— Ну, Лучка, что же, братецъ ты мой! Вѣдь я тебя изъ города выгоню.
Партановъ тотчасъ же кинулся въ ноги.
— Ни-же-ни, и не проси. Этимъ, братецъ ты мой, меня не возьмешь, — заговорилъ воевода. — Если вашего брата, всякаго, кто валяется въ ногахъ, прощать, то это всю свою жизнь въ однихъ прощеньяхъ проведешь. А ты вотъ что, Лучка, — и воевода нагнулся немного надъ стоящимъ на колѣняхъ молодцемъ:- ты слушай. Сегодня тебя засадятъ въ холодную, просидишь ты тамъ у меня, покуда не выпущу, долго, да кромѣ того, велю я тебѣ дать двѣ четверти розогъ. Не стоитъ его одежда персидская этой полсотни, да дѣлать нечего. Тебя надо пробрать. Будь у тебя деньги ему заплатить, я бы сей приговоръ съ тебя снялъ.
— Есть, Тимоѳей Ивановичъ, есть! 65 алтынъ есть, всѣ отдамъ.
— Мало, братецъ ты мой!
— Ну, вотъ какъ, Тимоѳей Ивановичъ, будь отецъ родной. Четверку розогъ и 65 алтынъ перейду.
— Ладно, — согласился воевода:- изволь. Развязать его.
Малаго развязали, и онъ, довольно бойко поглядывая, слазилъ въ карманъ, досталъ цѣлую кучку мѣдныхъ и серебряныхъ денегъ и передалъ персу.
Персъ, повидимому, остался доволенъ, а самъ Лучка тоже былъ доволенъ, такъ какъ четвертка, пропорція въ двадцать пять розогъ, была для него вещь знакомая и простая, а полсотни заразъ нѣсколько смущали. По его расчету, за эти лишнія розги 65 алтынъ, доставшихся ему, вдобавокъ, даромъ, заплатить было можно. Отпуская Лучку, воевода, все-таки, прибавилъ и пригрозилъ вновь:
— Если ты еще три раза у меня въ чемъ попадешься, помни, я тебя изъ Астрахани выгоню. Живи, гдѣ хочешь, по разнымъ приписнымъ городамъ. Надоѣлъ ты мнѣ.
Затѣмъ еще съ полчаса продолжался допросъ, и въ числѣ прочихъ придвинулся къ воеводѣ и вновь прибывшій въ городъ молодецъ.
— А, здорово, — узналъ его воевода. — Съ Москвы?
— Точно такъ-съ, ваше высокорожденіе. Ѣздилъ по вашему приказанію исправлять себѣ письменность, — отвѣчалъ Барчуковъ бойко и весело.
— Исправилъ?
— Точно такъ-съ. Вотъ она.
Барчуковъ слазилъ въ карманъ и подалъ бумагу.
Воевода прочелъ вслухъ. Въ видѣ значилось, что предъявитель сего, московскій уроженецъ, стрѣлецкій сынъ Степанъ Барчуковъ, 24 лѣтъ, отправляется въ Астрахань.
— Ну, вотъ это дѣло. А то какъ же можно жить съ подложнымъ видомъ! За это, братецъ ты мой, вашего брата не то что выпороть, а и въ острогъ засаживать полагается. А захочу, такъ и казнить смертью могу. А вотъ теперь живи себѣ. Ну, что, какъ на Москвѣ?
— Ничего, — выговорилъ Барчуковъ.
— Въ Кремлѣ былъ?
— Какже-съ, былъ, — промычалъ молодой малый.
— Скажи, братецъ ты мой, Ивана Великаго поправили, аль нѣтъ еще?
Барчуковъ хотѣлъ что-то сказать, но замялся и видимо смутился.
— Не понимаешь? Я спрашиваю тебя — колокольню Ивана Великаго поправили, аль нѣтъ? Видѣлъ, былъ ты въ Кремлѣ? Ивана Великаго видѣлъ? — добивался воевода вразумительно.
— Видѣлъ, — произнесъ Барчуковъ довольно бойко, такъ какъ дѣйствительно, въ бытность свою въ Москвѣ, онъ видалъ колокольню сотни разовъ.
— Ну, вотъ я и спрашиваю — поправили, али въ томъ же еще видѣ? Вѣдь его, сказывали, еще постомъ покосило на сторону: падать, вишь, задумалъ. Ну, теперь-то какъ? Прямо таки стоитъ или все еще на боку?
Яркій румянецъ заигралъ на лицѣ Барчукова. Чистосердечный и прямой малый сильно смутился. Другой давно бухнулъ бы что-нибудь въ отвѣтъ, сообразивъ, что «пойди, молъ, справляйся въ Москвѣ, какъ тамъ — на боку или нѣтъ». Но Барчуковъ былъ слишкомъ прямодушенъ, чтобы соврать хоть въ пустомъ случаѣ.
— Вотъ оказія, — подумалъ онъ и, наконецъ, чрезъ силу пробурчалъ кое-какъ шевеля языкомъ:
— Прямо, то есть какъ быть слѣдуетъ.
— Стало быть, поправили, поставили на мѣсто? — произнесъ воевода.
— Такъ точно, стало быть, на мѣстѣ, какъ слѣдуетъ.
— Ну, вотъ и слава Богу. А признаться, мнѣ частенько оно приходило на умъ. Обида какая! Эдакій, значитъ, монаментъ древній и священный, и вдругъ это на боку. Совсѣмъ нехорошо.
Воевода говорилъ о случаѣ всѣмъ извѣстномъ.
Вѣсть о томъ, что Иванъ Великій покосился на сторону вслѣдствіе того, что царь будто хочетъ всю православную землю полатынить и въ нѣмецкую вѣру обратить, упорно держалась въ Астрахани, какъ и на многихъ окраинахъ. Но въ данномъ случаѣ воевода и не догадывался, что онъ, укорявшій астраханцевъ за вѣру во всякіе дурацкіе слухи и убѣждавшій Носова воевать съ этими слухами, на этотъ разъ по поводу самаго нелѣпаго слуха о покосившемся Иванѣ Великомъ — самъ попался въ просакъ.
Когда Барчуковъ вышелъ изъ воеводскаго правленія, то встрѣтилъ на улицѣ тѣхъ же двухъ стрѣльцовъ съ Лучкой впереди. Малаго уже высѣкли и вели въ холодную.
Барчуковъ зналъ Партанова въ лицо, видалъ не разъ его буйства въ городѣ, но съ нимъ лично ему никогда не приходилось сталкиваться и говорить. На этотъ разъ Партановъ, знавшій Барчукова и въ лицо, и по имени, вдругъ остановился, обернулся къ нему и произнесъ веселымъ, но и дерзкимъ голосомъ:
— Барчуковъ, слышь-ко, парень, что я скажу, удивлю я тебя. Просьба къ тебѣ будетъ. Уважишь — ладно, не уважишь — наплевать. Уважишь, помни, и крѣпко помни, постоитъ за тебя при случаѣ горой, какъ за брата родного, Лучка Партановъ. Не уважишь просьбы, помни и крѣпко помни, въ случаѣ чего, себя не жалѣя, нагадитъ тебѣ въ какомъ дѣлѣ Лучка Партановъ такъ, что небо съ овчинку покажется. Слушай, парень, дай ты мнѣ вотъ сейчасъ изъ руки въ руку, вотъ на ладонь клади десять алтынъ.
Барчуковъ остановился, слушая рѣчь заарестованнаго, и когда онъ кончилъ, молчалъ и раздумывалъ:
— Чудно было все сказано. Хочешь — дай, не хочешь — не давай. Дашь — я тебѣ услужу, не дашь — гадость какую сдѣлаю. Десять алтынъ деньги небольшія, а все же деньги. А положеніе Барчукова теперь такое, что эдакой пройдоха, буянъ и головорѣзъ, какъ Лучка, можетъ, пожалуй, пригодиться.
Барчуковъ разсмѣялся, слазилъ въ карманъ, досталъ мошну, вытрясъ оттуда десять алтынъ и весело шлепнулъ ихъ въ ладонь буяна-парня.
Лучка поглядѣлъ на деньги, пригнувъ голову на бокъ, какъ лягавая собака смотритъ на ползущую муху, потомъ молча положилъ ихъ въ карманъ и произнесъ тихонько, будто тайну какую:
— Ну, Барчуковъ, помни, братецъ ты мой, помни. Увидишь. Черезъ недѣлю, или черезъ мѣсяцъ, или черезъ годъ — это все едино, а будетъ тебѣ нужда въ Лучкѣ, найди ты его въ городѣ и прикажи. Что укажешь, все то онъ сдѣлаетъ. Вотъ тебѣ Христосъ Богъ.
И арестованный началъ креститься. Затѣмъ онъ быстро двинулся въ сопровожденіи стрѣльцовъ и, конечно, по направленію въ ближайшій кабакъ.
Барчуковъ тихо пошелъ своей дорогой и думалъ:
— А что, какъ и въ самомъ дѣлѣ этотъ буянъ да при случаѣ поможетъ мнѣ въ чемъ? Вѣдь вотъ не знаю, какъ и рукъ приложить къ своему дѣлу, какъ развязать все. Пойти прямо къ Ананьеву тотчасъ, опять прогонитъ. Нѣтъ, надо прежде вѣсти собрать, какъ у нихъ и что? Да надо какое ни на есть себѣ мѣсто найти, а болтаться зря, безъ дѣла — тоска возьметъ.
Черезъ минуту молодецъ остановился какъ вкопанный и вздохнулъ.
— Ну, вдругъ… А?! Вдругъ узнаю, что Варюша замужемъ. Охъ, даже въ потъ бросило! — проговорилъ онъ.
И Барчуковъ сталъ мысленно разсуждать, что дѣвицы всѣ перемѣнчивы… Клятвы свои легко забываютъ. А Варюша Ананьева еще и балованная, и богатая приданница, и лакомый всякому кусъ.
— Охъ, ей-Богу, страшно! — вздыхалъ парень.
V
Посадскій Носовъ, или Грохъ, послѣ бесѣды съ Ржевскимъ медленно, задумчиво, ровной и степенной походкой вышелъ изъ кремля чрезъ Пречистенскія ворота. Всегда бывалъ у него мрачный видъ, а теперь онъ былъ воистину темнѣе ночи. Послѣ посѣщенія воеводскаго правленія или иного присутственнаго мѣста, вообще какого-либо городского начальства, на посадскаго неизмѣнно еще пуще нападала тоска, пріятелямъ его непонятная и необъяснимая, и затѣмъ продолжалась иногда три, четыре дня. Казалось, соприкосновеніе съ властями и сильными міра сего какъ будто прямо растревоживало скрываемую Грохомъ душевную язву.
Оно такъ и было въ дѣйствительности.
Теперь Носовъ, медленно выйдя изъ Кремля въ слободу, разсуждалъ про себя.
— Воевода! Судья! Всякихъ дѣлъ рѣшитель! Главный начальникъ надъ всякой живой тварью на тысячу верстъ! А что у человѣка на умѣ? Птицы да спанье! Добрый человѣкъ, слова нѣтъ, но малоумный, лѣнивый. Его не только никакой купецъ въ приказчики къ себѣ не взялъ бы, даже рыбакъ въ подручники не возьмемъ. Развѣ ему только поручить лодки да челноки конопатить да смолить, или ямы для просола рыбы копать. А онъ судья, царскій воевода. Что же это такое? Какъ это уразумѣть? Опять и самъ царь все пуще дурачествуетъ, басурманится: столицу, вишь, изъ православной земли къ чуховцамъ перетащить хочетъ. Что же, развѣ онъ весь Кремль, всѣ святые соборы потащитъ на подводахъ? День деньской, сказываютъ, пьянствуетъ, дерется, жену прогналъ, хоть и царица, въ монастырь заперъ, а себѣ нѣмку подыскалъ. Царь онъ русскій!? Какъ опять это уразумѣть? А этотъ Александра Меньшиковъ, сильный человѣкъ, первый совѣтникъ и заправитель царскій, изъ простыхъ же людей, да не изъ такихъ, какъ я, а похуже. Вотъ тутъ и разсуди. Да и самое дѣленіе это людское чудно. Тутъ бояре, а тамъ мѣщане, или подлый народъ. Тутъ тебѣ русскій человѣкъ, а тамъ киргизъ, индѣецъ. Что тутъ поймешь? Иной разъ бываетъ какъ будто свѣтло въ головѣ, будто что-то уразумѣлъ, а инъ бываетъ — заволокетъ разумъ тьма тьмущая. И все это раскидываніе твое мыслями вдругъ лютымъ грѣхомъ тебѣ обернется. А какой же грѣхъ? Повиненъ ли я, что мысли мои — волчьи мысли, и какъ волки въ головѣ рыщутъ. Вотъ хоть бы это. Я понимаю, что есть на свѣтѣ русскій православный народъ и есть, къ примѣру, персидскій народъ съ своимъ царемъ и съ своимъ Богомъ. Но они у персида, и царь, и Богъ, какъ бы не настоящіе, а самодѣльные. Обманъ и соблазнъ только. А вотъ этихъ своихъ русскихъ приключеній не могу осилить. Хоть бы воевода нашъ, разныя власти царскія, наши правители? Глупцы или пьяницы, или кровопійцы. Одни сони непробудные, а другіе съ живого и съ мертваго люты кожу драть, малаго ребенка — и того не пожалѣютъ. Что же это, не грѣхъ? что же это законъ? Но какому же закону — по человѣческому, или по Божьему, или по иному какому? Ничего вотъ тутъ я и не уразумѣю. Какъ же такимъ властямъ да будто указываетъ Господь праведный повиноваться? Не вѣрю…
И Носовъ нѣсколько разъ тяжело вздохнулъ.
— Эхъ, было бы можно, — произнесъ онъ вслухъ: — сейчасъ бы я всѣ эти мысли бросилъ. Попадись мнѣ умный человѣкъ, поясни онъ все, докажи мнѣ толково, что я какъ дурень съ писаной торбой вожусь, — все брошу, начну хоть рыбой торговать, что ли. А то нѣтъ во всей Астрахани ни единаго умницы. Никто еще меня не осилилъ и не переспорилъ, и не уговорилъ. Вотъ вотъ бы Колосъ или отецъ Василій, — люди неглупые, а начнешь съ ними толковать, — вмѣсто того, чтобы усовѣстить тебя, они только слушаютъ да поддакиваютъ. Ну, стало, правда на моей сторонѣ. А повстрѣчай я человѣка, который меня заговорилъ бы, меня осилилъ, пояснилъ бы мнѣ, что я балуюсь, озорничаю. Вотъ, ей-Богу, все брошу, начну бѣлужиной, аль икрой торговать. А то затянусь тогда въ петлѣ на чердакѣ. Это то, пожалуй, вѣрнѣе, да по мнѣ и лучше, чѣмъ въ торгаши лѣзть.
И, помолчавъ, Носовъ произнесъ раздражительно:
— Да, въ петлю куда лучше. Такому человѣку, какимъ я уродился, рыбы не ловить, земли не пахать, огородовъ не городить. Дай мнѣ иное дѣло въ руки. А коли не хочетъ кривая побаловать, такъ одна дорога — въ петлю, либо въ воду.
И Носовъ, будто озлившись на себя или на свои мысли, быстро зашагалъ по улицѣ.
Почти на каждомъ шагу и русскіе обыватели, и разношерстная татарва, которой была переполнена Астрахань, при встрѣчѣ съ Носовымъ привѣтливо и ласково кланялись ему, нѣкоторые опрашивали его. Но посадскій не отвѣчалъ ни слова и проходилъ, почти не замѣчая встрѣчныхъ и поклоновъ.
Выйдя въ Шипилову слободу, онъ увидалъ невдалекѣ, на другой сторонѣ улицы, свой домъ и остановился. Поглядѣлъ онъ на окна, на крышу, на заборы — и понурился. Все это было имъ продано купцу Зарубину. Это гнѣздо, которое онъ свилъ и въ которомъ думалъ вѣкъ свѣковать, онъ вдругъ рѣшился продать безъ всякой нужды и уѣхать навсегда изъ Астрахани.
А куда? — онъ и самъ еще не рѣшилъ. Въ Москву? Пожалуй. Но зачѣмъ? Въ Кіевъ, въ Казань, во Владиміръ, хоть бы даже въ Сибирь — не все ли равно?
Почему собственно рѣшилъ посадскій уѣзжать, онъ, конечно, зналъ, но жена его почти не знала, а въ городѣ всѣ пріятели и знакомые окончательно не понимали и неудомѣвали, пожимая плечами. Одни усмѣхались насмѣшливо, другіе, пригорюнившись и жалѣя, головой качали.
Одни полагали, что у Носова умъ за разумъ зашелъ, другіе утверждали, что у Носова были темные торговые обороты, что онъ вдругъ прогорѣлъ и, продавши домъ, долженъ по міру итти. — «Отъ стыда онъ и бѣжитъ, — говорили иные:- чтобы на чужой сторонѣ простымъ батракомъ въ чью-нибудь рыболовную ватагу наняться».
Носовъ простоялъ минуты двѣ, глядя на свой домъ, и въ душѣ его будто шевельнулся вопросъ: «Зачѣмъ ты все это творишь? Куда ты, человѣкъ, пойдешь, и не хуже ли будетъ въ чужихъ людяхъ? Что здѣсь въ Астрахани, что тамъ въ Москвѣ или Кіевѣ — вѣдь все же ты будешь тотъ же посадскій человѣкъ, а не бояринъ какой или князь. Борову конемъ, кукушкѣ соловьемъ не бывать. Вѣдь такъ тебѣ, стало быть, на роду написано!»
Но на это разсужденіе тотчасъ же шевельнулся на душѣ посадскаго и отвѣтъ. Онъ вдругъ громко выговорилъ:
— Написано? Кѣмъ? Зачѣмъ? Человѣкъ самъ себя можетъ и соколомъ, и псомъ поставить.
И быстрой, даже сердитой походкой двинулся, чуть не побѣжалъ Носовъ по улицѣ, но не къ воротамъ своего дома, а прочь отъ него… За рогатку, въ поле, размыкать тоску и думы докучливыя.
Пробродивъ болѣе часу за плетнями огородовъ, Носовъ вернулъ въ слободу и, полууныло, полузлобно усмѣхаясь, направился неожиданно для себя самого въ дому одного астраханца, котораго почти ненавидѣлъ. Если это не былъ его злѣйшій врагъ, то былъ, все-таки, человѣкъ, присутствіе котораго Носовъ съ трудомъ выносилъ. Онъ ничего, кромѣ добра и ласки, не видалъ отъ этого человѣка, а иногда при одномъ его имени кулаки Носова злобно сжимались…
— Убилъ бы… думалось ему.
Зачѣмъ же вдругъ теперь угрюмый посадскій двинулся въ гости именно къ этому человѣку? Онъ самъ не зналъ. Будто на зло себѣ самому.
— Пойду… Пускай онъ мнѣ все нутро переворочаетъ своими рѣчами. — бормоталъ себѣ подъ носъ посадскій. Чѣмъ больше я его рѣчи слушаю, тѣмъ больше у меня на душѣ закипаетъ. А чѣмъ больше накипитъ, тѣмъ скорѣе я себя рѣшу, что-либо конечное надумаю… Хоть въ петлю, что-ль?
Этотъ ненавистный человѣкъ для Носова былъ тоже уроженецъ города, богатый и хорошо извѣстный всѣмъ на тысячу верстъ кругомъ посадскій, по имени Кисельниковъ. Этого посадскаго никто не могъ въ чемъ-либо упрекнуть. Онъ былъ безупречной честности, и единственно надъ чѣмъ подшучивали заглазно его пріятели и близкіе — было его честолюбіе относительно дочери, некрасивой и глуповатой. Кисельникову и во снѣ, и наяву мерещилось выдать свою дочь за дворянина и офицера.
И, помимо Носова, всѣ любили и уважали Кисельникова. Одинъ лишь Носовъ всегда бранилъ его первому другу своему, посадскому Колосу.
— И Богу, и сатанѣ заразъ служитъ, и самъ того не вѣдаетъ! — говорилъ про него Носовъ.
Посадскій Кисельниковъ, человѣкъ лѣтъ почти пятидесяти, пользовался наибольшимъ уваженіемъ даже въ средѣ дворянъ Астрахани. Онъ торговалъ почти съ юношества арбузами и дынями, которые закупалъ всюду тысячами, а затѣмъ караванами отправлялъ въ разные далекіе предѣлы и сухимъ путемъ, и на корабляхъ по Каспію. Онъ былъ теперь человѣкъ очень богатый, извѣстный своей торговой честностью и добропорядочностью въ обыденныхъ сношеніяхъ. Вдобавокъ, въ городѣ, гдѣ онъ былъ знаемъ всякому и русскому, и инородцу, его полу шутя, полу серьезно звали законникомъ. Прозвище это «законникъ» не потому было дано Кисельникову, что онъ могъ какъ подъячій хорошо пояснить кому-нибудь «уложенную грамоту», или указы какіе царскіе, или какой «регламентъ», или «наказъ»… Къ законахъ, напротивъ, онъ мало смыслилъ, какъ и всякій другой посадскій или торговый обыватель.
Кисельникова прозвали законникомъ потому, что онъ часто упоминалъ слова: «законъ Божій, законъ людской». Онъ постоянно читалъ всѣмъ нравоученія, какъ себя должно вести праведно и смиренно предъ Богомъ и царемъ. Усовѣщивая или осуждая всякаго человѣка отъ мала до велика, научая законно жить на свѣтѣ, Кисельниковъ, конечно, болѣе или менѣе самъ подавалъ примѣръ подобнаго житія.
Предложеніе, которое сдѣлалъ воевода Носову — усовѣщивать болтуновъ и прекращать глупую молву народную, показалось ему дѣломъ неподходящимъ и непокладнымъ. А Кисельниковъ уже давно и собственной охотой горячо взялся за это дѣло и дѣйствовалъ съ успѣхомъ.
И дома, и въ гостяхъ, и на улицѣ, на базарныхъ площадяхъ, на мѣновыхъ дворахъ и караван-сараяхъ, среди православныхъ и среди инородцевъ, — Кисельниковъ равно являлся проповѣдникомъ-борцомъ и врагомъ всякой «дури», какъ выражался онъ.
Носовъ и Колосъ втайнѣ хоть и не любили, но поневолѣ уважали пожилого Кисельникова.
Для нихъ обоихъ, въ особенности для Носова, была, однако, въ Кисельниковѣ одна совершенно непонятная черта.
Умный Кисельниковъ тупо мирился со всякой новостью, со всякимъ новымъ указомъ изъ столицы и считалъ его законнымъ и умнымъ. Пока какая-нибудь удивительная вѣсть или совершенно несообразная молва бѣгала по улицамъ и базарамъ, Кисельниковъ орудовалъ противъ нея, обзывая ее дурью, глупствомъ. Но затѣмъ, когда черезъ нѣсколько времени оказывалось, что извѣстіе подтверждается, объявлено изъ воеводскаго правленія и молвь сразу стала закономъ, въ силу указа изъ столицы, Кисельниковъ сразу принимался расхваливать новое положеніе и доказывать его разумность и пользу, и даже богоугодность.
Если бы посадскій притворялся, или лгалъ, или былъ глупый отъ природы человѣкъ, то дѣло было бы просто для Носова. Но онъ видѣлъ ясно и зналъ, что Кисельниковъ дѣйствуетъ совершенно искренно, съ чистой совѣстью. И умный Носовъ уразумѣть этой черты въ нравѣ умнаго Кисельникова никакъ не могъ.
Когда еще недавно пронесся слухъ о томъ, что будетъ указъ брить бороды, Кисельниковъ повсюду кричалъ и спорилъ чуть не до слезъ, обзывая антихристами и дьяволами всякаго, кто такую «дурью дурь» разноситъ въ народъ.
— Вспомните, — восклицалъ Кисельниковъ:- не токмо наши бояре, а даже цари русскіе, даже всѣ патріархи, даже угодники святые и апостолы Христовы — и тѣ ходили въ бородахъ. Вспомните, что врага человѣчьяго, дьявола, испоконъ-вѣка изображаютъ съ махонькой бородкой. Ну, статочное ли дѣло, чтобы былъ эдакій указъ съ Москвы. Выдрать, а то и казнить, головы бы слѣдъ отрубить всѣмъ болтунамъ и озорникамъ, которые такую пустоту разносятъ и народъ смущаютъ.
Когда же въ Астрахань явился, наконецъ, съ Москвы указъ о бритьѣ бородъ, Кисельниковъ на цѣлую недѣлю заперся и не показывался изъ дома. Что съ нимъ было, никто не зналъ. Хворалъ онъ, что ли, случайно? По всей вѣроятности, онъ былъ на столько смущенъ, что боялся показаться въ люди. Когда онъ снова появился на улицѣ, то при встрѣчѣ съ знакомыми и пріятелями, въ томъ числѣ и съ Носовымъ, онъ, все таки, началъ защищать новый указъ и доказывать его правоту и разумность, но, однако, дѣлалъ это вздыхая и будто робко. И, быть можетъ, въ первый разъ отъ роду у Кисельникова на совѣсти случился маленькій разладъ. Говорилъ онъ одно, а чувствовалъ, все-таки, иное.