Въ числѣ послѣднихъ былъ одинъ человѣкъ довольно высокаго роста, среднихъ лѣтъ и въ военномъ мундирѣ. Онъ былъ тонокъ — особенно ноги, — но не строенъ; все тѣло его при всякомъ движеніи перегибалось; руки были очень длинны. Ежели бы онъ не имѣлъ большого апломба въ пріемахъ, наружность его напоминала бы обезьянью. Онъ былъ плѣшивъ; лобъ былъ большой; носъ загибался къ губамъ; нижняя челюсть выдавалась впередъ такъ, что это даже было неестественно. Привыкнувъ къ мысли, что умъ есть всегдашнее возмездіе красоты, видъ дурного лица всегда заставлялъ меня составлять самое выгодное понятіе о умѣ. Кукурузовъ былъ дуренъ до невозможности, и, ежели бы не увѣренность, съ которой онъ носилъ свою уродливость, онъ внушалъ бы отвращеніе. Нельзя было не подумать, увидавъ его: вѣрно этотъ человѣкъ имѣетъ много достоинствъ, ежели съ такимъ некрасивымъ лицомъ доволенъ собою.
Онъ мнѣ очень понравился.
Алишкѣева тоже была родственница бабушки. Она пріѣхала съ дочерью, и такъ какъ бабушка приняла ее хорошо, то сидѣла довольно долго. — Дочь ея была дѣвушка лѣтъ 18, тоненькая, стройненькая, свѣженькая, прекрасно одѣтая, но она не нравилась мнѣ. Все въ ней было неестественно, и красота [?], и движенія. Ежели бы меня спросили: «хороша ли Sachinette?» я бы сказалъ, что хороша; но самъ бы я никогда не сказалъ другому: «неправда ли, какъ хороша Sachinette?» Притомъ же у ней былъ недостатокъ, который дѣтямъ очень бросается въ глаза — неестественность. Она ко всему говорила про Венецію, въ которой жила съ матерью, смѣялась тоже ко всему и не отъ души; и когда насъ ей представили, замѣтивъ должно быть мою неловкость и смущеніе, непремѣнно хотѣла его увеличить и меня поцѣловать; я убѣжалъ въ другую комнату отъ стыда — она за мною. Въ это самое время входилъ Господинъ Кукурозовъ. Sachinette оставила меня въ покоѣ и пошла назадъ въ гостиную, слегка переваливаясь съ ноги на ногу, представляя, будто бы она очень устала за мной бѣгать (не знаю, зачѣмъ она это дѣлала). Кукурозовъ усѣлся противъ бабушки и повелъ какую-то сладкую, сладкую рѣчь. Меня удивило, какъ онъ не догадался уступить Sachinette кресло, на которомъ сидѣлъ подлѣ бабушки. Sachinette постоявъ немного, сказала: «Ахъ, какъ я устала, maman» (должно быть, чтобы Кукурозовъ замѣтилъ ея присутствіе, но онъ только оглянулся на нее и продолжалъ что-то съ нѣжностью говорить бабушкѣ). Sachinette сѣла на дальнемъ стулѣ подлѣ насъ. Бабушка представила Кукурозова Алишкѣевымъ, онъ приподнялся, и надобно было видѣть, какъ мгновенно выраженіе совершеннаго равнодушія и невниманія, съ которыми онъ до того смотрѣлъ на Алишкѣевыхъ, смѣнилось любезнѣйшей улыбкой, и съ какимъ искреннимъ выраженіемъ онъ въ самыхъ отборныхъ Французскихъ словахъ сказалъ имъ, что давно желалъ имѣть эту честь. Въ одно и то же время, хотя Алишкѣева и Sachinette стояли въ противуположныхъ углахъ гостиной, онъ обращался и къ матери и къ дочери съ удивительной отчетливостью и ловкостью; потомъ онъ отодвинулъ кресло, чтобы не сидѣть спиной къ Sachinette, опять сѣлъ, поправилъ шляпу и саблю и заговорилъ о какомъ-то певцѣ, разговоръ, въ которомъ приняли участіе всѣ, какъ будто ни въ чемъ не бывало. «Вотъ это человѣкъ!» — подумалъ я. Онъ почти одинъ поддерживалъ разговоръ, и видно было, что другимъ совѣстно было говорить при такомъ человѣкѣ. Фразы его были такъ круглы, полны; говорилъ онъ такъ отчетливо и употреблялъ, для меня такія непонятныя, французскія слова, что я ему въ мысляхъ отдалъ преимущество надъ всѣми — надъ Княгиней и еще надъ одной барыней, которая мнѣ тоже понравилась. Алишкѣева была дама, отличавшаяся отъ всѣхъ другихъ, которыхъ я видѣлъ, какою-то особенной рѣзкостью и апломбомъ въ разговорѣ. Она говорила съ удивительной увѣренностью про вещи, которыя не посмѣла [?] бы затронуть въ разговорѣ другая дама. Впослѣдствіи я нашелъ, что этотъ духъ принадлежитъ почти всѣмъ дамамъ Петербургскаго общества. Она намекнула что-то объ Италіи, — онъ сталъ говорить про Италію еще лучше и къ чему то сказалъ «la patrie des poètes». — «Apropos des poètes»,[137] сказала бабушка: вы хорошій судья въ этомъ дѣлѣ, мой любезный Кукурузовъ; надо вамъ показать стихи, которые я получила нынче». И опять бабушка развернула обличительный листъ [?] почтовой бумаги. — Et qui est le bienheureux poète, M-e la comtesse, auquel vous inspirez de si beaux vers?»[138] спросилъ онъ съ снисходительной улыбкой, пробѣгая глазами мое стихотвореніе. — «Это мой внукъ, Николенька», сказала бабушка, указывая на меня табакеркой, которую держала въ рукахъ. Кукурузовъ обратился ко мнѣ и полусерьезно, полунасмѣшливо сказалъ мнѣ длинную фразу, изъ которой я запомнилъ только: «jeune homme, cultivez les muses».[139] Это выраженіе я запомнилъ, потому что оно мнѣ очень понравилось, хотя и не понималъ, что значитъ.
*№ 18 (II ред.).
Мнѣ не хотѣлось вѣрить, (не тому, чтобы дѣйствительно папа дѣлалъ несчастливою maman), но не хотѣлось вѣрить и тому, чтобы кто нибудь имѣлъ право судить его. Я отбрасывалъ эту мысль, но она опять лѣзла мнѣ въ голову. Папа встрѣтился мнѣ въ залѣ; я посмотрѣлъ на него, но совсѣмъ другими глазами, чѣмъ обыкновенно. Я уже не видѣлъ въ немъ, какъ прежде, только отца, — a видѣлъ человѣка, который такъ же, какъ и другіе, можетъ поступить нехорошо — однимъ словомъ я разсуждалъ о немъ. Одна завѣса спала съ дѣтскаго воображенія.
*№ 19 (II ред.).
Глава 18. Прогулка.До обѣда отецъ взялъ насъ съ собою гулять. Хотя со времени приѣзда нашего въ Москву я уже разъ 20 имѣлъ случай прогуливаться по бульварамъ, но все не могъ привыкнуть къ странному Московскому народу, и его обхожденію, въ особенности же я никакъ не могъ понять, почему въ Москвѣ всѣ перестали обращать на насъ вниманіе — никто не снималъ шапокъ, когда мы проходили, нѣкоторые даже недоброжелательно смотрѣли на насъ, многіе толкали и рѣшительно обращались съ нами, какъ будто мы перестали быть дѣтьми П. А. Иртенева и владѣтелями села Петровскаго, Хабаровки и др. Я всячески старался объяснить это общее къ намъ равнодушіе (и даже какъ будто презрѣніе). — Сначала я предполагалъ, что вѣрно мы дурно одѣты и похожи на дворовыхъ мальчиковъ, но, напротивъ, бекеши у насъ были щегольскія, и я не безъ основанія разсчитывалъ, что они должны были внушать хотя нѣкоторое уваженіе, думалъ я тоже, что это вѣрно потому, что насъ еще не знаютъ, но прошло уже много дней, а на насъ все не обращали никакого вниманія; наконецъ, я пришелъ къ заключенію, что вѣрно за что-нибудь на насъ сердятся, и я очень желалъ узнать причину такой немилости. Мы вышли на Пречистинскій бульваръ, отецъ шелъ тихо серединой, мы бѣгали взапуски за оголившимися липками по засохшей травѣ. Передъ нами шла какая-то барыня, щегольски одѣтая, съ маленькой, лѣтъ 7-ми, дѣвочкой, которая въ бархатной красной шубкѣ и мѣховыхъ сапожкахъ катила передъ собой серсо, но такъ тихо и вяло, что я никакъ не могъ понять, для чего это она дѣлаетъ. Скорѣе можно было сказать, что ей велѣно докатить этотъ обручъ до извѣстнаго мѣста, чѣмъ то, что она имъ играетъ. То ли дѣло Любочка или Юзенька бывало летятъ по залѣ, такъ что всѣ тарелки въ буфетѣ дрожатъ.
Догнавъ барыню съ дѣвочкой, отецъ подозвалъ насъ и представилъ ей. Мы поклонились и сняли фуражки. Я такъ былъ озадаченъ, какъ говорилъ, тѣмъ, что намъ никто не снималъ шапокъ, но всѣ оказывали равнодушіе, что я впалъ въ противуположную крайность — я сталъ подобострастенъ и, снявъ фуражку, стоялъ въ почтительной позѣ, не надѣвая ея. Володя дернулъ меня за рукавъ бекеши и сказалъ: «что ты, какъ лакей, безъ шапки стоишь?» О, какъ меня оскорбило это замѣчаніе! Я никогда не забуду, съ какой неловкостью и злобой я надѣлъ фуражку и перешелъ на другую сторону бульвара.
Это была кузина его Валахина. Она шла такъ же, какъ и мы, на Тверской бульваръ, и мы пошли вмѣстѣ. Какъ я замѣтилъ, отецъ былъ съ нею друженъ и просилъ ее прислать нынче вечеромъ старшую дочь къ намъ говоря, что можетъ быть будутъ танцы; она обѣщала. На Никитскомъ бульварѣ было довольно народа, т. е. хорошо одѣтыхъ господъ и барынь. Я замѣтилъ, что Валахина на Никитскомъ бульварѣ шла тише и стала говорить по-Французски; когда же мы перешли площадь и взошли на Тверской, она стала грассировать и называть свою дочь не «Машенька», какъ она называла ее на Пречистенскомъ, не Marie, какъ она называла на Никитскомъ, а «Маии». Это меня поразило. Замѣтивъ по этимъ ея поступкамъ всю важность Тверского бульвара, я старался тоже и походкой, и осанкой быть похожимъ не на Николеньку, а на Никса, или что нибудь въ этомъ родѣ.
Вскорѣ послѣ нашего приѣзда познакомились мы съ тремя мальчиками нашихъ лѣтъ, Ивиными. Старшій былъ нехорошъ собой и мальчикъ мясистый, вялый, потный [?]; младшіе же два были совершенные красавчики. То ѣздили мы къ нимъ, то они къ намъ, и въ обоихъ случаяхъ для меня это былъ совершенный праздникъ. Я безъ памяти любилъ обоихъ меньшихъ и любилъ такъ, что готовъ былъ для нихъ всѣмъ пожертвовать, любилъ не дружбою, а былъ влюбленъ, какъ бываютъ влюблены тѣ, которые любятъ въ первый разъ — я мечталъ о нихъ и плакалъ. Вотъ какъ я любилъ его. У него была дурная привычка, за которую часто бранилъ его гувернеръ — моргать безпрестанно глазами. Теперь, вспоминая его, я вижу, что дѣйствительно это очень портило его, но тогда я находилъ это прелестнымъ, мнѣ казалось, что именно въ этомъ главная причина его привлекательности, и я даже старался самъ моргать глазами такъ же, какъ онъ. Когда мы соединялись, любимою игрою нашей были солдаты, т. е. разыгриваніе всякихъ сценъ изъ солдатской жизни: маршированье, сраженіе, отдыхи и даже наказанія.[140]
Что было весьма пріятно въ нашихъ отношеніяхъ это, что мы называли другъ друга не уменьшительно: Николенька, Петруша, а Николай, Петръ. Бульваръ былъ полонъ народа, солнышко ярко и весело играло на всемъ — на чистыхъ сапогахъ прогуливавшихся господъ, на атласныхъ шляпкахъ барынь, на эполетахъ военныхъ; даже одна пуговица оборваннаго солдата, который прошелъ съ узломъ мимо насъ, блестѣла, какъ золото. По расчищенному песку, на которомъ замѣтны были полукруглые слѣды метлы, кое-гдѣ стеклушко или песчинка блѣстѣли, какъ брильянты. Иные гуляли тихими шагами и съ палками съ набалдашниками — руки назадъ; другіе, размахивая руками, стороной, какъ будто спѣшили куда-нибудь, но тоже ходили взадъ и впередъ. Съ перваго взгляда поражала только пестрота и блескъ, но чѣмъ дальше подвигался впередъ, изъ общей пестроты выдвигались шляпки, эполеты или длинные сертуки. Всѣ лица этой панорамы чрезвычайно хороши были издали, но чѣмъ ближе подвигались, тѣмъ меньше нравились. Или большой носъ изъ-подъ желтой шляпки, или равнодушный взглядъ, брошенный на насъ сертукомъ, или глупый несимпатическій смѣхъ и говоръ остановившихся эполетъ и сертуковъ сейчасъ разочарововалъ, и опять я напряженно смотрѣлъ впередъ въ сливающуюся пеструю толпу, какъ будто ожидая и ища чего-то.
За 100 шаговъ изъ-за разнообразныхъ фигуръ толпившихся по бульвару узналъ я Ивиныхъ съ гувернеромъ. «Посмотри, папа», сказалъ я внѣ себя отъ радости и желая подѣлиться ею съ кѣмъ-нибудь: «вонъ Ивины». Папа принялъ это извѣстіе очень хладнокровно, потому что въ это самое время, улыбаясь, раскланивался съ какою-то барыней, Володя же спросилъ: «гдѣ?» — «Вонъ, за этимъ полковникомъ съ дамой — видишь трое съ бобровыми воротниками». — «Что ты тамъ видишь, — тамъ пряничникъ». — «Ахъ, Боже мой», сказалъ я съ нетерпѣніемъ, не понимая, какъ можетъ онъ не чувствовать, что они идутъ: «направо отъ пряничника». Сомнѣніе скоро стало невозможно, потому что мы были въ 20 шагахъ другъ от друга и улыбались уже отъ взаимной радости, не позволяя себѣ однако прибавить шагу, чтобы скорѣе сойдтись. Это удивительно, какой хорошенькой мальчикъ былъ Петруша, какъ шелъ къ нему бобровый воротникъ коричневой бекеши! какъ красиво, немного набокъ, держалась черная фуражичка на его русыхъ длинныхъ волосахъ. А вся фигура и раскраснѣвшееся отъ свѣжаго воздуха, покрытое дѣтскимъ пушкомъ, лицо, какъ были хороши! Я рѣшительно былъ нынче влюбленъ въ Петра.
(Какъ я уже сказалъ, я любилъ ихъ обоихъ, но никогда вмѣстѣ, а днями: нѣсколько времени одного, потомъ другого.) Отчего я не говорилъ ни Петрушѣ, ни брату, никому, что я такъ любилъ его? Не знаю. Должно быть меня не поняли бы; ежели бы я и попробовалъ передать свое чувство, приняли бы это за простую обыкновенную привязанность, но мнѣ этаго не хотѣлось, и, должно быть предчувствуя, что меня не поймутъ, я глубоко таилъ это сладкое чувство. Впрочемъ, надо замѣтить, что тогда я никакъ бы не сказалъ, что меня не понимаютъ, напротивъ, мнѣ казалось, что я не понимаю чувствъ Петруши, и всячески старался постигнуть всѣ его мысли. Отчего не могъ я выговорить слова любви, когда сильно было во мнѣ это чувство, и отчего я послѣ, когда уже пересталъ такъ сильно чувствовать, пересталъ и стыдиться признаваться въ любви?
Недолго поговорили мы съ Ивиными и пошли дальше, но они обѣщались быть вечеромъ. Пройдя Тверскую площадь, папа повернулъ на Тверскую и зашелъ въ кондитерскую, чтобы взять къ вечеру конфектъ и угостить насъ. Великолѣпіе мѣста, въ которое мы взошли, крайне поразило меня, тѣмъ болѣе, что не ожидалъ увидать ничего, кромѣ сладкихъ пирожковъ и карамелекъ, а противъ чаянія моего, удивленнымъ взорамъ моимъ представился цѣлый міръ роскоши. Въ серединѣ комнаты стоялъ стулъ не стулъ, столъ не столъ, шифоньерка не шифоньерка, а что-то странное, круглое, покрытое совершенно пирожками всѣхъ цвѣтовъ, форматовъ. Но это зрѣлище не могло исключительно привлечь моего вниманія, потому что окошки изъ цѣльныхъ стеколъ, шкапы съ стеклами, конторки съ стеклами, кругомъ всей комнаты, которые всѣ были уставлены уже не только пирожками — что пирожки? — но конфектами, бутылочками, сюрпризами, корнетами, коробочками такихъ прекрасныхъ цвѣтовъ, что и ихъ хотѣлось отвѣдать. Блескъ золотыхъ каемокъ, драпри, разноцвѣтныя бумаги со всѣхъ сторонъ притягивали мои взоры. Около одного шкапа сидѣла хорошенькая барыня, чудесно одѣтая, въ шелковомъ платьѣ и съ воротничками такими же точно, какъ у maman, и читала Французской романъ. Все это сильно поразило меня, я не зналъ, на что смотрѣть, и можно ли мнѣ ступать по ковру запыленными сапогами, нужно ли благодарить эту барыню, ежели она хозяйка, за то, что она это все такъ устроила и позволила намъ взойдти.