— И, батюшка, вы не знаете теперь нашихъ Уѣздныхъ и Земскихъ Судовъ. Какой порядокъ, чистота, учтивость, политичность! Послѣдній писарь фракъ у себя имѣетъ. A пріѣзжайте-ка къ Исправнику — Исправничиха въ выписныхъ платьяхъ и чепцахъ ходитъ, образованнѣйшая женщина, говоритъ по-Французски, по-Итальянски, по-Испански, что вы хотите? Дочери музыкантши отличныя, піано-рояль, полъ-парке; да на что ужъ лучше, вотъ у насъ въ уѣздѣ два Становыхъ: одинъ изъ Московскаго Университета, другой женатъ на Княжнѣ Шедришпанской, ну, чистый Парижанинъ, — такъ вотъ-съ, батюшка, какова у насъ нынче земская полиція.
— Ну, а какъ теперь насчетъ взятокъ и кляузъ, — спросилъ я, — вывелось ли это?
Помѣщикъ не отвѣчалъ мнѣ прямо, а продолжалъ хвалить новый порядокъ вещей, политичность и образованіе помѣщиковъ, притомъ замѣтилъ, что другой Становой больше тысячи рублей въ годъ проживаетъ и такихъ лошадей, такой столъ и квартиру имѣетъ, что другому степному помѣщику укажетъ, какъ жить.
*№ 8 (II ред.).
<Глава 9-ая. Любочька. Музыка. Отступленіе.>Пріѣхавши домой, maman велѣла подать свѣчи, поставила ноты и сѣла за рояль. Володя, Любочка и Катенька побѣжали въ залу играть, я же съ ногами забрался въ вольтеровское кресло, которое стояло въ гостиной, и расположился слушать. Катенька пришла звать меня въ залу, но я былъ золъ на нее и попросилъ оставить меня въ покоѣ.
<Maman сдѣлала гамму и потомъ начала играть 2-й концерта Фильда. Мими играла хорошо, и еще я слыхалъ хорошихъ музыкантовъ, но ничья игра мнѣ такъ не нравилась, какъ матушкина. Впослѣдствіи, вспоминая и обсуживая этотъ предметъ, я нашелъ, что пріятность игры maman состояла въ простотѣ. Она играла такъ, какъ было написано, ничего не перемѣняя, не пропуская и не прибавляя, не употребляла никакихъ аффектацій (Я могъ бы выразиться по-Русски, но, говоря о maman, мнѣ непріятно употребить неблагозвучное слово «натяжка») — ни въ игрѣ, ни въ позѣ. У дѣтей всегда чувство прекраснаго очень вѣрно, поэтому я безсознательно любилъ ея игру и не могъ и не могу слушать безъ отвращенія музыкантовъ и музыкантшъ, которые, садясь за форте-піано, делаютъ прелюдіи, состоящія изъ 3 основныхъ аккордовъ. Когда барышня садится за форте-піано и беретъ эти три фатальные аккорда да еще arpeggio,[116] я знаю уже, чего нужно ожидать. Барышня эта, несмотря на перемѣну гармоніи, не будетъ снимать ноги съ педали; всѣ аккорды, которые ей понравются, будетъ брать arpeggio[117] тамъ, гдѣ этого не нужно. Andante[118] будетъ играть, задерживая тактъ, и прибавлять свои фіоритуры и вообще изковеркаетъ мысль композитора. Притомъ во время игры она будетъ кривляться, что тоже ни къ чему не ведетъ. Уѣздная барышня, т. е. низшаго разряда, будетъ подкатывать зрачки подъ лобъ, губернская будетъ закидывать голову, а столичная будетъ руки подымать слишкомъ высоко и губы складывать неестественно. И это называется «играть съ чувствомъ», тогда какъ на форте-піано собственно съ чувствомъ играть нельзя. Можно играть правильно, щеголевато, но съ чувствомъ можно только играть на такомъ инструментѣ, продолжительность, движеніе и сила звука котораго зависитъ отъ воли исполнителя>.
Въ это время maman встала с кругленькаго табурета, взяла другую тетрадь нотъ, поставила ее на пюпитръ, пододвинула свѣчи и опять усѣлась. По медленности, отчетливости ея движенiй и по серьезному выраженію лица видно было, что она какъ будто приготавливается къ чему-то важному. Я опять задремалъ, прижавъ голову въ уголъ кресла. Запахъ пыли, которую я поднялъ поворачиваясь, щекотилъ мнѣ въ ноздряхъ, а давно знакомые мнѣ звуки пьесы, которую заиграла maman, производили на меня чрезвычайно пріятное впечатлѣніе. Она играла патетическую Сонату Бетховена.
Изъ 10 человѣкъ, у которыхъ вы спросите: «какую музыку вы любите?» 9 непремѣнно вамъ отвѣтятъ, что они любятъ серьезную музыку, особенно Бетховена, <которого они понимаютъ (слово: понимать музыку для меня имѣетъ весьма темное значеніе — откровенно говоря, — никакого значенія. Я понимаю, что одно музыкальное сочиненіе можетъ нравиться больше другого; можно сочувствовать одному больше другого, но понимать можно только мысль).> Из этихъ 9-и человѣкъ 8 говорятъ это не потому, что музыка Бетховена имъ нравится, а потому, что они думаютъ блеснуть своимъ музыкальнымъ вкусомъ, выразивъ такое мнѣніе. — Почти во всѣхъ романахъ или повѣстяхъ, особенно французскихъ, въ которыхъ музыка на сценѣ, непремѣнно на сценѣ и Бетховенъ, опять только по той причинѣ, что, такъ какъ съ недавняго времени большинство обратилось къ старинной музыкѣ, имя это первое попадается подъ перо романиста. Никакой бы разницы не было, ежели бы онъ, вмѣсто Бетховена, написалъ Доницети, <Гунгля>, Бюргмюлера или др. Все это я сказалъ вамъ для того, чтобы вы не подумали, что, вспоминая о матушкѣ за фортепіано, я наудачу сказалъ, что она играла Патетическую сонату. Нѣтъ, она именно играла ее, и я хочу, чтобы вы вспомнили эту сонату, ежели слыхали ее. Для этого я опишу вамъ впечатлѣніе, которое она производила на меня.
(Въ одномъ Французскомъ романѣ, авторъ (имя котораго очень извѣстно), описывая впечатлѣніе, которое производитъ на него одна соната Бетховена, говоритъ, что онъ видитъ ангеловъ съ лазурными крыльями, дворцы съ золотыми колоннами, мраморные фонтаны, блескъ и свѣтъ, однимъ словомъ, напрягаетъ всѣ силы своего французскаго воображенія, чтобы нарисовать фантастическую картину чего-то прекраснаго. Не знаю, какъ другіе, но, читая это очень длинное описаніе этого Француза, я представлялъ себѣ только усилія, которыя онъ употреблялъ, чтобы вообразить и описать всѣ эти прелести. Мнѣ не только это описаніе не напомнило той сонаты, про которую онъ говорилъ, но даже ангеловъ и дворцовъ я никакъ не могъ себе представить. Это очень естественно, потому что никогда я не видалъ ни ангеловъ съ лазурными крыльями, ни дворцовъ съ золотыми колоннами. Ежели бы даже, что очень трудно предположить, я бы видѣлъ все это, картина эта не возбудила бы во мнѣ воспоминанія о сонатѣ. Такого рода описаній очень много вообще, и во Французской литературѣ въ особенности.[119]
У Французовъ есть странная наклонность передавать свои впечатлѣнія картинами. Чтобы описать прекрасное лицо — «оно было похожо на такую-то статую», или природу — «она напоминала такую-то картину», — группу — «она напоминала сцену из балета или оперы». Даже чувства они стараются передать картиной. Прекрасное лицо, природа, живая группа всегда лучше всѣхъ возможныхъ статуй, панорамъ, картинъ и декорацій.
Вмѣсто того, чтобы напомнить читателю, настроить воображеніе такъ, чтобы я понялъ идеалъ прекраснаго, они показываютъ ему попытки подражаній.[120]
Что еще страннѣе, это то, что для того, чтобы описать что-нибудь прекрасное, средствомъ самымъ употребительнымъ служитъ сравненіе описываемаго предмета съ драгоцѣнными вещами. Великій Ламартинъ, возвышенная душа котораго стала извѣстна всему свѣту, со времени изданія Confidences[121] (этимъ изданіемъ великій геній a fait d’une pierre deux coups[122] — всему свѣту открылъ сокровеннѣйшія тайны своей великой души и пріобрѣлъ имѣньице, которое такъ хотелось ему купить), великій Ламартинъ, описывая свои впечатлѣнія на лодкѣ посреди моря, когда одна доска отделяла его отъ смерти, говоритъ, чтобы описать, какъ хороши были капли, падавшія съ веселъ въ море — comme des perles tombants dans un bassin d’argent.[123] Прочтя эту фразу, воображеніе мое сейчасъ же перенеслось въ дѣвичью, и я представилъ себе горничную съ засученными рукавами, которая надъ серебрянымъ умывальникомъ моетъ жемчужное ожерелье своей госпожи и нечаянно уронила несколько жемчуженокъ — des perles tombants dans un bassin d’argent, a о морѣ и о той картинѣ, которую съ помощью поэта воображеніе рисовало мнѣ за минуту, я уже забылъ. Ежели Ламартинъ, геніальный Ламартинъ, сказалъ мнѣ, какого цвѣта были эти капли, какъ онѣ падали и стекали по мокрому дереву весла, какіе маленькіе кружки производили онѣ, падая въ воду, воображеніе мое осталось бы вѣрно ему, но намекъ на серебряный тазъ заставилъ умъ [?] упорхнуть далеко. Сравненiе одно изъ естественнѣйшихъ и дѣйствительнѣйшихъ средств для описанiя, но необходимо, чтобы оно было очень вѣрно и умѣстно, иначе оно дѣйствуетъ совершенно притивуположно. — «La lune sur un clocher comme un point sur un «i»[124] — обращикъ неумѣстности сравненія, хотя принадлежитъ тому же великому Ламартину.
Воображеніе — такая подвижная легкая [?] способность, что съ ней надо обращаться очень осторожно. Одинъ неудачный намекъ, непонятный образъ, и все очарованіе, произведенное сотнею прекрасныхъ, вѣрныхъ описаній, разрушено. Автору выгоднѣе выпустить 10 прекрасныхъ описаній, чѣмъ оставить одинъ такой намекъ въ своемъ сочиненіи. Хотя наклонность сравненія вообще и въ особенности съ драгоцѣнными вещами преобладаетъ, какъ мнѣ кажется, у Французовъ, эта наклонность существуетъ и у насъ, и у Нѣмцевъ, но меньше [?] всего у Англичанъ. Бирюзовые и бриліантовые глаза, золотые и серебрянные волосы, кораловыя губы, золотое солнце, серебряная луна, яхонтовое море, бирюзовое небо и т. д. встречаются часто [?]. Скажите по правде, бываетъ ли что-нибудь подобное? Капли воды при лунномъ свѣтѣ, падающія въ море, горятъ лучше жемчужинъ, падающихъ въ тазъ, и ни капли не похожи на жемчужины, ни тазъ — на море. Я не мѣшаю сравнивать съ драгоценными камнями, но нужно, чтобы сравненіе было вѣрно, цѣнность же предмета не заставитъ меня вообразить сравниваемой предметъ, ни лучше, ни яснѣе. Я никогда не видалъ губъ кораловаго цвѣта, но видалъ кирпичнаго; — глазъ бирюзоваго, но видалъ цвѣта распущенной синьки и писчей бумаги. Сравненіе употребляется или чтобы, сравнивая худшую вещь съ лучшей, показать, какъ хороша описываемая вещь, или, сравнивая необыкновенную вещь съ обыкновенной, чтобы дать о ней ясное понятіе).
Слушая патетическую сонату, которую я зналъ такъ, что каждый переходъ, каждая нотка возбуждала во мнѣ ожиданіе, я испытывалъ два различныя чувства. Иногда, и это случалось тогда, когда я бывалъ чѣмъ-нибудь разстроенъ, она возбуждала во мнѣ какое-то нетерпѣніе, досаду и безпокойство; мнѣ тяжело было знать все впередъ, хотѣлось неожиданнаго и хотѣлось бы не слыхать ее, но когда maman переставала играть, мнѣ дѣлалось еще досаднѣе и хотѣлось бы, чтобы она все играла, но что-нибудь другое. Иногда — и теперь я находился въ этомъ расположеніи — соната эта имянно тѣмъ, что въ ней не было для меня ничего поразительнаго, что я зналъ все впередъ, доставляла мнѣ, какъ я уже сказалъ, тихое, чудесное наслажденіе. Хотя я зналъ прекрасно все, что будетъ, я не могъ заснуть отъ того чувства, что, ежели вдругъ будетъ не то, что я ожидаю, и чудесные аккорды интродукціи вдругъ разрѣшатся не такъ, какъ должны. Сдержанный мотивъ интродукціи, который точно просится куда-то, заставлялъ меня притаивать дыханіе до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, все это не разрѣшится въ allegro.[125] Только [?] Allegro никогда не нравилось мнѣ, но то мѣсто, когда начинаются вопросы и отвѣты, возбуждало опять опасеніе, чтобы не вышло иначе, и желаніе, чтобы оно шло тише и продолжалось долже. Что можетъ быть лучше этого мѣста, когда послѣ простыхъ вопросовъ и отвѣтовъ басъ говоритъ такія двѣ фразы, къ которымъ ничего кажется нельзя прибавить, и которыя рѣшаютъ все, однако нѣтъ.... дискантъ отвѣчаетъ еще и еще и еще лучше, еще сильнѣе, до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, все сливается.
Maman въ мѣстѣ этого разговора задерживала тактъ. — Много людей, основательно знающих музыку, говорили мнѣ, что задерживать ни въ какомъ случаѣ не должно, и что, исполняя Бетховена, нужно ни на волосъ не отклоняться отъ написаннаго. Я слышалъ тоже эту же сонату, исполненную прекраснымъ музыкантомъ — онъ игралъ это мѣсто такъ же скоро, какъ и плохіе. Несмотря ни на какіе авторитеты, я убѣжденъ, что должно задерживать тактъ въ этомъ мѣстѣ. Нужно принудить себя, чтобы играть его скоро: мѣсто это такъ хорошо, что хочется дольше имъ насладиться. Послѣднія ноты allegro[126] пугаютъ и радуютъ.
Подъ звуки andante[127] я дремалъ, дремалъ сладко — оно выраженіе счастія, добродѣтельнаго, спокойнаго счастія, но финалъ rondo[128] въ ut mineur[129] опять тянетъ за душу. Невольно думаешь: что ему хочется? О чемъ онъ? Какъ бы его успокоить? И все хочется, чтобы скорѣе, скорѣе — и все кончилось, но, какъ кончится, хочется еще.
Когда я слышу музыку, я не думаю — мысль совершенно умираетъ, воображеніе тоже не рисуетъ мнѣ никакихъ образовъ и находится въ совершенномъ бездѣйствіи — сознаніе физическаго существованія уничтожается, но я чувствую, что я живу, и живу полно и тревожно.
Чувство, которое испытываешь, похоже на воспоминаніе, но воспоминаніе чего? Воспоминаніе того, чего никогда не было, и чего не помнишь.[130]
Сущность эстетическаго чувства, возбуждаемаго въ насъ живописью — въ обширномъ смыслѣ — есть воспоминаніе о образахъ. Сущность эстетическаго чувства возбужденнаго музыкой есть несознанное воспоминаніе о чувствахъ и о переходахъ изъ одного чувства въ другое.
Чувство поэзіи есть сознательное воспоминаніе о жизни съ ея образами и чувствами.
*№ 9 (II ред.).
Въ это время maman встала, взяла другую тетрадь нотъ, пододвинула ближе свѣчи, подвинула табуретъ больше на середину форте-піано и начала играть другую пьесу, именно sonate pathetique Бетховена.
Читатель! Замѣтили ли вы, какъ всѣ любятъ сочиненія Бетховена, какъ часто въ разговорахъ вы слышите, что сочиненія этого композитора предпочитаютъ всѣмъ другимъ? Замѣтили ли вы, что часто его хвалютъ и восхищаются имъ такъ, что совѣстно за тѣхъ, которые восхищаются. Въ романѣ или повѣсти, ежели кто нибудь играетъ, то непремѣнно сонату Бетховена, особенно въ Французскихъ романахъ. Вѣрно вы часто слыхали о томъ, что трудно понимать Бетховена, и что чудо, какая миленькая штучка его Quasi una fantasia или Septuor и т. д. Не знаю, какъ вы, а для меня такого рода разговоры да и большая часть всякихъ разговоровъ о музыкѣ — ножъ вострый. Уже давно замѣчено, что говорить о томъ, чего не знаешь, общая человѣческая слабость, но отчего ни о чемъ такъ много не говорятъ и съ такой увѣренностью, не зная, какъ о музыкѣ? Знаніе музыки далеко еще не наука, знаніе это дошло только до той степени, что видна возможность науки, но существуютъ правила, условленныя названія, матерiалы для исторіи музыки, сочиненія, которыя составляютъ знаніе. Замѣтьте, что люди, имѣющіе это знаніе, нисколько не авторитетъ въ музыкѣ и даже удерживаются отъ выраженія своего мнѣнія. Отчего бы это? Музыка, какъ искуство производить звуки и дѣйствующее на нашъ слухъ, доступно всякому. Большинство во всѣхъ отрасляхъ человѣческихъ знаній невѣжды, тѣмъ болѣе въ музыкѣ какъ въ знаніи, съ одной стороны, доступномъ каждому и, съ другой, находящемуся еще на первой ступени развитія.
**№ 10 (III ред.).
Глава 10-ая. <Maman играетъ.> — Музыка.Maman сдѣлала легко и бѣгло обѣими руками гамму; потомъ пододвинула ближе табуретъ и начала исполнять граціозный и игривый второй концертъ Фильда — своего учителя.