Если бы посадскій притворялся, или лгалъ, или былъ глупый отъ природы человѣкъ, то дѣло было бы просто для Носова. Но онъ видѣлъ ясно и зналъ, что Кисельниковъ дѣйствуетъ совершенно искренно, съ чистой совѣстью. И умный Носовъ уразумѣть этой черты въ нравѣ умнаго Кисельникова никакъ не могъ.
Когда еще недавно пронесся слухъ о томъ, что будетъ указъ брить бороды, Кисельниковъ повсюду кричалъ и спорилъ чуть не до слезъ, обзывая антихристами и дьяволами всякаго, кто такую «дурью дурь» разноситъ въ народъ.
— Вспомните, — восклицалъ Кисельниковъ:- не токмо наши бояре, а даже цари русскіе, даже всѣ патріархи, даже угодники святые и апостолы Христовы — и тѣ ходили въ бородахъ. Вспомните, что врага человѣчьяго, дьявола, испоконъ-вѣка изображаютъ съ махонькой бородкой. Ну, статочное ли дѣло, чтобы былъ эдакій указъ съ Москвы. Выдрать, а то и казнить, головы бы слѣдъ отрубить всѣмъ болтунамъ и озорникамъ, которые такую пустоту разносятъ и народъ смущаютъ.
Когда же въ Астрахань явился, наконецъ, съ Москвы указъ о бритьѣ бородъ, Кисельниковъ на цѣлую недѣлю заперся и не показывался изъ дома. Что съ нимъ было, никто не зналъ. Хворалъ онъ, что ли, случайно? По всей вѣроятности, онъ былъ на столько смущенъ, что боялся показаться въ люди. Когда онъ снова появился на улицѣ, то при встрѣчѣ съ знакомыми и пріятелями, въ томъ числѣ и съ Носовымъ, онъ, все таки, началъ защищать новый указъ и доказывать его правоту и разумность, но, однако, дѣлалъ это вздыхая и будто робко. И, быть можетъ, въ первый разъ отъ роду у Кисельникова на совѣсти случился маленькій разладъ. Говорилъ онъ одно, а чувствовалъ, все-таки, иное.
«Борода человѣчья, на подобіе какъ и у святыхъ угодниковъ — да вдругъ бритье ея по царскому велѣнью?!» Это былъ вопросъ, конечно, въ тысячу разъ важнѣе, нежели указъ о какомъ нибудь новомъ налогѣ, новомъ взиманіи какого-нибудь ясака, дани или подати.
Незадолго до появленія этого указа былъ другой о томъ, чтобы привозныхъ татарокъ и татарчатъ не продавать подспудно и тайно, а выводить на базаръ и продавать на народѣ, вписывая ихъ имена предварительно въ особой вѣдомости у воеводы.
Много народу въ Астрахани изъ торговцевъ живымъ товаромъ всполошилось, чуть не взбунтовалось. За сотни лѣтъ привыкли многіе купцы инородческіе и свои вывозить татарокъ, молодыхъ и красивыхъ, или татарчатъ, и продавать, какъ кому и куда имъ вздумается. Такая торговля, обставленная тайной, была не въ примѣръ выгоднѣе. Иногда торговцы наживали очень большія деньги. Продажа на базарѣ воочію у всѣхъ была большой помѣхой. Были такіе зажиточные люди, которые до сихъ поръ постоянно ежегодно скупали за большую цѣну подобный товаръ, когда торгъ шелъ съ глазу на глазъ и все дѣло совершалось втайнѣ. Теперь же выходить на базаръ и покупать товаръ этотъ при всемъ народѣ тѣ же самые люди наотрѣзъ отказывались.
Поэтому указъ надѣлалъ такого шума въ Астрахани, какъ если бы велѣно было у каждаго торговаго человѣка палецъ на рукѣ отрубить.
А между тѣмъ, Кисельниковъ тогда по цѣлымъ днямъ краснорѣчиво оправдывалъ указъ, разъяснялъ все дѣло, зазорность, грѣхъ и неправоту уничтожаемаго обычая. И въ данномъ случаѣ Кисельниковъ чувствовалъ, что совѣсть его, душа его радуются новому указу, что въ немъ поднимается хорошее чувство, которое развязываетъ еще шибче его языкъ.
Второй же пришедшій послѣ этого указъ о брадобритіи произвелъ совсѣмъ не то дѣйствіе на Кисельникова, хотя онъ и началъ снова разглагольствовать, оправдывая царское повелѣніе. Но на душѣ было смутно, на совѣсти было нечисто.
Къ этому-то человѣку направился вдругъ теперь Носовъ. Предполагая отпраздновать продажу дома своего и созвать гостей на прощанье, будто на смѣхъ себѣ и на зло многимъ знакомымъ, Носовъ рѣшилъ итти звать и Кисельникова.
— Озлится, что не слушаю его уговоровъ! Ну, и злися, — думалъ Носовъ, входя во дворъ дома посадскаго.
VI
Вновь пріѣзжій въ городъ молодецъ, побывавшій у воеводы, былъ очень красивый парень, съ чистымъ и добродушнымъ лицомъ, слегка пробивающейся русой бородкой и маленькими усами. На вопросъ, кто онъ, ему было прежде мудрено отвѣчать. Въ городахъ, гдѣ ему приходилось за послѣдніе года останавливаться, его приписывали въ третій разрядъ, подъ рубрикой, «гулящіе, вольные люди». Собственно, по сказу народному, онъ былъ просто шатунъ безписьменный! Парень этотъ былъ москвичъ по рожденію, а по происхожденію — стрѣлецкій сынъ, по имени Степанъ Барчуковъ. Еще не такъ давно, лѣтъ восемь тому назадъ, когда онъ былъ только семнадцатилѣтнимъ юношей, — онъ жилъ на Москвѣ, въ Стрѣлецкой улицѣ, въ большомъ и свѣтломъ деревянномъ домѣ, среди большой зажиточной семьи. Отецъ его былъ стрѣлецкимъ пятидесятникомъ. Страшный 1698 годъ, стрѣлецкій мятежъ, затѣмъ судъ и расправа молодого царя съ бунтовщиками, приверженцами царевны Софьи, многое на Москвѣ перемѣнили и поставили вверхъ дномъ.
Красная площадь, зубцы кремлевскихъ стѣнъ, многія базарныя площади и заставы покрылись изуродованными и обезглавленными трупами. Казалось, вся Москва была въ крови, а смрадъ отъ гніющихъ тѣлъ, не только не убранныхъ, но «нарочито» разбросанныхъ по городу, въ устрашеніе жителей, наводилъ ужасъ и трепетъ на самаго мирнаго москвича. Сотни стрѣльцовъ были казнены, дома ихъ описаны, отобраны и раздарены любимцамъ царя, а жены, дѣти и домочадцы казненныхъ пошли по міру, на всѣ четыре стороны.
Много теперь бродило по Россіи, на самыхъ даже дальнихъ окраинахъ, такихъ молодцовъ, какъ Барчуковъ, и повсюду, до самыхъ дальнихъ предѣловъ Русской земли, въ Литву, въ Сибирь, въ Архангельскъ и въ Астрахань разносились вѣсти, передаваемыя очевидцами, о новыхъ порядкахъ, наступающихъ съ новымъ молодымъ царемъ.
И добродушный людъ православный, изъ края въ край всей земли Россійской, не винилъ царя.
«Царь тутъ, почитай, не причемъ. Конецъ свѣта настаетъ и свѣтопреставленіе не нынче — завтра будетъ. Вотъ въ чемъ вся причина!»
А многіе богобоязные люди смиренно вѣрили, что царь этотъ Петръ Алексѣевичъ — не царь, а самъ Антихристъ, принявшій царскую личину. Вольнодумныя головы хитро сообразили, рѣшили и громко говорили, что Петръ Алексѣевичъ «обмѣнный» царь, подмѣненный басурманомъ, чтобы «полатынить» всю Русскую землю.
Степанъ Барчуковъ, послѣ казни отца, дяди и брата, уцѣлѣлъ только потому, что не успѣлъ еще, какъ подростокъ, надѣть стрѣлецкій кафтанъ. Будь онъ на годъ, на два старше, то былъ бы теперь тоже въ числѣ казненныхъ. Тюрьмы онъ, конечно, не избѣжалъ и, просидѣвъ три мѣсяца въ числѣ другихъ сотенъ безвинныхъ преступниковъ, онъ точно такъ же, какъ и многіе другіе, освободился тайнымъ бѣгствомъ. Это было и не трудно. Московскіе правители сами не знали, что дѣлать съ цѣлой оравой заключенныхъ по острогамъ, ямамъ и даже подваламъ частныхъ домовъ. Бѣгство этихъ заключенныхъ было имъ на-руку.
Въ темную ночь Барчуковъ бѣжалъ изъ подвала одной кремлевской башни вмѣстѣ съ цѣлой дюжиной другихъ молодцевъ. Послѣ двухъ, трехъ дней поисковъ по Москвѣ онъ нашелъ мать, но едва живую послѣ всего пережитаго. Женщина, потерявшая въ одинъ день мужа, брата и старшаго сына, была почти помѣшана. Свидѣвшись съ своимъ любимцемъ Степаномъ, стрѣльчиха немного ожила, и они вмѣстѣ рѣшили тотчасъ же уходить изъ Москвы къ одному родственнику, въ Коломну, который былъ человѣкъ зажиточный, старовѣръ, извѣстный своей начитанностью и сношеніями своими по всей Руси.
Родственникъ-купецъ принялъ вдову съ сыномъ ласково, но надломленная горемъ женщина прожила только два мѣсяца. А юнаго Степана тоска взяла въ Коломнѣ послѣ Москвы. Ему было тѣсно и душно, и невольно приходило на умъ, что если родное гнѣздо на Москвѣ разорено, то, стадо быть, судьба ему быть вольнымъ шатуномъ по всему Божьему міру. Но что дѣлать ему — вотъ задача?
Думалъ онъ съ дѣтства быть такимъ же стрѣльцомъ, какъ отецъ и вся родня, а теперь и войска такого, сказываютъ, на Москвѣ не будетъ. Какое же дѣло себѣ надумать? Дѣло навязывалось само собой, мысль о немъ копошилась въ головѣ. щемила сердце, волновала душу. Только одно дѣло и можетъ у него быть — отомстить правителямъ и палачамъ за смерть отца и брата.
Вотъ что стало постояннымъ помысломъ и неизмѣннымъ желаніемъ молодого Барчукова, какъ и многихъ сотенъ иныхъ молодцевъ въ его лоложеніи. Не онъ одинъ на Руси былъ приведенъ судьбой къ такому рѣшенію.
Умный старовѣръ-начетчикъ, побесѣдовавъ съ родственникомъ нѣсколько разовъ, только утвердилъ его въ этихъ мысляхъ и намѣреніяхъ. Коломенскій раскольникъ оказался настолько знающимъ и важнымъ человѣкомъ, что могъ лучше чѣмъ кто-либо помочь Степану и направить его… Онъ тотчасъ же состряпалъ и выдалъ Барчукову двѣ грамотки. Первая была — проѣзжее письмо, или видъ, конечно, «воровской», то есть поддѣльный, вторая же — возмутительное «письмо», въ которомъ было прописано, что государя на Москвѣ нѣтъ, что онъ опять отъѣхалъ въ басурманскую землю, а на Руси оставилъ править за себя Александра Меншикова, и что первымъ дѣломъ, порученнымъ ему уѣхавшимъ царемъ, будетъ разореніе храмовъ Божьихъ, указъ кланяться «болванамъ» и избіеніе новокрещенныхъ по-христіански младенцевъ.
Письмо это Степанъ долженъ былъ повсюду путемъ-дорогой читать и давать списывать грамотнымъ для распространенія.
Молодой малый съ своимъ подложнымъ видомъ изъѣздилъ немало городовъ, побывалъ и на Волгѣ, вездѣ кое-какъ перебиваясь, нанимаясь, то работникомъ, то приказчикомъ къ боярамъ и купцамъ. Прошло года три, и мысль объ отомщеніи была давно уже забыта имъ, бунтовщицкая грамотка коломенскаго дяди была давнымъ-давно заброшена въ рѣчку, и на умѣ у молодца явилось совсѣмъ иное желаніе: пристроиться гдѣ-нибудь и зажить мирно и счастливо.
Будучи на Волгѣ, не разъ попадалъ онъ съ купцами и товарами въ руки разбойниковъ. Хозяина его, конечно, вѣшали или топили, самъ же онъ въ числѣ другихъ приказчиковъ и батраковъ оставался всегда цѣлъ, такъ какъ, по обычаю, имъ всегда предлагали итти въ шайку, гулять на свободѣ съ топоромъ или ножемъ, а въ случаѣ отказа отпускали на всѣ четыре стороны. Барчуковь только разъ почему-то соблазнился и чуть не сдѣлался разбойникомъ; но двѣ недѣли пребыванія въ шайкѣ убѣдили его, что эта жизнь не по немъ, и онъ бросилъ новаго чуднаго своего хозяина, воровского атамана.
И послѣ этого болѣе чѣмъ когда-либо началъ Барчуковъ мечтать кончить свое мытарство «наймита» по городамъ и весямъ и устроиться такъ или иначе.
Съ годъ назадъ Степанъ явился въ Австрахань и нанялся опять таки батракомъ въ ватагу купца, торговца рыбой, богатаго человѣка, но очень глупаго. Съ этого новаго мѣста Барчуковъ уходить уже не собирался. Напротивъ, ему казалось, что судьба давно толкала его все странствовать, чтобы въ концѣ концовъ привести въ Астрахань, къ этому купцу Климу Ананьеву.
Приходилось теперь своимъ разумомъ и ловкостью только довершить то, что давалось въ руки и что было просто и трудно въ одно и то же время.
Изъ батраковъ въ ватагѣ купца для поѣздокъ на корабляхъ по Волгѣ и по Каспію онъ съумѣлъ попасть въ приказчики, въ довѣренные люди Ананьева. Вскорѣ онъ заправлялъ всѣми дѣлами глуповатаго рыботорговца.
Но слѣпая судьба толкнула его лѣзть въ зятья этого купца, въ мужья его единственной дочери и наслѣдницы, красивой Варюши. И порѣшилъ было Барчуковъ поступить прямо и смѣло, да видно перехитрилъ, и все пошло прахомъ.
Барчуковъ, влюбленный въ молодую Ананьеву и любимый ею, сознался сразу хозяину, что онъ не Провъ Куликовъ, крестьянинъ Коломенскаго уѣзда, какъ гласитъ его подложный видъ, а стрѣлецкій сынъ Степанъ Барчуковъ, котораго вся родня московская бывали пятидесятниками и сотниками въ царскомъ стрѣлецкомъ войскѣ. Одновременно Степанъ послалъ и сваху къ хозяину. Купецъ Ананьевъ выгналъ изъ дома «безписьменнаго» стрѣлецкаго сына и тотчасъ донесъ на него въ воеводское правленіе. Призванный туда, Барчуковъ напрасно объяснялся, винился и просилъ прощенія.
Такъ какъ вины отца, брата и дяди его, казни стрѣльцовъ и все это государское дѣло было почти забыто, то теперь онъ дѣйствительно могъ, не боясь, явиться въ Москву и выправить себѣ законное письмо. Но воевода всему этому хотя и повѣрилъ, однако рѣшилъ, чтобы Барчуковъ отправился самъ въ Москву справлять этотъ видъ, а съ подложнымъ видомъ въ Астрахани не оставался ни единаго дня. И черезъ нѣсколько часовъ прямо отъ воеводы молодецъ очутился пѣшкомъ въ степи за нѣсколько верстъ отъ Астрахани въ числѣ другихъ вольныхъ и невольныхъ странниковъ, выѣхавшихъ или выгнанныхъ изъ города.
На счастье Барчукова, у него были скоплены деньги, къ тому же прежнія скитанія его въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ по Россіи, конечно, сдѣлали изъ него смѣтливаго парня. Онъ былъ уже малый не промахъ, далеко не таковъ, какимъ явился когда-то къ родственнику, въ Коломну.
Степанъ злился на себя, какъ могъ такъ неосторожно и глупо поступить, смаху признавшись Ананьеву и посватавшись за его дочь. Поклявшись исправить свою ошибку, онъ взялся за свое дѣло горячо. Въ первомъ же посадѣ онъ тотчасъ купилъ себѣ лошадь, а чрезъ двѣ недѣли уже хлопоталъ въ Царицынѣ. Умные люди послали молодца далѣе въ Саратовъ. Здѣсь, пробывъ у хорошо извѣстнаго въ городѣ раскольника цѣлый мѣсяцъ, какъ у Христа за пазухой, онъ справилъ все. Заплативъ, по его совѣту, десять рублей одному подъячему, Барчуковъ, счастливый и гордый, выѣхалъ обратно изъ Саратова съ видомъ въ карманѣ, справленнымъ якобы въ самой столицѣ, и въ немъ числился московскимъ стрѣлецкимъ сыномъ Степаномъ Барчуковымъ.
Однако, приходилось поневолѣ гдѣ-нибудь по дорогѣ прожить еще мѣсяцъ, чтобы въ Астрахани повѣрили его путешествію въ Москву. А то ужъ очень скоро съѣздилъ!
Застрявъ добровольно по дорогѣ, молодецъ явился снова въ этой Астрахани, гдѣ ждала его встрѣча съ любимой дѣвушкой. Онъ далъ себѣ теперь клятву или жениться на Варварѣ Ананьевой, или уходить къ персидамъ, продаться басурманамъ, или хоть просто утопиться въ Каспіи.
Ловко обдѣлать мудреное дѣло, чтобы купецъ согласился добровольно выдать за наймита свою дочь и породниться съ обнищалымъ стрѣлецкимъ сыномъ, — было, теперь его задачей, и немалой!..
— Авось, Богъ дастъ! Только рукъ не покладай, только упрямься и все переупрямишь! — думалъ Степанъ, выйдя отъ воеводы и бодро шагая по знакомымъ улицамъ Астрахани.
VII
Астрахань еще недавно, всего-то лѣтъ полтораста назадъ, была столицей царя-нехристя, мирно правившаго невеликимъ царствомъ своимъ, вѣруя крѣпко въ Аллаха и пророка его Магомета, безстрастно полагаясь во всемѣ и завсегда на предначертанную искони на небесахъ судьбу свою, ея же не преминешь и не избѣгнешь.
А въ книгѣ небесъ сихъ было, знать, начертано царству татарскому быть сокрушеннымъ другимъ царствомъ — православнымъ, Москвѣ поработить Астрахань!
Столица этого мирнаго ханства стала теперь простымъ городомъ на окраинѣ великаго и могучаго царства… Недалеко, рядомъ, сосѣди единовѣрцы еще держатся, еще борятся за свое существованіе. съ Бѣлымъ царемъ. Крымскій ханъ еще силенъ и дерзокъ. Великій падишахъ, султанъ, его не выдаетъ, и грозныя силы надвигаются порою изъ Босфора, чтобы заступить и оградить Бахчисарай и его Гирея отъ московцевъ и Бѣлаго царя.
Большой городъ невдалекѣ отъ богатыря Каспія, окруженный безотрадной песчаной равниной, голой, желтой и знойной — лѣтомъ, голой, бѣлой и ледяной — зимою, насчитываетъ себѣ уже сотни лѣтъ. А кругомъ него по кучамъ да розсыпямъ песку или по глыбамъ да сугробамъ снѣга равно не живетъ и не движется ничто, равно мертва окрестность.
Рѣдко-рѣдко пройдутъ вереницей верблюды или татарскія арбы проскрипятъ обозомъ, тихо, будто нехотя, выползая изъ воротъ городскихъ. Калмыки-обозники шагаютъ молча, лѣниво, уныло, будто осужденные, будто высланы они изъ города сгинутъ на вѣки тамъ, за краемъ этого горячаго песчанаго моря. А вослѣдъ за караваномъ стоитъ долго на безвѣтріи близъ дороги острый и ѣдкій запахъ рыбы соленой и копченой… Не будь этого добра, не быть бы здѣсь и гнѣзду людскому — богатому торговому городу, не быть бы и караванамъ верблюдовъ и кораблямъ по обоимъ морямъ — песчаному и водяному.
Городъ Астрахань — совсѣмъ русскій городъ, посреди него кремль съ церквями и палатами. Митрополитъ съ духовенствомъ и воевода съ подьячими живутъ въ немъ и правятъ всѣмъ краемъ, всѣмъ прежнимъ татарскимъ царствомъ. Но есть въ кремлѣ и одна мечеть, еще уцѣлѣвшая отъ иныхъ временъ. А въ городѣ нѣсколько мечетей и много еще богатыхъ дворовъ, гдѣ исповѣдуютъ Магомета.
Только за послѣднія полста лѣтъ, все чаще и чаще цѣлыя семьи крестятся въ православіе, бросаютъ мечети, ходятъ въ русскія церкви… Но дома, въ обиходѣ все идетъ по старому, на прежній дѣдовъ и отцовъ ладъ. Съ православнымъ людомъ перекрести сживаются легко, кумятся, роднятся… Да и мало различія между ними, потому что правовѣрный, принявъ ученіе Христа, остался тотъ же въ нравахъ и въ привычкахъ своихъ, въ семьѣ и въ гостяхъ, а православный, сокрушивъ татарина, будто принесъ и отстоялъ только вѣру Христову, а все остальное, свое, бросилъ, утерялъ, позабылъ и все у новаго побратима-татарина перенимаетъ.
Да и много ли было ему что позабывать и терять? Давно ли тѣ же астраханцы только подъ другимъ званьемъ и столько вѣковъ подрядъ приходили за данью къ нему, на Москву, и на свой ладъ все гнули. Баскаки сказывали, ворочаясь къ себѣ, въ орду, что тамъ, на Москвѣ, живется «какъ дома».
И за эти полтораста лѣтъ, что сокрушилось Астраханское ханство, ученіе Христово и держава царя московскаго будто не принесли свѣта въ дикій край и не дали мира… Невѣрность астраханцевъ всегда тревожила Москву. Много иноземцевъ и инородцевъ стекалось сюда вѣки-вѣчные отвсюду, могли бы они смягчить «нравы звѣриные», занеся сюда хоть малую толику всесвѣтнаго разума и людской «знаемости» всякой, а на дѣлѣ этого не было и въ поминѣ. Только дикія вѣсти да слухи заносились въ городъ и расходились по обывательскимъ домамъ изъ каравансераевъ или съ базарныхъ площадей. И не разъ эти слухи рождали и смуты.