И за эти полтораста лѣтъ, что сокрушилось Астраханское ханство, ученіе Христово и держава царя московскаго будто не принесли свѣта въ дикій край и не дали мира… Невѣрность астраханцевъ всегда тревожила Москву. Много иноземцевъ и инородцевъ стекалось сюда вѣки-вѣчные отвсюду, могли бы они смягчить «нравы звѣриные», занеся сюда хоть малую толику всесвѣтнаго разума и людской «знаемости» всякой, а на дѣлѣ этого не было и въ поминѣ. Только дикія вѣсти да слухи заносились въ городъ и расходились по обывательскимъ домамъ изъ каравансераевъ или съ базарныхъ площадей. И не разъ эти слухи рождали и смуты.
Астраханскій край подъ державой Москвы былъ гнѣздомъ всякой «шатости народной и смущенія государскаго», и изъ него уже какъ зараза шло «колебаніе умовъ» въ сосѣдніе овруги и распространялось къ Яику, на Донъ, на Гребни, Запорожье. Иногда и до калмыцкихъ улусовъ смута добиралась, и тамошніе ханскіе порядки въ «шатость приводила».
Теперь ходилъ слухъ, что государь и царь Петръ Алексѣевичъ, не любившій мирволить буянству и празднословію смутительному, пообѣщался уже въ свободное отъ своихъ государскихъ заботъ время прійти и разорить Астрахань, срыть, разнести и смести ее съ лица земли, а рядомъ на самомъ Каспіи новый городъ построить съ басурманскимъ прозвищемъ въ честь любимца Меншикова — «Александерсбургъ»…
И астраханцы вѣрили слуху, и ждали царя въ гости для этого генеральнаго разоренья.
Управители судебъ россійскихъ на Москвѣ со временъ еще Грознаго считали причиною частыхъ смутъ на Каспійской окраинѣ «звѣриные нравы», или дикость обитателей его, но въ дѣйствительности не одна дикость, а многіе другіе невидимые двигатели колебали и подымали чернь православную и инородческую на всякія вѣроломныя и разбойныя дѣла.
Въ Астрахани сталкивались вмѣстѣ западъ и востокъ, христіанство и исламъ, а къ нимъ въ придачу и узаконенное идолопоклонство. И на этомъ рубежѣ двухъ враждебныхъ міровъ мира быть не могло.
Хозяинъ и владыка края предполагался русскій человѣкъ и православный — «руссъ» или «московъ». А на дѣлѣ онъ былъ задавленъ тьмой-тьмущей всякой татарвы всѣхъ именованій и исповѣданій — отъ магометанина до брамина, отъ суннита до шіита, отъ идоло и до огнепоклонника. Этой Москвою, распоряжавшейся здѣсь изъ-за тридевять земель, установился порядокъ диковинный, «ни такой, ни сякой». Эта повелительница, заправлявшая всѣмъ, казалась чудовищемъ, зломъ…
Что такое это Москва?.. Воевода кровопійца и его подьячій и повытчикъ, иль приказный ярыжка! Воры, крючки и сутяги! Волокита судейская, дыба и застѣнокъ, колодка, конекъ и кандалы! Плаха, клеймы и кнутъ палачевы! А еще что? Указы и наказы, одинъ другого мудренѣе и не подходящіе къ норовамъ уроженцевъ.
И разсуждаютъ астраханцы:
«Рядомъ, по сосѣдству, — всякія государства, гдѣ много лучше живется. Вотъ хоть бы въ Персіи, а то въ Крыму, а то въ Киргизіи. Тамъ воля полная, законовъ стѣснительныхъ нѣтъ. И всѣ эти царства — богатыя, сильныя… Вотъ даже калмыцкіе ханы какъ съ Москвой поговариваютъ иной разъ. Того гляди, войной на нее двинутся…
„Православный въ мохамедовъ законъ перейдетъ, его выморятъ въ судной избѣ, даже безъ пристрастья и пытки, да и отпустятъ на всѣ четыре стороны, не розыскивая, кто его совратилъ къ Мохамеду, хотя законъ московскій на это строгъ и прямо велитъ татарина-совратителя казнить. Да воеводы, знать, не смѣютъ законъ предъявлять, опасаясь за себя. А калмыцкіе и крымскіе ханы не такъ дѣйствуютъ. Много всякихъ татаръ крестятся въ православіе постоянно… А заикнется кто изъ новыхъ перекрестей, хоть съ-дуру, хоть съ-пьяну, хоть съ расчета по лукавости, что его насильно „московъ“ крестилъ, и что кается онъ и жалобится ханамъ, защиты ихъ проситъ… И что тогда за шумъ и за гомонъ поднимутъ халы и вся татарва. Зашумятъ такъ, какъ если бы всю ихъ страну огнемъ и мечемъ прошли… Иной разъ сдается, что воевода готовъ тотчасъ поповъ, крестившихъ этого татарина, или его крестныхъ и воспріемниковъ, какъ совратителей человѣка съ пути истиннаго, головой ханамъ выдать. Только замолчи, азіатъ! Сдѣлай милость, не горлань, какъ паленый боровъ, на всѣ свои азіатскіе предѣлы.
„Да… Была Астрахань магометова и ханская теперь у Москвы подъ державой; но, гляди, скоро опять ее татаринъ возьметъ обратно. Недаромъ, сказываютъ, въ соборѣ кремлевскомъ, когда хочешь — и днемъ, и ночью, всегда въ окна луна свѣтитъ“.
Такъ сказываетъ громко всякая татарва, а „московъ“, сюда затесавшійся, молчитъ и не споритъ…
VIII
У Носова въ домѣ былъ шумъ, раздавались веселые голоса и смѣхъ. Въ горницахъ было человѣкъ десять гостей; Носовъ созвалъ ихъ праздновать полученье задатка за проданный домъ…
Тутъ были и друзья хозяина, и знакомые, такіе же посадскіе, какъ и онъ, но кромѣ того одинъ родственникъ жены его — армянинъ, одинъ раскольничій попъ, его тайный духовный отецъ, по имени Алтаевъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ былъ тутъ же и соборный протопопъ Василій Холмогоровъ, пріятель Носова и сомнительный православный.
Только одинъ гость былъ мало знакомый Носову, приказный изъ судной палаты, Рожкинъ, котораго привелъ съ собой первый другъ хозяина посадскій Колосъ. Съ этимъ человѣкомъ Носовъ жилъ душа въ душу издавна.
Колосъ былъ не такъ уменъ, какъ его другъ Грохъ, немного проще, болтливѣе и веселѣе. Однако, и у него на душѣ творилось то же, что и у Носова, и во многомъ, если не во всемъ, они мыслили и чувствовали одинаково.
Тутъ же были въ числѣ гостей посадскій Кисельниковъ и непремѣнный членъ всякихъ пированій — прасолъ купецъ Санкинъ.
Закусивъ и выпивъ немного, гости сразу заговорили о томъ, что всѣхъ наиболѣе занимало и отчасти смущало.
Всѣ стали усовѣщевать Гроха возвратить задатокъ и не покидать Астрахани. Носовъ отшучивался.
— Вѣдь сказываютъ, что ты разорился, — вымолвилъ, наконецъ, на прямки Санкинъ:- что ты хочешь продажей долги уплатить и, не хотя срамиться на родной сторонѣ, пойдешь христарадничать на чужой сторонѣ.
Носовъ насмѣшливо ухмыльнулся.
— Вѣрно, доложу, Яковъ Матвѣевичъ, — вступился судейскій Рожкинъ:- и я такъ слышалъ. Не знаетъ никто, какими ты торговыми дѣлами заправлялъ, только зажитокъ виденъ былъ. Ну, вотъ теперь и сомнительно.
— Враки все, — спокойно отрѣзалъ Носовъ. — Вотъ они все знаютъ — и Колосъ и отецъ Василій.
— Какія торговыя дѣла! — усмѣхнулся Холмогоровъ. — Весь оборотъ его такой — сундукъ отперъ, деньги досталъ и заперъ… А вотъ покидать родную сторону… это, я скажу, грѣхъ.
— Народъ не увѣришь! — вымолвилъ одинъ посадскій. — Болтаютъ скверно про твой уѣздъ. Сказать даже нельзя въ глаза.
— Что-жъ, я скажу. Надо ему знать, — заговорилъ армянинъ. — Болтаютъ, Яковъ Матвѣевичъ, что разорилъ тебя нежданный указъ объ явной продажѣ татарвы на базарѣ, что будто ты главный сбытчикъ подспудный и былъ.
Носовъ вспыхнулъ, выпрямился на стулѣ и сверкнувшимъ взглядомъ смѣрилъ армянина съ головы до пятъ. Голосъ его дрогнулъ отъ вспышки.
— Посадскій Яковъ Носовъ такой торговлей рукъ не маралъ никогда! — произнесъ онъ. — Ни явно, ни тайно никому я татарокъ и татарчатъ не продавалъ и самъ не покупалъ.
— Плевать на клеветниковъ, дѣло не въ этомъ! рѣшилъ молчавшій до сихъ поръ Кисельниковъ.
Хозяинъ, будто устыдясь, что разсердился на вздорныя рѣчи, сталъ смѣяться и тотчасъ перевелъ бесѣду на другой предметъ.
Въ сумерки гости одинъ за другимъ стали собираться и расходиться. Наконецъ, остались у Носова только трое: духовникъ его — старовѣръ, другъ Колосъ и ненавистный Кисельниковъ. Когда они были вчетверомъ, Кисельниковъ сразу объяснилъ хозяину, что нарочно пересидѣлъ всѣхъ чужихъ, чтобы усовѣстить его отдать задатокъ назадъ, дома не продавать и не уѣзжать изъ Астрахани.
Носовъ отзывался, односложно. Ему начинало прискучивать, Что всѣ мѣшаются въ его дѣло, которое онъ рѣшилъ. Еще за нѣсколько минутъ до этого въ немъ было сомнѣніе, поступать ли такъ. Но теперь, когда всѣ кругомъ усовѣщивали его и уговаривали не дѣлать того, что ему казалось самому нелѣпымъ, онъ, какъ и многіе, будто изъ упрямства, рѣшилъ мысленно привести намѣреніе свое въ исполненіе и какъ можно скорѣе.
Кисельниковъ приступилъ къ дѣлу круче и, предполагая разореніе, сталъ прямо предлагать Норову деньги, чтобы поправиться. Это предложеніе удивило равно всѣхъ трехъ, и въ особенности Носова. Онъ не имѣлъ причины не уважать Кисельникова и лишь не любилъ его за то, что тотъ, по его выраженію, согласникъ на всякое глупство, коли оно судейской печатью помѣчено.
Носовъ всегда думалъ, что Кисельниковъ относится къ нему также — если не совсѣмъ враждебно, то отчасти непріязненно.
Неожиданное предложеніе «законника», искренно и участливо, большой суммы денегъ на поправку обстоятельствъ въ предполагаемомъ разореніи сильно поразило Носова. Онъ всталъ, подошелъ къ Кисельникову, обнялъ его и расцѣловался съ нимъ трижды.
Неожиданное предложеніе «законника», искренно и участливо, большой суммы денегъ на поправку обстоятельствъ въ предполагаемомъ разореніи сильно поразило Носова. Онъ всталъ, подошелъ къ Кисельникову, обнялъ его и расцѣловался съ нимъ трижды.
— Что же, ладно, берешь? — произнесъ Кисельниковъ обрадовавшись.
— Нѣту, добрый человѣкъ, спасибо тебѣ. И это тебѣ сочтется на томъ свѣтѣ. Хорошо хотѣлъ ты поступить, но я не возьму, и потому не возьму, что, вотъ тебѣ Господь Богъ, я никѣмъ и ничѣмъ не разоренъ. Коли желаешь, я тебѣ это докажу. А зачѣмъ я продаю имущество и хочу изъ родного города ѣхать на чужую сторону, самъ не знаю куда, хоть бы въ Кіевъ, что ли, или на Москву, то дѣло иное, дѣло, которое я пояснить не могу. Теперь не могу, тамъ, послѣ видно будетъ, пожалуй, скажусь всѣмъ.
Кисельниковъ сталъ горячо доказывать, что законъ Божій велитъ человѣку жить тамъ, гдѣ онъ родился, и заниматься тѣмъ дѣломъ, которое Богъ ему судилъ, а еще того лучше дѣломъ, которымъ отецъ и дѣдъ занимались. Законъ людской таковъ, что всякій, живущій въ своемъ родномъ гнѣздѣ, для всѣхъ человѣкъ знаемый. Коли человѣкъ хорошій, то и живется ему лучше, всѣ его уважаютъ и любятъ. Онъ всѣмъ виденъ. Идетъ онъ по улицѣ, и всякъ шапку ломаетъ. Бѣда какая приключилась — помощь найдется. Довелось кого потерять — придутъ всѣ хоронить и поплакать вмѣстѣ. Празднество ли какое, именины, крестины, тоже народъ придетъ вмѣстѣ повеселиться и посмѣяться. Самъ человѣкъ умретъ, его придутъ похоронить и помянуть потомъ въ молитвѣ. Померъ онъ, а живетъ въ памяти у близкихъ: таковы земные законы. Стало быть, Носовъ хочетъ итти противъ закона Божьяго и людского.
Трое слушавшихъ Кисельникова знали напередъ и наизусть все, что «законникъ» скажетъ. Все, что онъ говорилъ въ этихъ случаяхъ, было всегда разумно, просто. Для глупыхъ людей ново, хитро и любопытно, а для умныхъ уже очень извѣстно и скучно.
На рѣшительный отказъ Носова взять деньги, а равно на отказъ возвратить задатокъ покупателю, Кисельниковъ ушелъ недовольный. Не удалось ему спасти человѣка.
Оставшіеся втроемъ, хозяинъ, его духовный отецъ Алтаевъ и близкій другъ Колосъ хотя и были давно близко знакомы, однако бесѣда между ними тремя, искренняя, на-распашку часто прерывалась.
То Колосъ взглядывалъ въ глаза друга Носова, какъ бы говоря: «При Алтаевѣ этого не сказывай». Или Носовъ глядѣлъ на духовнаго отца, какъ бы говоря: «Нечего Колосу этого сказывать, онъ не пойметъ». Или Колосъ глядѣлъ на друга, не доканчивалъ начатую рѣчь, и Носовъ понималъ, что тотъ думаетъ. Съ нимъ наединѣ Колосъ выпалилъ бы все, не боясь ни чьихъ ушей или наушничества, а при его духовномъ отцѣ не хочетъ, потому что тотъ вскипятится и журить начнетъ.
А вмѣстѣ съ тѣмъ эти три человѣка были въ Астрахани единственными, которые на душѣ порицали всѣ новые порядки на Руси, поведеніе молодого царя, всѣ его указы и нововведенья. Они же всякому нелѣпому слуху тотчасъ вѣрили, такъ какъ были готовы на всякое безобразное и грѣховное распоряженіе изъ Москвы. Когда слухъ бывалъ черезчуръ нелѣпъ, то всѣ трое, и въ особенности двое посадскихъ, радовались. Всякая клевета на Москву и на новые порядки имъ была масломъ по душѣ.
— Ну, что, былъ ты надысь у воеводы? — спросилъ теперь раскольничій священникъ. — Что тамъ? Что нашъ Тимоѳей Ивановичъ? Давно я его не видалъ.
— Что ему! — отвѣчалъ Носовъ насмѣшливо. — Раздуло его во всѣ стороны, зажирѣлъ, такъ что очумѣлъ. Глаза совсѣмъ не смотрятъ, спятъ. И только у него одна забота.
— Чапурята! — произнесъ Колосъ. — Слышалъ, слышалъ. Праздновать будетъ, говорили, свой чапуровъ выводокъ.
— Да, вотъ какіе у насъ правители, — произнесъ Носовъ, слегка качнувъ головой. — Не ходилъ бы я туда никогда. Побываешь въ этихъ приказныхъ палатахъ, поглядишь на всѣ ихъ порядки, пуще тебя засосетъ тутъ подъ ложкой.
— Да, это вѣрно, — выговорилъ Колосъ. — И я тоже, выйдя, инъ бываетъ, оттуда, такъ бы прямо за топоръ.
И онъ смолкъ вдругъ.
Алтаевъ оглянулся на него и закачалъ головой.
— Вона! За топоръ. Онъ, что и палка, — о двухъ концахъ. Хоть бы ты научился, вотъ, да примѣръ взялъ съ своего пріятеля, Якова Матвѣевича. Не глупъ ты человѣкъ, а не можешь удержать языка. Топоръ! Вѣдь это такъ сказывается. Во многихъ дѣлахъ я съ тобой въ согласіи, якобы ты былъ тоже сынъ мой духовный. Многое мы одинаково понимаемъ, и случится разсудить, и разсудишь. Но Яковъ Матвѣичъ никогда эдакъ не выпалитъ. Топоръ! Что же, ты на смертоубійства пойдешь? Кого же? Властей, Богомъ поставленныхъ? Полно, голубчикъ, самъ на себя клевещешь.
— Богомъ ли?.. незамѣтно ухмыльнувшись, тихо произнесъ Носовъ.
— Ну, голубчикъ Яша, — отозвался старовѣръ тихо и укоризненно: — объ этомъ мы съ тобой много разъ бесѣдовали. Самъ ты знаешь, какъ я это понимаю. Да, Господомъ Богомъ.
— А сказывается единъ Богъ безъ грѣха, — также произнесъ Носовъ. — Стало быть, отъ Бога грѣха нѣтъ. А установленіе такихъ вотъ властей, какъ на Москвѣ и здѣсь, — развѣ правильно и праведно?
— Да, праведно. Установлены онѣ въ наказаніе грѣшнымъ людямъ.
— Не одни грѣшные отъ нихъ терпятъ. И праведникамъ отъ нихъ плохо, — отозвался посадскій.
И, какъ часто бывало, раскольничій попъ только вздохнулъ, не зная, что отвѣчать Носову.
— Ничего подѣлать нельзя, — заговорилъ онъ послѣ минутнаго молчанія. — Такъ, стало быть, нужно, таковъ законъ, что всѣ люди должны…
— Ну, вотъ тебѣ и Алтаевъ, — разсмѣялся Колосъ: — какъ Кисельниковъ заговорилъ. И у него законъ пошелъ Божій, да людской. А еще старой вѣры… А заступникъ властей.
— Нѣтъ, я не то, — отозвался раскольникъ. — Я хочу сказать, что дѣлать нечего. Хоть новые порядки и тяжелы и подчасъ кажутся грѣховными, а живи тихо и мирно. Что тутъ подѣлаешь! Есть пословица: одинъ въ полѣ не воинъ, рать нужна. А гдѣ тутъ рать? Что вотъ мы трое сойдемся — вы, двое посадскихъ, да я, духовное лицо, да побесѣдуемъ. Ну, что же! А дѣлать, нешто, можно что? Что-жъ — мы трое-то?
— Вотъ это пуще всего — пылко заговорилъ Носовъ — меня и мутитъ и гложетъ. Вѣдь, почитай, больше половины народа въ Астрахани своихъ и инородцевъ куда недовольны всякими указами. Нынче бороды обрить, завтра, глядишь, велятъ уши отрывать всякому. Такъ и ждать? Многіе пуще насъ кричатъ, пуще насъ злобствуютъ, а сидятъ всѣ, пальцемъ не двинутъ. А захоти мы всѣ дѣйствовать, такъ не только что воеводское правленіе, весь кремль по камешку разнести бы могли и по вѣтру пустить.
— Это вѣрно, — произнесъ Колосъ. — Только начни, только крикни кто первый! Да гляди, Яковъ, недалеко времячко, гляди, будетъ такое, не мало у насъ бывало смуты и опять, смотри, будетъ. И въ ней мы съ тобой будемъ не послѣдніе. Такъ ли?
— И погубите себя, и на томъ свѣтѣ отвѣтъ дадите. Кабы вы шли за истинную старую вѣру Христову, — иное дѣло. Тогда погубленіе ваше есть спасеніе души, и на томъ свѣтѣ взыщутся всѣ ваши муки.
— Мы за вѣру и пойдемъ, — произнесъ Носовъ. — Если захотятъ всѣхъ насъ полатынить, въ басурманскую вѣру перекрестить да вездѣ разныхъ мечетей нѣмецкихъ настроить, или велятъ деревяннымъ да каменнымъ болванамъ кланяться, такъ, нешто, можно на это смотрѣть сложа руки? А коли мы не дадимъ этому дѣлу совершиться, такъ какъ же по твоему, развѣ то не за вѣру значитъ итти голову класть, не за вѣру пострадать?
— Въ такомъ случаѣ вѣстимо. Въ такомъ случаѣ больше скажу. И я съ вами буду. Да. Что же? Я прямо сказываю: съ вами буду, благословлю васъ, а самъ крестъ и евангеліе возьму и тоже пойду.
— Такъ вѣдь воеводское правленіе при ефтомъ случаѣ прямо разносить по камешку придется, произнесъ Колосъ, смѣясь.
Старовѣръ молчалъ.
— Что же, нешто, не придется? Вѣдь въ такомъ случаѣ тотъ же топоръ въ руки брать надо. Вѣдь воевода и разные приказные изъ палатъ развѣ позволятъ тебѣ противничать? Поневолѣ придется ихъ прежде похерить.
— Ну, тамъ видно будетъ. Объ этихъ дѣлахъ разсуждать мудрено. Только все это рѣчи пустыя. Ничего такого не будетъ, да и не давай Богъ. Вотъ что я вамъ скажу, а теперь прощайте.
Алтаевъ всталъ. Посадскіе поднялись съ мѣстъ тоже. Духовникъ благословилъ Носова, и провожаемый обоими вышелъ на крыльцо.
Два друга вернулись въ горницу, сѣли у окошка и долго молчали. Имъ не о чемъ было говорить, все было давно переговорено и всякій изъ нихъ зналъ, что у другого на душѣ и на умѣ: не только вообще, но даже теперь, въ данную минуту, Колосъ зналъ, что думаетъ Носовъ о рѣчахъ своего духовнаго отца и что думаетъ о сказанномъ сейчасъ имъ, Колосомъ.
Носовъ тоже зналъ, что въ случаѣ подобной смуты въ городѣ Колосъ будетъ первый человѣкъ и первый голову сложитъ. За это онъ и любилъ Колоса, даже уважалъ и ставилъ выше себя. У него всегда являлось заранѣе чувство самохраненія, мечта избѣжать, все-таки, кару за смѣлый поступокъ, тогда какъ въ другѣ Колосѣ ему чудилась беззавѣтная отвага, неустрашимость, готовность сейчасъ же голову положить подъ топоръ палача.