своему животу.
– Я вас не убью, – сказала я. – Живите.
И вышла из вагона, и ветер рвал мои волосы, наматывал на жестокую сильную руку.
РАССВЕТВ щели сарая сочился слабый, прозрачный бело-зеленый, как снятое молоко, свет горного утра.
Она спала тут на состриженной овечьей шерсти, на слежалых овечьих кошмах, одна.
Проснулась и глядела на рассвет в щели сарая.
Вот так и жизнь земная, ведь это малая щель в небо в тесном, пахнущем овцами, грязном сарае; потом забьют досками, гвоздями – и конец.
Не шелохнулась. Пора было вставать, но она не шевельнулась.
Миг между выстрелом и тишиной. Вот он.«А ведь, когда умеешь, приятно убивать. Наслаждение есть в этом, да, если очень хорошо умеешь. Раз – и ты отнял… чужую жизнь. Баба, которая должна рожать дитенка, давать жизнь, а вот возьми ее да и отними. Конфета была такая в детстве – «Ну-ка, отними». Что там было на фантике? А, да, девочка с собачкой. И у девочки в пальчиках конфетка, она собаку дразнит, собака служит, а девчонка, гадина, ржет. Все в жизни этой гады. Все издеватели. Не делаю ли я людям добро? Человек больше не будет страдать, метаться… а – разом – брык – пуля моя четко вошла – и на тот свет».
Свет в щелястых досках сарая делался ярче, из зелено-белого становился розовым, оранжевым.
«Черт, тот свет! А что такое тот свет? Какой там еще свет? Там – тьма. Вот меня сегодня убьют. И что, я там буду чувствовать? Думать? Романтические враки».
Алена повернула голову. Ее щеки мягко, тепло коснулась свалянная овечья шерсть. Алена взяла шерстяной ком в пальцы. Помяла в кулаке. Ух, как приятно. Зверь, зверья шерстка… Зверь и человек. Ни один зверь не убивает другого зверя ради наслаждения. Тем более – ради вознаграждения. Тем более – из ненависти.
Зверь дерется со зверем по закону природы.
«Разве война – это не закон природы? Убивать – необходимо! Если бы меня тут не было, Руслан нанял бы другого снайпера. Мастера. В деле нужен мастер – и его покупают. Руслан дорого меня купил. И я не продешевила».
Сжала шерстяной ком в кулаке. Сильнее, еще сильнее.
«Вот так бы я зверя задушила. Любого. И мирную овцу. И хищного волчару. Если бы мне надо было спасти свою жизнь».
А человека бы ты так вот – задушила?
«Рукопашный бой страшнее, чем прицелиться и сбить цель».
Скажи себе: не смогла бы. Не лги себе.
«За свою жизнь – еще как дралась бы! Как все солдаты дерутся! А за высокое, далекое, светлое? За Родину – слабо?! Ребятам все наврали! Про Родину – наврали! Просто осенний призыв! И просто – деньги! Так какая, хрен, разница, что Руслан мне платит, что пацану командование платит бабки! Руслан меня, по крайней мере, не обманет! А их – обманули!»
Щели сарая стали яростно-оранжевыми. Потом – слепяще-золотыми, и по овечьим кошмам заходили, скрещиваясь, желтые пятна, стрелы и черные тени. Солнце взошло.День. Наступил новый день.
Сейчас война продолжится. Вставай!
ПОМЫВКА АЛЕНЫАлена решила помыться.
Она мылась так: брала в сарае старое ведро, разводила огонь, грела в ведре воду; несла за сарай, и там, стыдливо и быстро раздевшись, побросав на землю пятнистые тряпки, неистово мылась, терла себя большим куском мыла, серо-коричневым, хозяйственным, она его под кроватью у хозяев нашла.
Она никогда не видела, не знала, где моются солдаты Руслана.
К Алене, пока она мылась за сараем, никто не подходил. Не мешал ей, не приставал, любопытно-жадно не глядел на нее из-за досок и дров.
«Как приятно обмыться. Все равно грязь и смерть с себя не смоешь, как ни трись, паскуда».
Она вставала с корточек и окатывалась из ковша горячей водой, ахая и кряхтя. На ветру, на холоду натягивала на влажную кожу гимнастерку. Тело пело. А душа?
Она не знала, что делала ее душа. Не хотела знать.Дым вился, танцевал над головой, исчезал навек, таял. «Дым и жизнь, как это похоже. Или нет, вот так: жизнь и сигарета. Кто меня выкурит? Кто меня… выбросит, на обочину швырнет? Кому я нужна? Я даже Руслану не нужна».
У Алены в пальцах оставался кривой окурок, когда подошли сзади. Спиной поняла: женщина, а не мужчина.
Обернулась. Точно, баба. Длинная черная юбка, пуховый платок.
Алена бросила окурок себе под ноги.
– Что надо?
Женщина провела ладонью по лицу. Алена глядела мрачно, ждала.
– Передохнуть дай. Издалека иду.
– Садись, – кивнула Алена на землю, на камни. – Табурет не предложу. Тут всю мебель давно истопили.
– А ты тут снайпером будешь.
Женщина глядела на Алену снизу вверх, как домашний зверек.
– Откуда знаешь?
Тонкие руки торчали из рукавов горской кофты грубой вязки. «Как принцессины ручонки-то. Как у пианистки. Непохоже, чтобы со скотным двором зналась бабенка». Алена вытащила из пачки еще одну сигарету. Женщина пристально глядела, как Алена вертит пальцем колесико зажигалки, как втягивает щеки, закуривая.
– Не кури, – сказала чеченка, – тебе ребенка рожать.
– Ребенка? – Алена прищурилась. Затянулась, выпустила из губ дым. – Какого еще ребенка?
– Своего ребенка, – упрямо повторила баба, – кого же еще.
– Хм, – усмехнулась Алена, высасывая дым из сигареты, – до этого еще далеко. Война длинная. Много работы.
Баба уставилась на Алену круглыми, как у совы, черными глазами.
– Нет. Все близко.
Ее голос входил в Алену, как нож в халву.
– Цыганка, что ли? А? – с веселой издевкой спросила Алена. – Гадаешь? Сколько берешь?
– Я не цыганка. А ты родишь скоро.
– А-а. – Окурок прилип к губе Алены. Она обеими руками растрепала мокрые волосы. – Спасибо за гадание.
– Я буду молиться за тебя, – тихо сказала странная баба.
– Черт! – крикнула Алена уже по-настоящему зло. – Кому молиться?! Аллаху твоему?! Чушь пороть тут… хватит! Пошла вон. Ступай!
Алены плюнула с губы окурок.
Баба встала и старательно отряхнула ладонями юбку.
– Я уйду, – губы бабы дрогнули. – Но и ты уходи отсюда. Не убивай больше людей.
И повернулась. И пошла.
Алена смотрела, как развеваются на ветру концы вязаного горского платка за ее шеей, за лопатками ее.
– Полоумная, – сказала Алена сама себе табачным, горьким ртом, – ну, чума, психованная…
«А ты ей ни хлеба, ни воды не предложила. У тебя кирпич вместо сердца».
Ветер гулял широко и вольно, обнимал, танцуя, камни и скалы. В холодном небе кучно лепились серые, ледяные, угрюмые тучи: собирался в горах дождь, а может быть, и снег.
Из-за сарая, где мылась Алена, тянуло головнями отгоревшего костра, свежим, чуть кислым запахом мыла и сладким – свежего, с перевала, чистого снежного ветра.
ХЛЕБМы с Ренатом сидели вместе в доме и, выставив в окно автоматы, стреляли. Сталь автомата обжигала руки. Шел второй день дикой мясорубки.
Ренат закрывал меня плечом. Нас с ним еще не ранило. Даже не зацепило.
– Может, нам повезет…
«Не повезет. Никогда не надо так думать о себе. О своей драгоценной жизни. Лучше так: меня сегодня ухлопают, и до свиданья».
– Осторожней!
Ренат грубо толкнул меня в плечо. Я полетела в угол. Строка огня прошила воздух и ушла вверх, в потолок. Я лежала на полу, выставив вверх колени. Ушибленный затылок ныл, все кружилось и ехало.
«Тишина. Передышка. Могут начать кашеварить в любой момент».
Я подползла к Ренату. Он улыбался мне всеми зубами, глазами. Перемазанное сажей, его лицо было похоже на лицо мальчишки; я представила его маленьким.
– Как? Ничего?
– У меня рожа такая же черная?
Он потрогал меня пахнущими смазкой и гарью пальцами за щеку, за шею.
– Тебя бы… убили. Я вовремя.
– Мы тут одни?
Ренат оглянулся. Позвал:
– Алите-ет!
Тишина полетела на нас из-за закрытой двери.
– Убили, – спокойно сказала я.
Ренат встал в полный рост и так пошел к двери. Плечом дверь толкнул. Вошел в комнату. Я ждала.
Когда он вышел – что-то нес, держал в руках. Я вытянула свою порезанную косой шею, чтобы лучше видеть.
– Ты права. Убили, – тоже спокойно сказал он. – Вот. У него в кармане. Нам повезло. Аллаху Акбар.
В его руках лежал кусок хлеба. Большой такой кусок, с горбушкой. Почти половина лепешки.
Он присел передо мной на корточки. В лице светилась радость: мы еще живем, и перерыв в атаке, и он любит меня. И кормит меня.
– Ешь.
Я, сидя на полу, наклонилась над хлебом, что он протягивал мне. Вся корка его, и ноздреватая, хорошо пропеченная, наверное, очень вкусная мякоть его были залиты, пропитаны кровью.
Человек нес хлеб у груди, за пазухой, или в кармане штанов. Когда его ранили, кровь хлестала и залила хлеб.
– Ничего, что с кровью, – сказал Ренат мне, – ничего, ничего.
Держал хлеб в ладонях, как подранка. Хлеб дернул, взмахнул крыльями. Чтобы улететь. Но не может. Никогда больше не улетит.
Птицы, крохи хлеба, в небо подброшенные… Птица, птица, наша жизнь…
– Жри давай, – шепнул Ренат, – и я буду есть, иначе мы умрем тут с тобой…
Поднес красный хлеб к моим губам.
Я думала, меня вырвет, но меня не вырвало. Я окунула лицо в кровавый хлеб. Ела, захлебывалась, давилась, жмурилась, и хлеб был такой вкусный, казалось, теплый еще, и кровь такая соленая, и я представляла, закрывая глаза, что я ем хлеб с рыбой, с соленой рыбой, или нет, с таким красным, чуть солоноватым, горьким вином… нет, оно даже чуть сладкое, сладковатое… хоть и горчит.
– Ренат. – Я голову вздернула. Крикнула: – А ты?! Ты-то что не ешь?!
Он опустил голову.
– Ты сыта?
– А Алитет…
Он закрыл мне рот ладонью.
– Если меня убьют – найди мою мать, передай ей вот это. – Записка скользнула из его руки в карман моей гимнастерки. – Поминки по мне справьте, как у нас положено.
– Хорошо, – сказала я, глядя в его раскосые, блестящие глаза. – А если меня… убьют, ты сам меня похорони, ладно?
– Ладно, – сказал он.
– Ты устал на корточках. Сядь, – сказала я.
Он сел на пол и обнял меня.
И я сказала:
– А если меня не убьют – я веру твою приму.
И он улыбнулся мне радостно, как на празднике, будто на нашей свадьбе сидели мы с ним и обнимались, а не внутри расстрелянной, грязной сакли.
КАЗНЬРебята были молодые, да. Очень молодые. Восемнадцать лет, девятнадцать. Дети.
Пятеро. Их выстроили в ряд на каменном выступе горы. Рядом скалилась пропасть. «Сбросят вниз, все продумано». С перевала дул пронизывающий ветер, леденил не кожу – кости.
Алена засунула руки под обшлага гимнастерки.
– Пайди куртку надэнь, – бросил ей Руслан.
– Обойдусь.
Пленные смотрели на нее, прекрасно понимая, кто она. В их глазах светилась колючая, последняя ненависть. Снайпер, говорили, кричали ей их глаза, сволочь, глаза бы тебе выколоть. И лицо твое – сапогом растоптать.
«Если бы я попалась им, они бы… Что? Расстреляли бы меня сразу? Нет. Они бы мучили меня. Взяли бы совковую лопату и отрубили мне кисти рук. И так, с кровоточащими обрубками, отпустили бы. Или нет. Не отпустили. Живот бы взрезали… пытали. Потом все равно расстреляли бы. Я для них чертовка. Дерьмо».
Ветер вил волосы солдата, что стоял ближе всех к Алене. Мальчик, юный, светлый. Молочный такой, шелковый пушок над верхней губой.
Алена стала почему-то думать о них. Представлять жизнь каждого.
Вот этот, перед ней, – ясно, мамочка его любит. С собой, наверное, в дорогу пирожков напекла. Такой весь чистенький… ухоженный. Как утеночек, как поросеночек умытый. Даже непохоже, что из окопов, из боя.
Вон тот, за ним… да, тот покрепче. Покруче. Кряжистый, коротышка. Посмелее. Этот – задира, петух боевой. И драться умеет, понятно. Может, командиром у них был.
Этот… за ним… Длинный, каланча… Рослый мальчонка… А лицо – ну цыпленок цыпленком. Безусый. Шпана школьная. Вчера, небось, еще за партой контрольную со шпаргалок списывал. Не думал, что скоро ему умереть.
Еще два пацана стояли поодаль. Некрепко стояли на острых белых камнях, оступались; казалось, их ветер качал. Ветер бил им в лица – странные улыбки, последние безумные оскалы, туго, барабанно натягивали кожу на щеках. «Гляди-ка, они все почему-то скинули пилотки. И каски. Все с голыми башками».
У тех двоих, что пошатывались сзади, на нежных лицах запеклась кровь. По лицу били. Губы разбили, носы. Один, узкогрудый паренек, беспомощно слизывал юшку с губы; второй, чуть выше, широкоплечий, белобрысый, подставлял лицо ветру, пил ветер, глотал жадно.
– Анвер! Ренат! – крикнул Руслан хрипло и махнул рукой.
«Почему Ренат, зачем Ренат. При чем тут Ренат?» Алена оглянулась. Анвер, солдат Руслана, мужик здоровенный, силач цирковой, пошел к стоящим на каменном гребне ребятам, тяжело ступая, выворачивая ноги в сапогах, будто танцевал страшный, медленный танец. «Ренат, зачем тут Ренат…»
Алена оглянулась на Рената. Он шел вслед за тяжеловозом Анвером.
Вот стоят пятеро людей, и еще два человека перед ними.
– Што стаите?! – завопил Руслан надсадно. Выхватил из ножен, болтавшихся у него на поясе, длинный нож. Бросил Ренату.
– Умрут нэ как мужчины – как сабаки!
Алена втянула ноздрями сырой ветер. «Я тоже русская собака. Хоть он и спит со мной. Хоть он учил меня. Возился со мной. С собаками тоже возятся. Натаскивают их». Ренат, хорошей, крепкой хваткой ухватив нож, шагнул к первому мальчику.
– Сними крэст! – крикнул Руслан. – Плюнишь на сваего бога – аставим жизнь! Ну!
Светловолосый, чуть курносый, нежный мальчик смотрел на Руслана, словно не слыша, не понимая. Ренат положил руку на затылок парня. Схватил его за волосы. Попытался пригнуть его голову. И что-то, Алена видела это, бледными, синими на ветру губами ему шепнул.
В толпе наемников хрипло, коротко хохотнули. Мальчик мотнул головой нелепо. Сбросил с себя руку Рената. С ужасом глядел на блестящий под солнцем нож. Солнце то выныривало из-за туч, то опять тонуло в них. У Алены стало холодно, мятно под коленями.