Тот берет меня за руку и отводит под цветущие липы: «Вот вообрази, Вакси, ты идешь по берегу мирного моря, засаженного березами и даже с энным количеством коров. Нет, речь идет не о море, а о береге. И вдруг кусты на холме раздвигаются надвое и из глубины холма поднимаются бронированные башни береговой артиллерии. Они вращаются, выискивая на горизонте эскадру врага, и защищают Владивосток». «Как это здорово!» – Я не могу скрыть экзальтацию, и вдруг малоприятная тучка омрачает небосвод. «В чем дело, брат?» – обеспокоен дядя Феля. «Но ведь во Владивостоке, – говорю всезнайка я, – пока что ведь там войны нет?» «Вот именно! – сумрачно отвечает он, отщелкивает папиросу, и гильза отпадает от нее, как от снаряда береговой артиллерии. – Я жажду битвы, а они засылают меня в самую тихую заводь. Знаешь, Вакси, я буду каждый месяц писать в Комитет обороны и требовать, чтобы меня перевели на Западный фронт. Иначе я не смогу смотреть в лицо своим детям и тебе. Ты понимаешь?» – «За меня не беспокойтесь, дядя Феля, и просто укрепляйте там нашу береговую артиллерию, пожалуйста».
Я помню себя в трехлетнем возрасте. Сижу в столовой горсоветовской квартиры. Один за круглым столом. Передо мной глубокая тарелка с манной кашей. В структуре каши видны круги, как следы первичного вращения материи; так мне, во всяком случае, кажется сейчас. В центре каши янтарным сгустком расплывается ложка доколхозного то ли солнца, то ли масла. В полной меланхолии я взираю на кашу. Да как же я со всем этим справлюсь? В жизни мне не одолеть этой манной. Скорее уж она залепит мне все дырки без разбора.
Нянюшка Агашенька умильным неискренним голоском старается обмануть бдительность дитяти: «Уж вы отведайте сладости этой питательной, батенька Акси-Ваксенька. Уж сделайте вашу маменьку Женюшеньку счастливой…» У всех трех женщин, то есть у нянюшки Агашеньки, нянюшки Фимушки и бабушки Дунюшки, механическим образом открываются все три рта в предчувствии первого детского заглота. Увы, ничего не получается: красный принц от ложки выворачивается.
«Каховка, Каховка – родная винтовка, / Горячая пуля, лети! / Иркутск и Варшава, Орел и Каховка – / Этапы большого пути!» Пришел отец, открывает патефон. Принц Акси еще пуще блажит: «Да ведь мы же договаривались!» Оказывается, в прошлый раз было достигнуто соглашение: крутить ручку в обмен на три ложки каши.
Семь лет спустя, за год до ленд-лиза, голодному Акси-Вакси в промерзшем аргамаковском доме без конца снилось медлительное вращение жирной и сладкой с янтарными струйками и прожилками массы, как будто в этом и крылось какое-то непостижимое спасение.
От окончательного голода спасала нас тогда Фира Мироновна Шпрудель. Заведующая большой столовой, к которой прикреплены были два вуза, три «почтовых ящика», а также подвижный контингент, двигающийся от фронта до Урала и обратно. Однажды тетя Котя напечатала в местной газете лживую заметку о «Пункте питания и о его трудолюбивой директорше», а потом организовала и беседу на радио, которую по фальшивым тонам можно было сравнить только со встречей Молотова и Риббентропа. С тех пор Фира Мироновна стала слегка патронировать семью Котельников. Иногда она могла, к примеру, сказать так: «Пришлите с бидонами ваших деток. Я наполню их супом».
Отправлялась целая бригада. Бригадиром выступала шестнадцатилетняя Майка Шапиро. В валенках и в платке ее можно было принять и за тринадцатилетнюю подростковщину. Зато девятилетний Акси-Вакси тянулся изо всех сил, чтобы вытянуться до одиннадцати и как бы возглавить отряд. Что касается семилетней Галеточки, то ей не надо было никем притворяться: дитя и есть дитя. Кроха Шуршурчик все время просился, чтобы и его взяли с собой, чихал, сморкался и басовито ревел, однако ему позволили присоединиться к суповым экспедициям только через год. Присоединиться – не то слово, он старался всех возглавить и первым войти в вечно гудящее здание, держа в руке маленький эмалированный бидончик.
Чаще всего молодые Котельники рассаживались за отдаленными столами, с которых еще не успели собрать грязную посуду. Иногда все столы были заняты и тогда приходилось, как тогда говорили, «подпирать стенки». С оттаявшей одежды капало на кафель. Оглушали эхоподобные грохоты в глубине пищевых цехов. Тошнотворновато несло от мокрых тряпок. Так шел час за часом. Зарок был такой: самим не напрашиваться, ждать! Проходила Фира Мироновна в меховой накидке. Делала вид, что не замечает. Наконец брала за руку Шуршурчика и подводила всю команду к раздаточному прилавку. Все бидоны – как эмалированный миниатюрный Шуршурчика, так и трехлитровые цинковые старших детей – заполнялись совершенно черным и тяжелым супом. Железные дужки резали ладони. На трамвайной площадке дети ставили бидоны к ногам и таким образом согревали утомленные конечности. Я один раз снял крышку, чтобы понюхать запах горячего. Дохнуло чем-то полностью несъедобным.
Дома зерна чечевицы всплывали к поверхности, а основная масса, то есть грязь, состоящая из земли, глинцы, смешанной протухшей растительности, камешков, осколков кирпича, веточек каких-то, щепочек, оседала на дно. Две трети «супа» состояли как раз из этой мрази. Тетя Ксения половником снимала зерна и перемещала в кастрюли. Затем несколько раз процеживала чечевицу через марлю. Иной раз набиралась солидная сковорода хорошего продукта. Жарили на подсолнечном масле и затем с аппетитом поглощали.
Иногда чечевица перемешивалась с картошкой, луком, крошечными кусочками краковской колбасы. Однажды во время такого ужина в дверь постучали и вошла большущая фигура в кожаном пальто и в штурманской фуражке.
«Иван, это ты, ты! Как я рада! – вскричала тетя Котя. – К столу! К столу!» Не приседая к столу и не раздеваясь, данный Иван (так, во всяком случае, с той поры стала называть его Майка) вынул из кожана солидную банку свиной тушенки и водрузил ее на столе. Затем взял под козырек и предложил руку тете Коте: «Прошу прощения за похищение нашей блистательной радиофеи!»
Тут его крепко качнуло, но он быстро выправил курс и повел к выходу нашу сверкающую глазами и зубами «радиофею».
Когда они скрылись, все оставшиеся бросились к окну. Было видно, как он усаживает на диванчике армейского «Виллиса» нашу тетю Котю и сам усаживается рядом, норовя влепить ей жаркий поцелуй. За откинутой полой кожаного пальто мелькнула штанина, украшенная широким лампасом. Водитель с погонами сержанта ВВС завел машину и помчал в глубину замаскированного города.
Генерал был не кем иным, как первым кавалером «Золотой Звезды» Героя Советского Союза, полярным летчиком Иваном Мясопьяновым. В 1934 году он первым приземлился на льдину возле затертого сухогруза «Стальные челюсти». Именно он доставил на материк первую партию спасенных. После многих экспедиций друзья-пилоты Леваневский, Ляпидевский, Чкалов, Байдуков и Беляков стали шутить, что Ивану Мясопьянову надо пройти операцию по расширению груди, иначе некуда будет вешать правительственные награды.
Начало Великой Отечественной войны застало Ивана в должности главкома транспортного крыла РККА. Плачевные были дни для советских покорителей «воздушного океана». Неуклюжие машины рушились из поднебесья, пылали неохраняемые аэродромы. Катастрофически уменьшался парк отечественной авиации, а вместе с ним и профессиональный состав. И только к концу 1942 года Западного фронта стали достигать летящие из Штатов через Аляску, Чукотку и Колыму новенькие «дугласы».
Генерал Мясопьянов лично командовал проводкой многих воздушных караванов, ведомых как американскими, так и советскими пилотами. В конце концов восточная часть ленд-лиза оказалась под его началом. В Булгарах-на-Волге разместился его штаб. В этом городе на базе нескольких эвакуированных с запада заводов возник новый авиационный центр, который мог обеспечить пополнение матчасти и серьезный ремонт перед отправкой на фронт.
Сам генерал, широкоплечий и тяжеловатый парнюга лет под сорок, занимал трехкомнатный люкс в гостинице «Волжское подворье». Там стояла по крайней мере дюжина телефонов. Один из них был, как сейчас говорят, самый «сакральный». Функционировал радиоузел и буфет. В кабинете был разложен огромный кожаный диван с множеством ленд-лизовских пледов и одеял. На письменном столе под зеленой лампой, словно огромный торт, были разложены одна на другой карты евразийского материка, а также трассы Северного морского пути. Всевозможный бумажный материал был укреплен натыканными там и сям початыми и непочатыми бутылками сорокаградусных напитков.
Крестьянский сын из рязанских глубин Иван Мясопьянов обладал двумя уникальными чертами характера. Во-первых, ему претило сквернословие – никто никогда не слышал в его устах матери-щинской, густо-поперечной. Предпочитал переходить на «вы», и от подобных переходов трепетали лихоимцы и халтур-трегеры.
Крестьянский сын из рязанских глубин Иван Мясопьянов обладал двумя уникальными чертами характера. Во-первых, ему претило сквернословие – никто никогда не слышал в его устах матери-щинской, густо-поперечной. Предпочитал переходить на «вы», и от подобных переходов трепетали лихоимцы и халтур-трегеры.
Второй уникальной его чертой было влечение к драматургии. Среди военных документов на его огромном письменном столе всегда находилось место для сброшюрованной пачки бумаги, и он то и дело, даже издалека, бросал алчные взглядики на эту пачку. Эх, думал он, эхма! Закрыться бы на тройку дней! Катать бы страницу за страницей! Читать бы их полудюжинами моей Котьке! Показывать в лицах!
Недавно в Булгарах случилась сенсация: самый могущественный в округе генерал пришел в местный драмтеатр с комедийно-героическим сочинением «Вынужденная посадка». Некий энский экипаж совершал перелет на гидроплане с Байкала на Волгу. Повсюду сияло солнце и отражалось во множестве больших и малых резервуаров. Все три летчика были в отличном настроении. Ели шоколад, напевали песенку «С утра просил вас я о свиданье», делились секретами личного характера. И вдруг все разразилось всякими доннерветтерами: мрак, вспышки, раскаты. Ничего не оставалось, как приводниться на первом попавшемся болоте.
Вляпались в камышовую жижицу, скособочились, заглушили моторы. Всю ночь пилоты не спали: сначала переругивались на русском, чувашском, марийском и лоураветландском. Потом на крыле варили суп из шпротов. И наконец уселись рядком и раскурили свои трубочки.
Знаете ли вы мордовскую ночь? Нет, вы не знаете мордовской ночи! Поют, поют в заливных лугах олимпийские лягушки Аристофана. И только лишь время от времени казалось авиаторам, что иногда сквозь заливистое пение холоднокровных доносится лирическое трио пышущих мечтою дев. И наконец все заснули: и те, которые вытянулись на крыле, и те, что дребезжали перепонками в камышах, и только лишь девичья группа набирала все больше экзальтации.
В шесть утра стало вздыматься солнце, и на фоне зари обозначились три красивых силуэта женских колхозных бригадиров; один силуэт был из механизаторского отряда, второй из отряда конной тяги, третий из мясо-молочного сектора. Ну а далее, конечно, пошла разыгрываться qui pro quo колхозно-авиационная комедия с некоторым налетом Голливуда и примесью Шекспира.
Акси-Вакси довольно долго не мог забыть свой первый поход в театр. Началось с того, что сияющая тетя Котя прибежала домой и выхватила из ридикюля стопку каких-то бумажек. «Дети, собирайтесь, мы получили полдюжины контрамарок!» Он знал, что такое марки, однако к этому слову никак не приклеивалась «контра». Потрясенный, он видел в театральной толпе множество девушек в крепдешине и в штопаных чулках. Сквозь эту толпу под аплодисменты шествовал большущий генерал в кителе с правительственными наградами. Это был тот самый, невероятный, который не раз увозил из дома тетю Котю. Она мелькала там и сям, ее все знали, и мне казалось, что часть аплодиментов была адресована ей. Их всех, контрамарочников, усадили на каком-то балкончике, который назывался «ложей». Разве это не от слова «ложить»? Почти с самого начала началась сплошная смехота: кто-то бухнулся, кто-то шлепнулся, кто-то чем-то подавился, а кто-то даже пукнул. Мы прямо в ложе умирали до икоты. Один какой-то дядька в рубашке с кушаком, вроде бы по роли председатель колхоза, говорит: «Геморрагические усилия», а генерал встает в свой ложе и поправляет: «Гомерические усилия, товарищ народный артист Колосятников, отнюдь не геморрагические!» От этой поправки народный артист поскользнулся, разрыдался и больше уже до конца спектакля без костылька не появлялся, а публика еще пуще захохотала.
В перерыве Акси-Вакси обомлел, увидев чету Чечельницких. Эти супруги, очень похожие друг на друга как надбровными дугами, так и горделивыми носами, жили в глубине аргамаковского квартала, занимая там, по слухам, большую квартиру с драгоценной библиотекой военных тайн. Ежедневно их подвозили с работы на Глубоком озере в монументальном «ЗИСе», слегка дребезжащем своими крыльями и фонарями. В хорошую погоду они покидали автомобиль и совершали, как говорят, моцион для эмоций. Он крепко брал ее под локоть, а она вольготно располагала над таким генеральским кренделем свою левую грудь. Шли, подняв подбородки, никого не замечая.
Однажды Акси-Вакси, вывернув из-за угла, въехал важному сотруднику лбом в середину живота. Тот успел ухватить его за ухо и закрутить указанный орган двумя пальцами, которые небось на работе крутили и не такое.
«Ты кто таков? – восклицал Чечельницкий. – Какое ты право имеешь носиться здесь по-собачьи?» «Успокойся, Арсений, – любовно сказала супруга. – Подобного гамена мы не знаем и знать не хотим. А теперь отшвырни этого гамена своей недюжинной рукою. Вот так, мой друг».
С тех пор Акси-Вакси казалось, что буржуазного вида субьект постоянно останавливает на нем свой взыскующий взгляд. Однажды он даже заметил, что товарищ Чечельницкий, прячась в тени одного из подъездов, поглядывает на него из-под мягкой шляпы и делает какие-то заметки в маленьком блокнотике.
И вдруг эта удивительная чета вновь выплыла перед ним в круговороте театрального фойе. Сделав несколько кругов, они подошли к коммерческому буфету и заказали ситро. Акси-Вакси спрятался за портьеру из рытого бархата, чтобы подслушать их разговор. Ничего не было слышно, кроме: «…Мясопьянов… эта Котька Котельник… ну, что ж… Лопе де Вега… до конца войны никто… экое бесстыдство… устроить допрос… ах, Виссариония, ну ты же понимаешь… до конца войны никто…»
После третьего звонка Акси-Вакси вылез из-за портьеры и успел понюхать недопитую бутылку ситро. Пахло смесью чечевичного супа и капель датского короля.
Во втором отделении было не так смешно, потому что вступила в ход сталинская животворная, никоим образом не живодерная, идеология. Колхозники стали помогать летчикам, а летчики колхозникам. Вся тягловая сила колхоза, то есть трактора, полуторки, а также быки отменных производительных качеств, участвовала в буксировке гидроплана из трясины на чистую воду. По ходу дела летчики интересовались, как удалось в таких отдаленных местностях вырастить трех превосходных невест в лице певучих бригадирш. Очень долго публика, а также труппа никак не могли разобраться, как распределить по ролям пилотов и девушек. Возникал кризис жанра и конфликт патриотизма. Наконец разобрались. Вот тут надо было бы объявить второй перерыв, чтобы после него перейти к апофеозу любви и всеобщей верности, но этого не произошло. Начали сразу окончательно объясняться, а в темное время суток натыкаться на трудно различимых персон. В конце концов, приходя к завершающей персонификации слов и поцелуев, открыли общую свадьбу и не менее пятнадцати минут валяли дурака за столами, а потом все молодожены полетели на освобожденном гидроплане прямо на Всесоюзную спартакиаду физкультурников, осененную портретами любимого вождя. В воздухе неслись летние семена и споры. Трудящиеся Западных Украин и Восточных Польш радостно встречали сибиряков и волгарей. Взращенные в семье народов чуваши, мордва, марийцы и удмурты совместно с булгарами, коми и карелами вздымали сталинские знамена угро-финского единства. Войнами на арене Европы даже и не пахло, напротив, пахло хорошими чаями, кофеями и прочими колониальными пиршествами, а стало быть, и романтическими свадьбами воздушно-морских ребят и механически-луговых девчат. Ну а вокруг, конечно, залихватски выплясывало наше будущее, то есть детский сад.
«Какой позор!» – донеслось до слуховых мембран Акси-Вакси от голосовых связок супругов Чечельницких.
Несколько эвакуированных из Москвы писателей и театралов придерживались другой точки зрения. Один из них, седовласый красавец Оренбург, даже заметил: «Теперь, когда мы всем огромным фронтом перешли в наступление, нам нужны вот такие ободряющие юмором и определенной свободой нравов летучие комедии». «Послушай, Лья, американцы привезли ящик «Дэниэла», давай как следует напьемся сегодня?» – предложил ему старый фронтовой, еще по испанским пожарищам, друг, а именно как раз автор сегодняшнего сочинения Иван Мясопьянов.
Вокруг все пели ему осанну и только сожалели, что нет цветов, нет тортов и нет вообще ничего. Правда, ожидались новые хорошие вести от Совинформбюро. Вдруг все расступились, и к герою народа по лестнице сбежал великолепный дар города Булгары, тетя Котя в платье, тщательно пошитом из кусков бархата, и с горшковым фикусом в руках: «Ваня, Иван, поздравляю тебя с настоящим триумфом!»
Когда мы вышли из театра с невиданным доселе ларцом конфет, руководство взяли на себя почти взрослые Майка Шапиро и Бэбка Майофис. Мы все взялись за руки и образовали то бегущую, то скользящую цепочку: Котельники, Майофисы, Сафины и Трень-Брень. Мягкий снег усиленно покрывал раскатанные дорожки. Кое-где на открытых местах снег скрипел под ногами. Нас перегоняли девушки и дамы в валеночках с модельными туфельками под мышкой.