Если не считать ботинок, Джон Рэйнберд интересовался двумя проблемами. Одна из них - смерть. Его собственная смерть, разумеется. Он готовился к ее неизбежности не менее двадцати лет. Иметь дело со смертью - единственное постоянно занятие, в котором он преуспел. Становясь старше, он интересовался смертью все больше и больше, подобно художнику, все более интересующемуся интенсивностью и уровнем света, писателю, занятому характерами и оттенками смысла, которые он познает на ощупь, словно слепой, Читающий по шрифту Брайля. Его больше всего интересовал уход... сам отлет души... уход из тела, из того, что люди считают жизнью, и переход в какое-то другое состояние. Что ты должен чувствовать, когда уходишь навсегда? Кажется ли это сном, от которого ты очнешься? Ждет ли там дьявол из христианской религии, готовый проткнуть твою вопящую душу вилами и потащить ее в ад, словно кусок мяса на вертеле? Ощущаешь ли ты радость? Знаешь ли ты, что уходишь? Что видят глаза умирающих?
Рэйнберд надеялся, что получит возможность узнать все сам. В его профессии смерть зачастую наступала быстро и неожиданно. Мгновенно. Он надеялся, что у него будет время подготовиться к собственной смерти и все прочувствовать. В последнее время он внимательно, с надеждой найти тайну в глазах, всматривался в лица людей, которых убивал. Смерть очень интересовала его.
Его также интересовала маленькая девочка, которая так заботила всех. Эта Чарли Макги. Как считал Кэп, Джон Рэйнберд имел смутное представление о семействе Макги и ничего не знал о "лот шесть". На самом деле Рэйнберд знал почти столько же, сколько сам Кэп, - что определенно обрекло бы его на ликвидацию, догадайся Кэп об этом. Они подозревали, что девочка наделена способностью или потенциальной способностью излучать энергию. А может быть, у нее еще куча других способностей. Он хотел бы встретиться с девочкой, посмотреть, что это за способности. Знал он также о том, что Макги обладал, по словам Кэпа, "потенциальной силой внушения", но это не волновало Джона Рэйнберда. Он еще не встречал человека, способного внушить что-нибудь ему самому.
"Кто сообразительней" кончилось. Начались неинтересные новости. Джон Рэйндберд сидел, ничего не ел, не пил, не курил, очищенный и опустошенный, ожидая, когда подойдет время для убийства.
x x x
Несколько ранее в тот день Кэп беспокойно размышлял о том, как бесшумно двигается Рэйнберд. Доктор Уэнлесс его не услышал. Он очнулся от глубокого сна, потому что чей-то палец щекотал его под носом. Проснулся и увидел склонившееся над кроватью чудовище из кошмара. Один глаз мягко поблескивал в свете лампы из ванной, которую Уэнлесс всегда оставлял гореть, ночуя вне дома. На месте второго глаза зияла дыра.
Уэнлесс открыл было рот, чтобы закричать, но Джон Рэйнберд одной рукой зажал ему нос, а другой закрыл рот. Уэнлесс задергался.
- Ш-ш-ш, - сказал Рэйнберд. Он произнес это умиротворенно и снисходительно, как говорит мать ребенку, меняя пеленки. Уэнлесс задергался сильнее.
- Хотите жить - не шевелитесь и молчите, - сказал Рэйнберд.
Уэнлесс взглянул на него, изогнулся разок и затих.
- Будете вести себя смирно? - спросил Рэйнберд. Уэнлесс кивнул. Лицо его наливалось кровью. Рэйнберд убрал руки - Уэнлесс стал хрипло хватать воздух. Из одной ноздри вытекала тонкая струйка крови.
- Кто... вы... Кэп... послал вас?
- Рэйнберд, - угрожающе сказал он. - Да. Кэп послал меня. В темноте глаза Уэнлесса казались громадными. Он облизал губы. Лежа в постели со сбитыми вокруг костлявых коленей простынями, он выглядел самым старым ребенком в мире.
- У меня есть деньги, - быстро зашептал он. - Счет в швейцарском банке. Куча денег. Все ваши. Рта не раскрою. Клянусь богом.
- Не нужны ваши деньги, доктор Уэнлесс, - сказал Рэйнберд. Уэнлесс уставился на него, левый угол рта опустился в чудовищной ухмылке, левое веко закрыло глаз и дрожало.
- Если хотите остаться живым после восхода солнца, - сказал Рэйнберд, - побеседуйте со мной, доктор Уэнлесс. Прочитайте мне лекцию. Семинар для одного. Я буду внимательным, хорошим слушателем. И награжу вас жизнью, которую вы проведете вдали от глаз Кэпа и Конторы. Понимаете?
- Да, - хрипло отозвался Уэнлесс.
- Согласны?
- Да... но что?..
Рэйнберд положил два пальца на губы доктора Уэнлесса, и тот мигом умолк. Его костлявая грудь быстро поднималась и опускалась.
- Я произнесу два слова, - сказал Рэйнберд, - и вы начнете свою лекцию. Включите в нее все, что знаете, все, о чем подозреваете, все ваши теоретизирования. Вы готовы услышать эти два слова, доктор Уэнлесс?
- Да, - кивнул доктор Уэнлесс.
- Чарлина Макги, - сказал Рэйнберд, и доктор Уэнлесс заговорил. Сначала он медленно выдавливал слова, затем они полились быстрее. Он рассказал всю историю испытаний "лот шесть" и того, главного эксперимента. Многое из рассказанного Рэйберд знал, но Уэнлесс добавил кое-что новое. Профессор повторил всю проповедь, прочитанную в то утро Кэпу. Рэйнберд внимательно слушал, иногда хмурясь, слегка похлопывая руками, хихикая над метафорой Уэнлесса относительно обучения туалету. Это поощрило Уэнлесса говорить быстрее; когда же он, как все старики, начал повторяться, Рэйнберд снова наклонился и снова одной рукой зажал ему нос, а другой закрыл рот.
- Извините, - сказал Рэйнберд.
Уэнлесс извивался и бился, как рыба, под тяжестью Рэйнберда. Тот надавил сильнее. Когда Уэнлесс стал затихать, Рэйнберд быстро убрал руку, зажимающую нос. Настоящее дыхание доктора походило на шум воздуха, вырывающегося из шины, проколотой большим гвоздем. Глаза вращались в орбитах, как у перепуганной лошади... и все же в них трудно было что-нибудь разглядеть.
Рэйнберд схватил доктора Уэнлесса за воротник пижамы и сдвинул на край постели, чтобы свет из ванны светил ему прямо в лицо. И снова зажал доктору нос.
Мужчина, если перекрыть доступ воздуха в легкие и он лежит без движения, иногда может прожить до девяти минут без необратимых последствий для мозга; женщина, при несколько большем объеме легких и немного лучшей системе выделения углекислого газа, может протянуть десять или двенадцать минут. Конечно, борьба и страх значительно сокращают время выживания.
Доктор Уэнлесс бился сорок секунд, затем его попытки спастись ослабели. Он сильно бил руками по гранитной маске, заменявшей Джону Рэйнберду лицо. Притуплено барабанил пятками по ковру на полу. Пустил слюну в мозолистую ладонь Рэйнберда. И настал тот самый момент.
Рэйнберд наклонился вперед, с детским нетерпением изучая глаза Уэнлесса.
Но было все то же, всегда одно и то же. Из глаз, казалось, исчез страх, вместо него в них появилась озадаченность, не удивление, не понимание или благоговейный страх - просто озадаченность. На какое-то мгновение два озадаченных глаза уставились на единственный Джона Рэйнберда, и Рэйнберд знал, что эти глаза видят его. Неясно, все более расплывчато, по мере того как доктор уходил все дальше и дальше, но его видели. Затем ничего не осталось, кроме остекленевшего взгляда. Доктор Джозеф Уэнлесс больше не находился в отеле "Мэйфлауэр". Рэйнберд сидел на кровати рядом с куклой человеческого роста.
Он был неподвижен, одна рука все еще закрывала рот куклы, другая крепко зажимала его ноздри. Полная уверенность не помешает - пусть пройдет еще минут десять.
Он думал о том, что рассказал ему Уэнлесс о Чарлине Макти. Возможно ли, чтобы ребенок обладал такой силой? Он полагал, что это возможно. В Калькутте он видел, как человек прокалывал себя ножами - ноги, живот, грудь, шею, - затем вытаскивал ножи, не оставляя ран. Оказалось, что это возможно. И, конечно, интересно.
Он думал обо всем этом, но поймал себя на мысли: что почувствуешь, убивая ребенка? Сознательно он никогда этого не делал (хотя однажды подложил бомбу в самолет, бомба взорвалась, убив шестьдесят семь человек на борту, и возможно, среди них были дети, но это не одной то же, то было безлично). Его профессия не часто требовала убийства детей. Контора, в конце концов, не террористическая организация, как бы ни хотелось некоторым, скажем, некоторым слюнтяям в конгрессе, считать так. Они, в конце концов, - научное учреждение. Может, с ребенком все будет по-другому? В конце может появиться другое выражение в глазах, что-то другое, а не озадаченность, опустошающая и - да, да - так печалящая его.
Возможно, в смерти ребенка он отчасти откроет для себя то, что ему так хочется знать.
Именно такого ребенка, как эта Чарлина Макги. - Моя жизнь как прямая дорога в пустыне, - негромко сказал Джон Рэйнберд. Он внимательно посмотрел в мутные голубые кусочки мрамора, бывшие недавно глазами доктора Уэнлесса. - Но твоя жизнь никуда больше не ведет, мой друг... мой добрый Друг.
Он поцеловал Уэнлесса сначала в одну щеку, потом в другую. Затем вытащил на кровать и набросил на него простыню. Она опустилась мягко, словно парашют, и облегла его торчащий, теперь уже неподвижный нос.
Он поцеловал Уэнлесса сначала в одну щеку, потом в другую. Затем вытащил на кровать и набросил на него простыню. Она опустилась мягко, словно парашют, и облегла его торчащий, теперь уже неподвижный нос.
Рэйнберд вышел.
Ночью он думал о девочке, способной якобы возжигать пламя. Он много думал о ней. Ему хотелось знать, где она находится, что думает, какие видит сны. Он испытывал к ней подобие нежности, стремление защитить ее.
Минуло шесть часов утра - он засыпал, уверенный: девочка будет его.
ТАШМОР, ШТАТ ВЕРМОНТ
Энди и Чарли Макги добрались до коттеджа у Ташморского озера спустя два дня после пожара на ферме Мэндерсов. Начать с того, что "виллис" был далеко не в лучшей форме, а поездка по грязи через лесные дороги, указанные им Ирвом, не принесла ему пользы.
Наступила ночь бесконечного дня, начавшегося в Гастингс Глене. Они были менее чем в двадцати ярдах от конца второй и худшей из двух лесных дорог. Перед ними, скрытая густыми зарослями кустарника, лежала дорога 22. Они не видели дороги, но время от времени слышали шелест и шум пролетавших мимо автомашин и грузовиков. Ночь они провели в "виллисе", обнявшись, чтобы было теплее. И двинулись вновь в путь на следующее утро - вчерашнее утро вскоре после пяти, когда дневной свет был всего лишь блеклой белой полоской на востоке.
Чарли - бледная, вялая, измученная - не спросила отца, что случится, если пикеты на дорогах передвинуты дальше на восток. Если пикеты передвинуты, их поймают, и на этом все кончится. Не вставал и вопрос о том, чтобы бросить "виллис". Чарли не могла идти, не мог идти и он.
Поэтому Энди выехал на шоссе, и весь этот октябрьский день они вертелись по второстепенным дорогам под белым небом, которое грозилось дождем, но так и не пролило его. Чарли много спала. Энди беспокоился, что она спит нездоровым сном, стараясь убежать от случившегося с ними, вместо того чтобы попытаться приспособиться к происшедшему.
Дважды останавливался он у придорожных кафе, покупал котлеты с жареным картофелем. Во второй раз он воспользовался пятидолларовой бумажкой, которую дал ему водитель фургона Джим Полсон. Мелочь из телефонов была почти израсходована. Он, вероятно, выронил часть монет из карманов в то сумасшедшее утро у Мэндерсов, но не мог этого вспомнить. Кое-что еще исчезло: за ночь ушли пугающие омертвелые пятна на лице. Он ничего не имел против их исчезновения.
Большая часть котлет и картофеля, купленных для Чарли, осталась несъеденной.
Прошлым вечером они остановились на площадке отдыха у шоссе через час после наступления темноты. Никого не было. Стояла осень, и сезон кочевья индейцев прошел до следующего года. Грубо сработанное объявление выжженными по дереву буквами гласило: "НОЧЕВКА ЗАПРЕЩЕНА, КОСТРОВ НЕ РАЗВОДИТЬ, ПРИВЯЖИТЕ СОБАКУ, МУСОР НЕ БРОСАТЬ - ШТРАФ - 500 ДОЛЛАРОВ".
- Тоже мне чистюли, - пробормотал Энди и проехал на "виллисе" в дальний конец усыпанной гравием площадки, к рощице на берегу узкого журчащего ручья. Они с Чарли вышли из машины и, не сговариваясь, направились к воде. Небо затянули облака. Но было не холодно. Звезды не просматривались, и ночь казалась очень темной. Присели, прислушались к говору ручейка. Он взял руку Чарли, тут она заплакала - громкие захлебывающиеся рыдания, казалось, готовы были разорвать ее. Он обнял ее и побаюкал.
- Чарли, - пробормотал он. - Чарли, Чарли, не надо. Не плачь.
- Пожалуйста, не заставляй меня делать это снова, папочка, - рыдала она. - Если ты прикажешь мне сделать это, я сделаю и потом убью себя, так что, пожалуйста... пожалуйста... никогда...
- Я люблю тебя, - шепнул он. - Успокойся и перестань болтать о самоубийстве. Это сумасшедшие разговоры.
- Нет, - сказала она. - Не разговоры. Обещай, папочка. Он долго думал и затем медленно произнес:
- Не знаю, смогу ли, Чарли. Но обещаю - постараюсь. Этого достаточно?
Ее тревожное молчание служило красноречивым ответом.
- Я тоже боюсь, - сказал он мягко. - Отцы тоже пугаются. Поверь мне.
Эту ночь они снова провели в кабине "виллиса". К шести утра - снова были в пути. Облака стали рассеиваться, и к десяти часам наступил безупречный день бабьего лета. Вскоре после пересечения границы штата Вермонт они увидели в садах людей, взбирающихся на лестницы, словно на мачты, и грузовики, наполненные плетеными корзинами с яблоками.
В одиннадцать тридцать они свернули с дороги 34 на узкую грунтовую дорогу с надписью "Частное владение", и Энди вздохнул с облегчением. Они добрались до Грэнтера Макги. Они были на месте.
Медленно проехали примерно полторы мили к озеру. Осенние листья, красные и золотые, перелетали через дорогу перед тупым носом джипа. Когда сквозь деревья засверкала вода, дорога раздвоилась. Поперек более узкой колеи висела тяжелая металлическая цепь, а на цепи - желтая табличка со ржавыми пятнами: "ПРОХОДА НЕТ ПО УКАЗАНИЮ ШЕРИФА ОКРУГА". Большая часть ржавых пятен образовалась вокруг шести или восьми углублений в металле, и Энди предположил, что летом какой-то отдыхавший здесь парнишка в течение нескольких минут развеивал скуку, хлопая по табличке из револьвера 22-го калибра. Но это было давным-давно.
Он вылез из "виллиса", достал из кармана кольцо с ключами. На кольце висела бирка из кожи с почти стершимися его инициалами Э. МкГ. Этот кусочек кожи Вики подарила ему на рождество - рождество накануне рождения Чарли.
Он постоял какое-то мгновение перед цепью, глядя на кожаную бирку, затем на сами ключи. Их было около двух десятков. Забавная штука эти ключи: по ним, имеющим тенденцию скапливаться на кольце, можно проследить жизнь. Некоторые люди, безусловно более организованные, чем он, просто выбрасывали старые ключи; те же организованные люди каждые шесть месяцев имели привычку проверять и очищать свои бумажники. Энди никогда не делал ни того, ни другого.
Вот ключ, который открывал дверь в восточном крыле Принс Холла в Гаррисоне - там был его кабинет. Вот ключ от самого кабинета. От кабинета английского отделения. Вот ключ от дома в Гаррисоне, который он видел в последний раз в день, когда Контора убила его жену и похитила его дочь. Откуда еще два или три ключа, он даже не мог вспомнить. Да, ключи забавная пйука.
Воспоминания затуманились. Внезапно он почувствовал, что скучает по Вики, тоскует по ней, как не тосковал с тех первых мрачных недель его бегства с Чарли. Он так устал, так напуган и переполнен гневом. Если бы он мог выстроить всех сотрудников
Конторы здесь, вдоль грэнтеровской дороги, и если бы кто-нибудь дал ему в руки автомат Томсона...
- Папочка? - забеспокоился голосок Чарли. - Не можешь найти ключ?
- Нашел, нашел, - сказал он. Маленький ключ от замка фирмы "Йейл", на котором он выцарапал своим карманным ножом Т. О, то есть Ташморское озеро, висел среди других. Последний раз они были здесь в год рождения Чарли, и теперь Энди пришлось немного пошевелить ключом, прежде чем заржавевший механизм сработал. Затем замок открылся, и Энди положил цепь на ковер из опавших листьев.
"Виллис" проехал по дорожке, и Энди вновь навесил замок на цепь. Он с удовольствием отметил, что дорога в плохом состоянии. Когда они приезжали сюда регулярно каждое лето, жили по три-четыре недели, он всегда находил пару дней, чтобы привести дорогу в порядок - доставал гравий с камнедробилки Сэма Мура и укладывал его в особенно разъезженные колеи, обрезал ветки кустарника и приглашал самого Сэма приезжать со старым дреггером разравнивать дорогу.
Другой, более широкий конец развилки вел к поселку из двух дюжин летних домиков и коттеджей, вытянувшемуся вдоль берега. Эти люди имели свою Дорожную ассоциацию, ежегодные сборы, августовские членские собрания и все такое прочее (хотя собрания членов по сути служили всего лишь поводом, чтобы хорошенько нагрузиться спиртным накануне Дня труда и закрыть еще один летний сезон). Зато на этом конце дороги владение Грэнтера было единственным, потому что Грэнтер скупил всю эту землю за сущий пустяк в разгар депрессии.
В былые времена у них был семейный автомобиль, "фордуниверсал". Энди сомневался, что тот старый автомобиль проехал бы по этой теперешней дороге - ведь даже "виллис" с высокими осями раз или два сел на "пузо". Энди это не огорчало: значит, здесь никто не бывал.
- А тут будет электричество, папочка? - спросила Чарли.
- Нет, - сказал он, - и телефона не будет. Нам не стоит включать свет, крошка. Это все равно что выставить объявление: "А МЫ ЗДЕСЬ!" Но есть керосиновые лампы и две бочки с соляркой для кухонной печки. Если, конечно, все не разворовано. - Это его несколько беспокоило. Со времени их последнего приезда сюда цена солярки поднялась настолько, что кража себя оправдала бы.
- А будет... - начала Чарли.
- Вот черт, - сказал Энди. Он резко нажал на тормоз. Впереди поперек дороги лежало дерево - большая старая береза, сваленная какой-то зимней бурей. - Пожалуй, отсюда мы пойдем пешком. Здесь около мили, не больше. Пешком одолеем. - Потом надо будет прийти сюда с лучковой пилой Грэнтера и перепилить дерево. Ему не хотелось оставлять здесь "виллис" Ирва. Это было бы чересчур заметно. Взъерошил ей волосы: