Но за послѣднее время, съ самаго возвращенія въ Астрахань и затѣмъ женитьбы, Носовъ будто перемѣнился нравомъ. Бѣдъ у него никакихъ не было, и долженъ бы онъ считать себя счастливымъ человѣкомъ, Богомъ взысканнымъ. А между тѣмъ, Носовъ всегда, почти ежедневно, ходилъ сумрачный, угрюмый, темнѣе ночи, точно будто ни вѣсть какая бѣда стряслась надъ нимъ вчера или должна завтра стрястись. Будто онъ ждетъ горя какого или, того проще, есть на совѣсти у него страшное дѣло.
Довольно долгое время астраханцы такъ и думали, такъ и рѣшили, что когда Носовъ безвѣстно пропадалъ, то совершилъ какое-нибудь злодѣяніе, убійство, этимъ самымъ душегубствомъ разжился и явился строить себѣ домину въ городѣ.
Но это мнѣніе недолго держалось. Всѣми уважаемый въ городѣ старикъ, раскольничій протопопъ, къ которому аккуратно два раза въ годъ являлся на исповѣдь Носовъ, ручался всѣмъ и каждому, что не только у Носова нѣтъ на совѣсти ничего чернаго и худого, но давай Богъ всякому быть такимъ христіаниномъ, таковымъ гражданиномъ и семьяниномъ, да и къ тому же такимъ умницей, какъ этотъ сумрачный «Грохъ».
Не зная, какъ объяснить эту вѣчную угрюмость человѣка хорошаго, порядливаго и даже радушнаго у себя со всякимъ гостемъ, готоваго всегда услужить всякому въ маломъ дѣлѣ, астраханцы опредѣлили себѣ нравъ и поведеніе Носова словами «чуденъ человѣкъ» и на этомъ успокоились, будто все объяснили.
Часто, однако, въ городѣ говорили обыватели другъ дружкѣ.
— Что ты насупился, какъ Носовъ, пригорюнился? Чего изъ-подлобья смотришь, будто Грохъ? Смотри-ка, темнѣе ночи. Подумаешь — самъ Грохъ.
Даже молодая жена Носова, которую онъ любилъ и никогда ни разу пальцемъ не тронулъ, а баловалъ всячески, знала лишь отчасти источникъ мужниной тоски. Она знала, что когда Носовъ отсутствовалъ изъ Астрахани, то много странствовалъ по Россіи и долго пробылъ въ Петербургѣ, выжидая случая повидать царскаго любимца Александра Даниловича Меншикова. Онъ достигъ своей цѣли, видѣлся съ новоиспеченнымъ вельможей и бесѣдовалъ съ нимъ… Зачѣмъ астраханецъ Грохъ полѣзъ къ Меншикову и о чемъ бесѣдовалъ, — осталось тайной Гроха. Но изъ пріемной вельможи вышелъ и вернулся въ родной городъ уже другой человѣкъ, угрюмый, мрачный, озлобленный…
Теперь Носову было тридцать лѣтъ. Онъ былъ довольно моложавъ на видъ, съ неправильными чертами лица, но всетаки казался красивымъ, благодаря смѣлому, острому какъ ножъ взгляду карихъ глазъ, подъ мохнатыми черными бровями. Одѣвался Носовъ всегда не только опрятно, но даже щегольски, былъ вѣчно спокоенъ и въ движеньяхъ, и въ рѣчи, и въ походкѣ. Даже въ пріемѣ говорить и бесѣдовать онъ былъ особенно, будто умышленно, сдержанъ, тихъ и сосредоточенъ. Собой онъ владѣлъ, какъ будто въ невидимые кандалы самъ себя заковалъ. Какая-либо страшная нечаянность, заставлявшая всѣхъ перепугаться, приводившая и умныхъ да твердыхъ въ переполохъ, на Носова будто не дѣйствовала. Онъ оставался спокоенъ, и ни одна черта въ лицѣ его не двинется, когда, случалось, смѣлые потеряются и зашвыряются…
Только въ одномъ случаѣ Носовъ оживлялся, начиналъ быстрѣе двигать руками, возвышалъ голосъ, а на блѣдномъ лицѣ выступалъ румянецъ. Бывало это только во время бесѣды съ властями, когда его собесѣдникъ будто затрогивалъ больное мѣсто души этого загадочнаго человѣка. Такъ бывало съ Носовымъ всегда при появленіи его у воеводы по какому либо дѣлу. Каждый разъ Ржевскій заговоритъ съ Носовымъ о чемъ-нибудь, помимо домашней птицы, передастъ какой-нибудь слухъ или указъ изъ далекой столицы и захочетъ узнать, какъ умница Носовъ отнесется къ дѣлу. Каждый разъ начинались между ними бесѣды. Въ споръ они перейти не могли, потому что воевода больше поучалъ будто заранѣе сложенными рѣчами или сидѣлъ сонливо, моргая глазами и, невидимому, какъ бы даже не слушая, когда ему говорили.
III
На этотъ разъ Носовъ тоже явился вслѣдствіе нужды къ воеводѣ, изложилъ свое дѣло и попросилъ помощи.
Дѣло было простое. Носовъ собрался снова покинуть Астрахань вмѣстѣ съ семьей и уже запродалъ свой домъ другому посадскому человѣку. Недоразумѣніе, происшедшее съ покупщикомъ, и привело его въ воеводское правленіе.
Ржевскій рѣшилъ дѣло скоро, обѣщалъ вызвать покупщика и заставить его или уплатить всю условленную сумму, или отказаться отъ покупки.
— Спасибо тебѣ, Тимоѳей Ивановичъ, — отвѣчалъ на это обѣщаніе Носовъ такъ же тихо, скромно и глухимъ голосомъ, какъ говорилъ онъ почти всегда.
Носовъ хотѣлъ двинуться, кланяясь, къ дверямъ, но воевода остановилъ его.
— Ну, а ты самъ какъ поживаешь? — обратился къ нему воевода.
— Да что намъ. Слава Богу. Все то же.
— А слышалъ ты новую выдумку, что пущена въ народъ о царѣ-государѣ?
Носовъ дернулъ плечомъ, что бывало съ нимъ рѣдко и ясно свидѣтельствовало, что бесѣда, которая могла произойти сейчасъ съ воеводой, именно изъ тѣхъ, которыя затрогивали его за живое. Вопросомъ своимъ воевода какъ нарочно попалъ сразу въ больное мѣсто посадскаго человѣка.
— О царѣ? Что въ заморскія земли уѣхалъ? — Слышалъ! — отозвался Носовъ.
— Да нѣтъ, не то. Уѣхать-то онъ, можетъ, и впрямь уѣхалъ. Вѣдь у него теперь свейская война на рукахъ. На Москвѣ сидѣть царю нельзя, надо самолично войсками распоряжать. Я не про то. А слыхалъ ли ты, что царь по себѣ намѣстникомъ всея Россіи Александра Даниловича Меншикова оставилъ и что будто ему приказъ отъ царя подѣлить матушку Россію на четыре части и поставить отъ себя уже четырехъ намѣстниковъ изъ иноземцевъ?
— Слыхалъ, — однозвучно произнесъ Грохъ.
— Ну, а объ раздѣленіи года слыхалъ! На двадцать четыре мѣсяца?
— Слыхалъ, — повторилъ Носовъ.
— Имена даже дурашныя этимъ мѣсяцамъ пущены. Дуракъ придумалъ и дуракъ дураку пересказываетъ, — слегка усмѣхнулся воевода.
Смѣяться усиленно и громко при своей тучности онъ боялся, да и не могъ. На это требовалось такое усиліе тѣла, на какое онъ былъ уже неспособенъ. Только губы его вытягивались, изображая улыбку, но зато будто передали свою способность улыбаться или смѣяться сѣрымъ глазамъ. Если воевода не хохочетъ, то по глазамъ его видно тотчасъ, что на него смѣхъ напалъ, тамъ будто, внутри, сокрытый отъ глазъ, но видно великій смѣхъ, веселый, забористый.
— Вѣдь вотъ ты, Грохъ, умница. И не одинъ ты такой въ Астрахани. Можно васъ, умныхъ головъ, съ дюжину набрать. Что бы вамъ промежъ себя сговориться, всѣ эти пересуды, слухи и измышленія опровергать. Что хорошаго? Зря народъ болтаетъ, малоумныхъ людей смущаетъ, безпорядокъ въ государствѣ творитъ. Что это за законъ такой особенный, астраханскій, что ни день, то новый слухъ и одинъ-то глупѣе другого. То изъ Крыма иль изъ Турціи глупость какая прибѣжитъ, то изъ Бухары. Но это еще пускай! А то вотъ изъ Москвы то и дѣло такія вѣсти приходятъ, что просто плюнь да перекрестись. Я такого другого города и не знаю. Помнишь, мѣсяца съ три тому назадъ всѣ толковали, что царь самъ будетъ къ намъ и всѣхъ въ нѣмецкую вѣру крестить учнетъ. Вѣдь повѣрили. Вы бы вотъ, умные люди, на себя благое дѣло взяли — усовѣщевать болтуновъ.
— Зачѣмъ? Не наше дѣло, мы не правители, — сухо произнесъ Носовъ. — Что мнѣ, когда народъ болтаетъ. Да и какъ пойду я противу слуха какого, когда я не знаю — кривду аль правду разносятъ.
— Что ты, что ты! Какую правду. Умный человѣкъ сейчасъ отличитъ правду отъ пустоты. Ну, вотъ теперь этотъ самый дѣлежъ всего царства россійскаго иль дѣлежъ года. Нешто смѣкалка твоя тутъ не причемъ? Нешто ты можешь повѣрить эдакой глупости?
— Что жъ?! — странно выговорилъ Носовъ.
— Вѣдь ты понимаешь, что это выдумка дурацкая, не можетъ сего быть. Слѣдовательно, ты прямо можешь такому слуху перечить и малоумныхъ людей на истинный путь направить.
— Нѣтъ, Тимоѳей Ивановичъ, это дѣло не наше, да и дѣло мудреное. Позволь тебѣ правду сказать, какъ я понимаю, по чистой совѣсти, безъ какого умысла.
— Говори, не въ первый разъ. Я тебя слушать люблю.
— Вспомни, Тимоѳей Ивановичъ, — не далекое то былье, — ходилъ по Астрахани, да и по всему краю, да и по всей россійской землѣ, слухъ диковинный, которому никто не вѣрилъ. И ты, воевода, смѣялся и не вѣрилъ, а всѣхъ повѣрившихъ дураками обзывалъ. Слухъ былъ о томъ, что Москва будетъ стоять пустая, якобы какой другой городъ. А столицей ей не бывать, столицу царь будетъ новую строить въ чухонской землѣ. Въ православной-то, вишь, мало мѣста. Былъ ли такой слухъ?
— Былъ, удивленно произнесъ Ржевскій.
— Глупство-ль оказалось?! Другой носился въ Астрахани слухъ, что всѣхъ бояръ, сановитыхъ людей царь обрѣетъ и раздѣнетъ. И вѣрить никто не хотѣлъ. А вышло что?! Не одѣлся онъ самъ и не одѣлъ всѣхъ своихъ приближенныхъ бояръ и князей да и столичное именитое купечество въ иноземные кафтаны? Развѣ не обритые всѣ ходятъ они тамъ теперь?
— Да вѣдь говорили то, Грохъ, не такъ. Сказывали, что царь раздѣнетъ всѣхъ и заставитъ нагишомъ ходить, а что брить будутъ и бороду, и голову, какъ крымцы.
— Вѣрно, Тимоѳей Ивановичъ. Но народъ не можетъ тебѣ новую какую затѣю цареву точно пересказать такъ, какъ царь ее замыслилъ. Народъ свое добавитъ. Приведу тебѣ примѣръ: когда человѣкъ ночью испугается чего, малой собаченки, что ли, какой, то она ему съ перепугу двухсаженной покажется. У страха глаза велики, — пословица говорится. Собирался царь у всѣхъ бороды сбрить и всѣмъ нѣмецкій кафтанъ надѣть, а народъ, вѣстимо, сталъ говорить, что всѣ нагишомъ по улицѣ пойдутъ съ бритой головой. Такъ и теперь скажу. Ты называешь слухъ о дѣлежѣ государства на четыре части дурацкимъ слухомъ. А гляди, Тимоѳей Ивановичъ, не окончилось бы дѣло это правдой какой: не на четыре, такъ на двѣ подѣлятъ.
— Полно брехать, Грохъ, враки какія. А еще умницей въ городѣ почитаешься. Ты и двадцати четыремъ мѣсяцамъ этакъ повѣришь!
— Спорить не стану, Тимоѳей Ивановичъ, и дѣлежу года на 24 мѣсяца тоже повѣрю, когда всего-то пять лѣтъ тому, новый годъ переставили съ осени къ крещенскимъ морозамъ. Шутка ли! А ты, вотъ, вызываешь противъ какой-нибудь народной молвы орудовать, когда эдакіе слухи диковинные, совсѣмъ негодные, въ концѣ концовъ потрафлялись правдой.
— Да не его это дѣло, подлаго народа, въ государскія мѣропріятія рыло совать! — воскликнулъ Ржевскій, оборачивая вопросъ.
— Не его, вѣстимо, дѣло! — ухмыльнулся Носовъ. — Подлый народъ уши востритъ на такіе слухи и дѣла потому, что жить ему мудренѣе… Это ты и самъ, хоть и воевода, а признаешь. Наше время стало мудреное время. А здѣсь въ Астрахани еще мудренѣе стало жить, чѣмъ гдѣ-либо на Руси. Вотъ что я тебѣ скажу.
— Почему же такъ! Законы и на Москвѣ, и въ Астрахани — тѣ же.
— А потому, что мы больно далеко отъ царя да отъ Москвы. Мы вотъ, гляди, окружены татариномъ, кругомъ насъ только и есть что мухамедовой вѣры инородцы. Намъ до персидовъ или до турки рукой подать. Коли жалобу какую приносить, такъ персидъ, или крымецъ, или турка скорѣе своему шаху или султану жалобу подастъ и дѣло свое справитъ, чѣмъ мы, православные, свое на Москвѣ. Мы, русскіе люди, христіане, здѣсь будто на чужой сторонѣ, а не у себя. Да и много-ль насъ здѣсь истинныхъ христіанъ? Тьма тьмущая здѣсь такихъ перекрестей православныхъ, которые ходятъ для одной видимости въ храмы Божьи и крестятъ будто дѣтей по-нашему, а гляди тамъ у себя, въ домахъ, втайнѣ всѣ чуть ли не на прежній ладъ, по своей вѣрѣ мухамедовой разные обряды справляютъ. Которая насъ, россіянъ, малость есть, и та басурманится отъ татарина. Спасибо еще, что смертная казнь полагается всякому инородцу мухамедова закона за совращеніе православнаго въ его вѣру. А то бы, прямо тебѣ говорю, Тимоѳей Ивановичъ, за полста лѣтъ ни одного истинно православнаго человѣка тутъ въ Астрахани не оставалось бы.
Носовъ замолчалъ и стоялъ. Воевода о чемъ-то раздумывалъ.
— Да, дѣла, дѣла, — вздохнулъ Ржевскій, но вздохнулъ и выговорилъ эти слова добродушно и почти безучастно, какъ бы говоря: ну, вотъ побесѣдовали, поболтали языкомъ, и довольно.
Воевода отпустилъ посадскаго человѣка, снова обѣщавшись заняться его дѣломъ. Затѣмъ онъ позвалъ къ себѣ старика поддьяка, по имени Копылова, и спросилъ:
— Народу много?
— Много, Тимоѳей Ивановичъ, я вотъ сейчасъ разспрошу, и кто съ пустяками, разгоню. Некогда мнѣ было, писалъ. Надо тебѣ доложить въ вечеру дѣла красноярскія.
— Ну, начинай, чисти народъ… да скорѣе…
Поддьякъ вышелъ.
Ржевскій остался въ своемъ креслѣ раздумывать объ удачливомъ днѣ, т. е. о выводкѣ чапурятъ красныхъ, и, внутренно улыбнувшись нѣсколько разъ, тотчасъ же сталъ дремать. Скоро ли вернулся Копыловъ или нѣтъ, Ржевскій даже не зналъ, когда открылъ глаза и увидалъ передъ собой старика поддьячаго.
— Много народу осталось, Тимоѳей Ивановичъ. Этимъ дѣйствительно нужда до тебя. Выйди.
Воевода, крехтя, съ трудомъ поднялся съ своего кресла и пошелъ тяжелой походкой тучнаго человѣка.
IV
Вся разношерстная толпа въ прихожей стихла сразу при появленіи воеводы и всѣ поклонились въ поясъ.
Всѣ почтительно поглядывали на властителя отъ усатаго перса въ остроконечной шапкѣ бараньей до круглолицаго, съ крошечными щелками вмѣсто глазъ, бухарца въ длинномъ халатѣ, отъ старика грека-матроса или молодого стрѣльца до послѣдней бабы-мѣщанки слободской, также пришедшей по своему дѣлу.
— Ну, выкладай! — произнесъ Ржевскій, обращаясь къ ближайшему.
Начался допросъ. Каждый разсказалъ свое дѣло по заранѣе извѣстному приказанію говорить какъ можно короче. Къ этому Ржевскій уже пріучилъ всѣхъ астраханцевъ и пріучилъ довольно просто. Когда кто начиналъ разсказывать и болтать при объясненіи своего дѣла, воевода вмѣсто всякаго суда и отвѣта обыкновенно приказывалъ тотчасъ же гнать вонъ въ шею. И въ какой-нибудь годъ воевода такъ обучилъ обывателей своего округа, что всякій, даже глупый, умѣлъ вкратцѣ изложить свою жалобу или свою нужду, а при полной неспособности на это бралъ себѣ въ ходатаи какого-нибудь приказнаго. А этотъ народъ уже, конечно, лихо наловчился въ нѣсколькихъ словахъ выяснять самую суть, чтобы тотчасъ же получить и рѣшеніе.
— Чѣмъ скорѣе объяснишь все, тѣмъ скорѣе и я рѣшу! — обѣщался Ржевскій.
Не прошло теперь получасу, какъ передъ толстымъ воеводой, который тяжело дышалъ, стоя на растопыренныхъ ногахъ, перебывало человѣкъ болѣе дюжины, и каждый успѣлъ сказать свое кратко, но толково.
Дѣло дошло до связаннаго молодца и перса въ изорванной одеждѣ. Оба придвинулись къ воеводѣ, а два стрѣльца, арестовавшихъ буяна, стали позади ихъ.
— А? — протянулъ Ржевскій:- опять ты!.. Ахъ ты, Лучка, Лучка! Что же это, братецъ ты мой! И не надоѣстъ это тебѣ! — благодушно произнесъ Ржевскій, обращаясь къ связанному по рукамъ молодцу.
— Ну, говори, — прибавилъ воевода, обращаясь къ персу. Персъ заболталъ что-то языкомъ, но, очевидно, по-своему, и, размахнувъ руками, сдѣлалъ выразительный жестъ, говорящій, что онъ самъ объяснить своего дѣла не можетъ. Стрѣльцы, свидѣтели всего происшествія, должны были замѣнить его.
Связанный по рукамъ молодецъ разинулъ было ротъ и хотѣлъ объясняться.
— Молчи, щенокъ, — произнесъ также добродушно воевода. — Знаю я, какъ ты распишешь. Коротко, красно, толково, вразумительно и пречудесно. Да только все то будетъ одно вранье.
— Помилуй меня, Тимоѳей Ивановичъ, на сей нонѣшній разъ. Вотъ тебѣ Христосъ и Божья Матерь, — началъ связанный по рукамъ.
Но воевода поднялъ и поднесъ свой толстый кулакъ прямо къ его лицу.
— Еще слово, убью, — произнесъ Ржевскій.
Но воевода произнесъ это такимъ голосомъ да и кулакъ свой приставилъ къ лицу связаннаго парня такимъ особеннымъ добродушнымъ образомъ, что и онъ самъ, и буянъ, и стрѣльцы, и вся публика усмѣхнулась. Всякому было давно я хорошо извѣстно, что гдѣ же это видано и слыхано, чтобы Тимоѳей Ивановичъ кого нибудь не только убилъ, а пальцемъ тронулъ.
— Говори ты, — обратился воевода къ старшему стрѣльцу.
Стрѣлецъ разсказалъ тоже коротко и дѣльно все, т. е. отчаянное побоище на базарѣ изъ-за самой пустой причины. Дѣло было такое, которое арестованный, по имени Лукьянъ Партановъ, дѣлывалъ почти по два раза въ недѣлю.
Партановъ былъ настолько извѣстенъ всему городу своимъ буйствомъ и всякаго рода шалостями, что когда виновникъ какого-нибудь буянства не былъ розысканъ, то прямо брались за Лукьяна или, какъ звали его, за Лучку Партанова, въ убѣжденіи, что онъ, конечно, неизвѣстный затѣйникъ всего. Партанова брали, засаживали въ холодную, пороли розгами, иногда очень сильно. Онъ, случалось, хворалъ, но отлеживался и, снова выпущенный на волю, производилъ новое буянство. Одно было удивительно, что Лучка никогда не попадался въ воровствѣ или убійствѣ. Но нашумѣть, набуянить, своимъ буянствомъ или простой шалостью хоть даже разорить человѣка, или же иной разъ исколотить до смерти въ дракѣ — на это Лучка былъ мастеръ.
Выслушавъ разсказъ о новомъ буянствѣ Лучки, хорошо знакомомъ воеводѣ, Ржевскій задумался и довольно долго молчалъ. Это было такъ не обычно, что виновный немножко пригорюнился. Ему стало страшно, ибо никогда такового не случалось. Бывало рѣшеніе всегда одно.
«Бери, веди въ холодную».
Или другое рѣшеніе:
«Дать ему четвертку розогъ!»
Ни холодной, ни розогъ Лучка не боялся, дѣло было самое обыкновенное, привычкое, а теперь, очевидно, воевода что-то надумать хочетъ.
Помолчавъ нѣсколько мгновеній, Ржевскій поднялъ голову, еле-еле медленно развелъ руками и произнесъ:
— Ну, Лучка, что же, братецъ ты мой! Вѣдь я тебя изъ города выгоню.
Партановъ тотчасъ же кинулся въ ноги.
— Ни-же-ни, и не проси. Этимъ, братецъ ты мой, меня не возьмешь, — заговорилъ воевода. — Если вашего брата, всякаго, кто валяется въ ногахъ, прощать, то это всю свою жизнь въ однихъ прощеньяхъ проведешь. А ты вотъ что, Лучка, — и воевода нагнулся немного надъ стоящимъ на колѣняхъ молодцемъ:- ты слушай. Сегодня тебя засадятъ въ холодную, просидишь ты тамъ у меня, покуда не выпущу, долго, да кромѣ того, велю я тебѣ дать двѣ четверти розогъ. Не стоитъ его одежда персидская этой полсотни, да дѣлать нечего. Тебя надо пробрать. Будь у тебя деньги ему заплатить, я бы сей приговоръ съ тебя снялъ.