Читатель! Замѣтили ли вы, какъ всѣ любятъ сочиненія Бетховена, какъ часто въ разговорахъ вы слышите, что сочиненія этого композитора предпочитаютъ всѣмъ другимъ? Замѣтили ли вы, что часто его хвалютъ и восхищаются имъ такъ, что совѣстно за тѣхъ, которые восхищаются. Въ романѣ или повѣсти, ежели кто нибудь играетъ, то непремѣнно сонату Бетховена, особенно въ Французскихъ романахъ. Вѣрно вы часто слыхали о томъ, что трудно понимать Бетховена, и что чудо, какая миленькая штучка его Quasi una fantasia или Septuor и т. д. Не знаю, какъ вы, а для меня такого рода разговоры да и большая часть всякихъ разговоровъ о музыкѣ — ножъ вострый. Уже давно замѣчено, что говорить о томъ, чего не знаешь, общая человѣческая слабость, но отчего ни о чемъ такъ много не говорятъ и съ такой увѣренностью, не зная, какъ о музыкѣ? Знаніе музыки далеко еще не наука, знаніе это дошло только до той степени, что видна возможность науки, но существуютъ правила, условленныя названія, матерiалы для исторіи музыки, сочиненія, которыя составляютъ знаніе. Замѣтьте, что люди, имѣющіе это знаніе, нисколько не авторитетъ въ музыкѣ и даже удерживаются отъ выраженія своего мнѣнія. Отчего бы это? Музыка, какъ искуство производить звуки и дѣйствующее на нашъ слухъ, доступно всякому. Большинство во всѣхъ отрасляхъ человѣческихъ знаній невѣжды, тѣмъ болѣе въ музыкѣ какъ въ знаніи, съ одной стороны, доступномъ каждому и, съ другой, находящемуся еще на первой ступени развитія.
**№ 10 (III ред.).
Глава 10-ая. <Maman играетъ.> — Музыка.Maman сдѣлала легко и бѣгло обѣими руками гамму; потомъ пододвинула ближе табуретъ и начала исполнять граціозный и игривый второй концертъ Фильда — своего учителя.
Она играла славно: не стучала по клавишамъ, какъ ученики и ученицы новой школы, не держала педаль при перемѣнѣ гармоніи, не дѣлала arpeggio и не задерживала такта тамъ, гдѣ не нужно, такъ, какъ это дѣлаютъ многіе, полагая этимъ дать выразительность своей игрѣ, не прибавляла своих фіоритуръ. Вообще играла и сидѣла за роялемъ просто, безъ афектаціи. Можетъ быть, отъ этого-то игра ея мнѣ особенно нравилась.
Противъ меня была дверь въ кабинетъ, и я видѣлъ, какъ туда взошли Яковъ и какіе-то люди съ бородами, въ кафтанахъ; дверь тотчасъ же затворилась за ними.
«Ну, начались занятія!», подумалъ я. Мнѣ казалось, что важнѣе тѣхъ дѣлъ, которыя дѣлались въ кабинетѣ, ничего въ мірѣ быть не могло; въ этой мысли подтверждало меня еще то, что къ дверямъ кабинета всѣ подходили на ципочкахъ и перешептываясь; оттуда же слышны были громкіе голоса и пахло сигарой, запахъ которой всегда, не знаю почему, внушалъ мнѣ уваженіе.
Я было задремалъ подъ простодушно-милые звуки второго Фильдаго концерта, какъ вдругъ услыхалъ очень знакомый мнѣ скрипъ сапоговъ въ офиціянтской и открылъ глаза. Карлъ Ивановичь, хотя съ лицомъ, выражавшимъ рѣшимость, но тоже на ципочкахъ, съ какими-то записками въ рукѣ, подошелъ къ двери и слегка постучалъ въ нее. Его впустили и дверь опять захлопнулась.
«Как бы не случилось какого-нибудь несчастія, — подумалъ я. — Карлъ Ивановичь разсержёнъ, а онъ на все готовъ въ такiя минуты».
Въ это время maman кончила концертъ Фильда, встала съ кругленькаго табурета, взяла другую тетрадь нотъ, развернула ее на пюпитрѣ, пододвинула ближе свѣчи и, оправивъ платье, опять сѣла противъ рояля. По вниманію, съ которымъ она все это дѣлала, и задумчиво-строгому выраженію лица, казалось, она готовилась къ чему-то очень серьезному.
«Что-то будетъ?» подумалъ я и опять закрылъ глаза, прижавъ голову въ уголъ кресла. Запахъ пыли, которую я поднялъ поворачиваясь, щекотилъ мнѣ въ ноздряхъ, а давно знакомые звуки пьесы, которую заиграла maman, производили во мнѣ впечатлѣніе сладкое и вмѣстѣ съ тѣмъ тревожное. Она играла Патетическую Сонату Бетховена. Хотя я такъ хорошо помнилъ всю эту Сонату, что въ ней не было для меня ничего новаго, я не могъ заснуть отъ безпокойства. Что, ежели вдругъ будетъ не то, что я ожидаю? Сдержанный, величавый, но безпокойный мотивъ интродукціи, который какъ будто боится высказаться, заставлялъ меня притаивать дыханіе. Чѣмъ прекраснѣе, сложнѣе музыкальная фраза, тѣмъ сильнѣе дѣлается чувство страха, чтобы что-нибудь не нарушило этой красоты, и тѣмъ сильнѣе чувство радости, когда фраза разрѣшается гармонически.
Я успокоился только тогда, когда мотивъ интродукціи высказалъ все и шумно разрѣшился въ allegro. Начало allegro слишкомъ обыкновенно, поэтому я его не любилъ; слушая его, отдыхаешь отъ сильныхъ ощущеній первой страницы. Но что можетъ быть лучше того мѣста, когда начинаются вопросы и отвѣты! Сначала разговоръ тихъ и нѣженъ, но вдругъ въ басу кто-то говоритъ такія двѣ строгія, но исполненныя страсти фразы, на которыя, кажется, ничего нельзя отвѣтить. Однако нѣтъ, ему отвѣчаютъ и отвѣчаютъ еще и еще, еще лучше, еще сильнѣе до тѣхъ поръ, пока наконецъ все сливается въ какой-то неясный, тревожный ропотъ. Это мѣсто всегда удивляло меня, и чувство удивленія было такъ же сильно, какъ будто я слышалъ его въ первый разъ. Потомъ въ шуму allegro вдругъ слышенъ отголосокъ интродукціи, потомъ разговоръ повторяется еще разъ, еще отголосокъ, и вдругъ въ ту минуту, когда душа такъ взволнована этими безпрестанными тревогами, что проситъ отдыха, все кончается, и кончается такъ неожиданно и прекрасно...
Во время Andante я задремалъ; на душѣ было спокойно, радостно, хотѣлось улыбаться и снилось что-то легкое, бѣлое, прозрачное. Но Rondo въ ut mineur[131] разбудилъ меня. О чемъ онъ? Куда онъ просится? Чего ему хочется? И хотѣлось бы, чтобы скорѣе, скорѣе, скорѣе и все кончилось; но когда онъ пересталъ плакать и проситься, мнѣ хотѣлось еще послушать страстныя выраженія его страданій.
Музыка не дѣйствуетъ ни на умъ, ни на воображеніе. Въ то время, какъ я слушаю музыку, я ни объ чемъ не думаю и ничего не воображаю, но какое-то странное сладостное чувство до такой степени наполняетъ мою душу, что я теряю сознаніе своего существованія, и это чувство — воспоминаніе. Но воспоминаніе чего? Хотя ощущеніе сильно, воспоминаніе неясно. Кажется какъ будто вспоминаешь то, чего никогда не было.
Основаніе того чувства, которое возбуждаетъ въ насъ всякое искуство, не есть ли воспоминаніе? Наслажденіе, которое намъ доставляетъ живопись и ваяніе, не происходитъ ли изъ воспоминанія образовъ? Чувство музыки не происходитъ ли изъ воспоминанія о чувствахъ и переходахъ отъ однаго чувства къ другому? Чувство поэзіи не есть ли воспоминаніе о образахъ, чувствахъ и мысляхъ?
<Музыка еще у древнихъ Грековъ была подражательная, и Платонъ въ своей «Республикѣ» полагалъ непремѣннымъ условіемъ, чтобы она выражала благородныя чувства. Каждая музыкальная фраза выражаетъ какое-нибудь чувство — гордость, радость, печаль, отчаяніе и т. д., или одно изъ безконечныхъ сочетаній этихъ чувствъ между собою. Музыкальныя сочиненія, не выражающія никакого чувства, составленныя съ цѣлью или выказать ученость, или пріобрѣсть деньги, однимъ словомъ, въ музыкѣ, какъ и во всемъ, есть уроды, по которымъ судить нельзя. <(Къ числу этихъ уродовъ принадлежатъ нѣкоторыя попытки музыкой выразить образы и картины.)> Ежели допустить, что музыка есть воспоминаніе о чувствахъ, то понятно будетъ, почему она различно дѣйствуетъ на людей. Чѣмъ чище и счастливѣе было прошедшее человѣка, тѣмъ болѣе онъ любитъ свои воспоминанія и тѣмъ сильнѣе чувствуетъ музыку; напротивъ, чѣмъ тяжеле воспоминанія для человѣка, тѣмъ менѣе онъ ей сочувствуетъ, и отъ этаго есть люди, которые не могутъ переносить музыку. Понятно будетъ тоже, почему одно нравится одному, а другое другому. Для того, кто испыталъ чувство, выраженное музыкой, оно есть воспоминаніе, и онъ находитъ наслажденіе въ немъ, для другого-же оно не имѣетъ никакого значенія.>
**№ 11 (III ред.).
Глава 11-ая. Любочка.Maman перестала играть. Я проснулся, высунулъ голову изъ за ручки креселъ и увидалъ, что она сидитъ на томъ-же мѣстѣ, но не играетъ, а прислушивается. Изъ залы слышны были рыданія.
— Ахъ, Боже мой, — сказала maman, — непремѣнно кто-нибудь изъ дѣтей ушибся, — встала съ табурета и почти бѣгомъ пустилась въ залу.
Любочка сидѣла на полу между двухъ стульевъ; по лицу ея текли кровь и слезы. Около нея стояли съ испуганными лицами Володя и Катенька.
— Что такое? Гдѣ ты ушиблась? Скажи же, что съ тобой? Душечка? Любочка, милочка, ангелъ мой? — говорила maman въ сильномъ безпокойствѣ и сама готовая расплакаться. Когда она отняла руку, которой Любочка держалась за носъ, видно было, какъ она обрадовалась, увидавъ, что кровь идетъ носомъ и нѣтъ ничего серьезнаго. Выраженіе лица ея мгновенно перемѣнилось, и она строго спросила у Володи:
— Какъ это случилось?
Володя объяснилъ, что Любочка представляла зайца и совершенно уже уходила отъ всѣхъ, какъ вдругъ спотыкнулась и упала носомъ объ стулъ.
— То-то, — сказала maman, обращаясь къ Любочкѣ и поднимая ее. — Тебѣ урокъ, чтобы ты не бѣгала, какъ сумашедшая. Иди въ гостиную, моя милая, будетъ тебѣ шалить.
Любочка пошла впередъ, сзади ея maman, а сзади maman — мы трое.
Любочка продолжала рыдать, и рыданія ея похожи были на икоту. Изъ глазъ текли слезы, изъ носу кровь, изо рту слюни; полагая, что она утирается платкомъ, она размазывала имъ всѣ эти жидкости по лицу. Ноги всегда у нея были гусемъ, но теперь ея походочка съ развальцомъ была еще смѣшнѣе, такъ что такой жалкой и уморительной фигурки я никогда не видывалъ; даже maman, оглянувшись на насъ, улыбнулась, указывая на Любочку.
— Вы можете идти играть, — сказала она намъ, — но Володя отвѣчалъ, что безъ Любочки играть въ зайца совершенно невозможно, и мы всѣ пошли въ гостиную.
— Сядь, отдохни, — сказала maman Любочкѣ, притирая ей носъ водою съ уксусомъ, — за то, чтобы ты не шалила, ты до тѣхъ поръ не встанешь съ этого мѣста, пока не докончишь урока, который задастъ тебѣ Мими.
Мими подала продолжавшей плакать Любочкѣ рагульку и задала ей урокъ въ пять аршинъ.
Обыкновенно, когда кто-нибудь изъ насъ ушибался, насъ всѣхъ наказывали тѣмъ, что совѣтовали посидѣтъ и отдохнуть, но нынче maman позволила намъ идти играть, потому, я предполагал, что нынче послѣдиій вечеръ мы были вмѣстѣ, и она не хотѣла насъ огорчить, какъ будто что-нибудь отъ нея могло огорчить насъ.
Папа вышелъ изъ кабинета съ Карломъ Ивановичемъ.
Карлъ Ивановичъ пошелъ наверхъ, а папа съ очень веселымъ лицомъ взошелъ въ гостиную, подошелъ къ maman и, положивъ ей руку на плечо:
— Знаешь, что я рѣшилъ сейчасъ?
— Что?
— Я беру Карла Ивановича съ дѣтьми — мѣсто въ бричкѣ есть, они къ нему привыкли и онъ къ нимъ, кажется, тоже привязанъ, а восемьсотъ рублей въ годъ никакого счета не дѣлаютъ. Et puis, au fond, c’est un bon diable,[132] — прибавилъ онъ.
— Я очень рада, — сказала maman, — за дѣтей и за него: онъ славный старикъ.
— Ежели бы ты видѣла, какъ онъ былъ тронутъ, когда я ему сказалъ, чтобъ онъ оставилъ эти пятьсотъ рублей въ видѣ подарка...— Это что? — сказалъ онъ, замѣтивъ посинѣлый носъ и заплаканные глаза Любочки. — Кажется, мы провинились?
Любочка совсѣмъ было успокоилась, но какъ только замѣтила, что на нее обращено общее вниманіе, опять расплакалась.
— Оставь ее, mon cher,[133] — сказала maman, — ей надо урокъ кончить.
Папа взялъ изъ рукъ Любочки рагульку и самъ сталъ вязать.
— Вдвоемъ мы скорѣе кончимъ, однако лучше попробуемъ попросить прощенія, — сказалъ онъ, взявъ ее за руку. — Пойдемъ.
Любочка перестала плакать и, подойдя къ maman, повторяла вслухъ слова, которыя ей шепталъ папа на ухо.
— Нынче послѣдній вечеръ, мамаша, что мы... я съ папа... буду... такъ... простите... насъ... а то... онъ не хочетъ... меня любить... ежели я буду... плакать.
— Простите насъ, — прибавилъ папа, и разумѣется ихъ простили.
Незадолго передъ ужиномъ въ комнату взошелъ Гриша.
Съ самого того времени, какъ онъ пришелъ въ нашъ домъ, онъ не переставалъ вздыхать и плакать, что, по мнѣнію тѣхъ, которые вѣрили въ его способность предсказывать, предвѣщало какую-нибудь бѣду.
Онъ сталъ прощаться и сказалъ, что завтра, рано утромъ, пойдетъ дальше. Я подмигнулъ Володѣ и вышелъ въ дверь.
— Что?
— Пойдемте на мужской верхъ; Гриша спитъ во второй комнатѣ; въ чуланѣ прекрасно можно сидѣть, и мы всё увидимъ.
— Отлично. Подожди здѣсь, я позову дѣвочекъ.
Дѣвочки выбѣжали, и мы отправились наверхъ.
Тамъ, не безъ спору рѣшивъ, кому первому взойдти въ темный чуланъ, наконецъ, усѣлись.
*№ 12 (II ред.).
Бабушкѣ было и казалось лѣтъ подъ 70. Росту она должно быть была средняго, но теперь отъ лѣтъ казалась маленькаго; зубъ не было, но она говорила хорошо; лицо было въ морщинахъ, но кожа чрезвычайно нѣжна, глаза большіе, строгіе, но зрѣніе слабое; носъ большой и немного на бокъ; несмотря на это, общее выраженіе лица внушало уваженіе: руки были удивительной бѣлизны, и отъ старости ли, или оттого, что она ихъ безпрестанно мыла, на оконечностяхъ пальцевъ были морщины, какъ будто только-что она ихъ вымыла горячей водой. На ней былъ темно-синій шелковый капотъ, черная мантилія, и чепчикъ съ узенькими, голубыми лентами, завязанными на кожѣ, которая висѣла подъ подбородкомъ; изъ-подъ мантиліи видѣнъ былъ бѣлый платокъ, которымъ она всегда завязывала отъ простуды шею. Бабушка не отставала очень от модъ, а приказывала передѣлывать модные чепчики, мантильи и т. п. по своему, по-старушечьи. Бабушка была не очень богата — у нее было 400 душъ въ Тверской губерніи и домъ, въ которомъ она жила въ Москвѣ. Какъ управленіе имѣніемъ, такъ и образъ ея жизни ни въ чемъ ни малѣйше не измѣнился съ того времени, какъ она овдовѣла. Лицо бабушки всегда было спокойно и величаво; она никогда почти не улыбалась, но вмѣстѣ любила смѣшить и успѣвала въ этомъ удивительно. Вся гостиная помирала со смѣху отъ ея разсказовъ, а лицо ея удерживало то же важное выраженіе — только глаза немного съуживались. Она плакала только тогда, когда дѣло шло о maman, которую она любила страстно и больше всего въ мірѣ.