Из пробоины вывалился Северский. Шумно сопя, он по-пластунски пополз к овражку. Потом показался отец Савватий. Борода священника сгорела почти полностью, лицо же стало неузнаваемым под маской из смеси копоти и крови. Отец Савватий тащил на спине гальванера Лаптева. Последний был явно не в себе: он не понимал, что происходит, и старательно вырывался. Они оба отказались от помощи боцмана, и Гаврила тогда поспешил на выручку к кому-то еще…
Над разбитой «камбалой» взвились языки пламени. Кто-то в глубине трюма закричал не своим голосом, уже догадавшись, что ему не выбраться и не спастись. От поверженной машины волнами стал распространяться липкий жар.
В сторону отлетел дельтообразный фрагмент обшивки, закрывавший нос «камбалы». Мы как завороженные проследили за хаотичным полетом куска металла над бесплодной равниной, и я догадался, что последует дальше.
Раздался жуткий, ни на что не похожий визг. Пронзительный, вибрирующий, пробирающий до мозга костей…
Из рубки (я думаю, что открывшийся отсек был рубкой управления «камбалой») вывалилась «шуба». «Хозяин» пылал, словно живой факел.
Повинуясь какому-то чутью, вопящая бестия двинула прямо на нас. Все, кто наивно полагал, что с земли им не подняться ни за какие коврижки, мгновенно оказались на ногах.
От «шубы» отваливались горящие куски. Эти части расползались кто куда, будто были самостоятельными организмами и обладали зачатками разума. «Шуба» выдвинула в стороны четыре похожие на собачьи лапы беспалые руки. Заметалась туда и сюда, точно решила поиграть с нами в салки.
Я поднял с земли увесистый камень и запустил им в бестию. Попал ей в спину. Непрекращающийся вопль взлетел на тон выше. «Шуба» будто врезалась в невидимую стену. Я же поспешил наклониться и подхватить еще один первобытный снаряд.
А «шубу» уже били камнями все кому не лень. Гаврила, Северский, матросы и даже наш священник. Мы улюлюкали, подобно североамериканским индейцам, и подбадривали друг друга окриками. Я с гиканьем запустил в тварь подарочек от себя и снова попал.
Мы забивали «хозяина», взяв его в кольцо. Мы испытывали чувства диких охотников, в западню которых угодил лев-людоед: да воздастся ему по заслугам! Мы больше не боялись раненого чудовища, а скопившаяся внутри злоба и жажда мести рвались наружу убийственным потоком.
С сухим треском лопнул черный череп «носителя». Зашипело, вырываясь через трещину наружу, бледно-желтое студенистое вещество. Душераздирающий вопль оборвался. Сама «шуба» сорвалась с костяного каркаса, из нее посыпались на песок вялые дымящиеся органы: да-да, даже сердце этой бестии, точно земной паук, имело восемь мохнатых лап. Принялся извиваться кольцами сизый кишечник. Покатились по земле расписанные капиллярными дорожками слизистые пузыри.
Ни одной твари не удалось уйти. Мы били гадов камнями до тех пор, пока они не превратились в бесформенные куски растерзанной плоти.
2
Нас догоняла песчаная буря. Тот самый шторм, через границу которого мы проскочили четверть часа назад на летающей машине. Закат растворялся в тревожной мути. Из-за горизонта наползали серо-рыжие тучи, ветер становился с каждой секундой наглее, температура падала. Небо над нами пока было чистым; оно неторопливо наливалось спелым оранжевым цветом… но мыто уже знали, что этот обманчиво-теплый оттенок сулит беду!
— Вот, Георгий, та свобода, о которой вы столько мечтали…
— Прекратите тыкать в меня пальцем, Павел. Или вы мечтали до конца жизни — еще месяц или полтора — жить с ошейником на шее?
— Я не тычу в вас пальцем, Георгий. — Да. Лучше выбросьте из головы и не пробуйте.
Пейзаж отовсюду был одинаковым, куда ни кинь взгляд: на север, на юг, на запад, на восток… Плоская равнина, камень и песок, песок и камень. Единственное место, сулящее мало-мальское укрытие, — это узкий, похожий на канаву овражек. Гаврила вместе с матросами пытался сделать из него временное убежище. Что-то наподобие землянки, накрытой сверху листами обгоревшей обшивки, — их моряки отодрали от разбитой летающей машины.
— У нас нет ни еды, ни воды… — Я зачерпнул пригоршню песка, поднял руку вверх, любуясь, как песчинки вытекают сквозь пальцы. — Если останемся на месте — мы обречены.
— Проклятая буря! — прошипел Северский. — Уходить нужно без промедления. Я опасаюсь, что нас уже хватились.
— Что верно, то верно!
Я поглядел в небо. Не мчится ли сюда серебристая искорка летающей машины, на борту которой — полный набор для охоты на людей: цилиндры, «червелицые» со «стариками» на поводках?
— Знать бы куда идти…
— Я не вижу правым глазом, — неожиданно признался Северский. — Вы можете что-нибудь сделать?
Я пожал плечами:
— Могу. У вас есть нож или хотя бы что-то острое? Северский молча протянул мне трофейную заточку.
— Садитесь на камень, лицом к солнцу, — распорядился я. — Будет больно, но ничего с этим не поделаешь…
Я вскрыл артиллеристу веко. Из-за складок распухшей плоти показался налитый кровью глаз. Северский во время «операции» курил папиросу. Теплых ручейков, которые струились по его лицу, он, похоже, не замечал и не проронил ни звука.
— Вот и все, — сказал я и отошел на три шага назад, словно художник, который решил оценить свою работу со стороны. — Премного благодарен. — Северский достал из кармана грязный носовой платок и вытер им лицо. — Закурите, доктор?
— А как же. Давайте сюда папиросу. На табачный дымок слетелись моряки. Я не докурил папиросу больше чем на треть и отдал ее Гавриле. Боцман сделал две затяжки и передал Лаптеву. А тот поделился со следующим…
Мы остались вдесятером. Избитые, израненные, худые, будто кощеи, — люди с потухшими глазами; в осужденных на казнь через четвертование можно было отыскать больше оптимизма, чем в нас.
— Друзья, дело — табак! — сказал Северский. — Как только закончится буря, сразу выдвинемся в путь.
— Куда, ваше благородие? — спросил артиллериста Лаптев.
Северский задумался.
В самом деле — куда? Пустоши бесплодны, здесь даже мхи не растут. Едой можно разжиться только возле канала, но приблизиться к его руслу — верный способ снова оказаться в плену. Эти зоны жизни контролируются «хозяевами» и их механизмами. Сражаться с теми и другими нам не по силам. К тому же мы попросту не знали, в какую сторону следовало идти, чтобы добраться до ближайшего канала.
— Есть мысль… — Гаврила почесал кудлатую голову. — Надобно бы разделиться на четыре отряда и пойти крестом, — он замахал жилистой рукой, — на норд, на ост, на зюйд и на вест.
Северский хмыкнул.
— Что-то в этом есть, — поддержал боцмана я. — Так мы сможем исследовать большую часть пустоши.
— Идем вперед, скажем… дня два, — продолжил мысль Гаврила, — затем поворачиваем обратно, встречаемся вот на этом самом месте. Бог даст, за отведенное время один из четырех отрядов найдет воду или провиант.
— А ежели никто ничего не найдет? — спросил боцмана угрюмый фельдфебель Ёлкин.
— …и так давно должны были издохнуть, — мрачно ответил Гаврила.
Северский вяло кивнул. Из раны на его веке опять заструилась кровь.
— Пусть будет так, — сказал он. — Остается только переждать бурю.
— Согласен, — поддержал его я, хотя, в общем-то, никто моим мнением не интересовался. — Каким образом мы разделимся?
— Бросим жребий, — предложил Северский. В его ладони появился полураздавленный коробок со спичками. — В двух отрядах будет по три человека, в двух — по два. Возражения есть? Нет? Тогда сперва назначим, какие отряды куда пойдут, а потом уж разберемся с их составом…
Спички тянули не один раз. Тянули так, тянули эдак…
Мне выпало идти на юг, а в напарники судьба посулила Гаврилу. Я решительно ничего не имел против: боцман, конечно, крут нравом сверх меры и рука у него тяжелая, но именно эти «достоинства» не единожды спасали наши шкуры.
Северскому предстояло путешествие на север. Мы даже посмеялись над совпадением, а отец Савватий сказал, что видит в выпавшем жребии знак Божий и что офицеру обязательно повезет. В компанию Северскому записались два матроса. Гальванера Лаптева и отца Савватия ожидала дорога на запад, трех оставшихся моряков — путь на восток.
В убежище мы спустились, когда небо стало темно-коричневым. Перед этим ветер стих, словно копя силы, а затем ожег холодом. Тонны каменного крошева — мелкого и острого — с умопомрачительной скоростью понеслись над равниной. Пыльные струи жалили, будто тучи пакостного гнуса, настырно пытались проникнуть в рот, в нос… В общем, мы поспешили спрятаться.
Но землянка, сооруженная на скорую руку, не желала служить надежной защитой. В овражек задувало, отовсюду клубилась пыль. Мы кашляли, чихали, плевались. Чтоб хоть как-то согреться, нам, здоровым мужчинам, пришлось жаться друг к другу, словно телятам в стойле.
Но землянка, сооруженная на скорую руку, не желала служить надежной защитой. В овражек задувало, отовсюду клубилась пыль. Мы кашляли, чихали, плевались. Чтоб хоть как-то согреться, нам, здоровым мужчинам, пришлось жаться друг к другу, словно телятам в стойле.
Эта была страшная ночь. Я не знаю, удалось ли кому-то из моряков сомкнуть глаз (о возможности выспаться я не заикаюсь вовсе). Ветер выл и стенал, подпрыгивала крыша, собранная из фрагментов обшивки «камбалы»; мы опасались, что в любую секунду она может сорваться и унестись в пустыню.
Очевидно, мы впали в оцепенение, в состояние, наподобие того, в котором насекомые пережидают холода. Быстротечные сновидения, посетившие меня, были мрачны и тягостны. Я видел себя опустившим руки в лохань с похлебкой из человечины. Мне приходилось вылавливать серые разваренные куски, опознавать типы ткани, будто на экзамене по гистологии, а затем съедать их. И я никак не мог прервать отвратительное занятие: во-первых, я был чертовски голоден, во-вторых, меня тут же забросали бы камнями стоящие за спиной «хозяева»…
Перед рассветом воцарилась долгожданная тишина. Мы не нуждались в чьих-либо понуканиях или уговорах: едва буря прекратилась, поползли наружу, вяло передвигая замерзшими членами. Все с тревогой поглядывали в очистившиеся небеса: не раздастся ли в вышине рев двигателей разыскивающего нас летуна.
Сейчас же мы узнали, что в отряде убыло. Умер фельдфебель Ёлкин, его тело пролежало ночь между мною и отцом Савватием, оно даже не успело окоченеть. На лице седоусого моряка застыла полуулыбка — дай бог, если его забрал из этого ада добрый ангел. Ёлкина вынесли наружу. Сразу начался дележ его нехитрого добра. Комуто достались запасные сапоги, кому-то — вторая фланелевая рубаха, кому-то — еще один пропитанный кислым потом полосатый тельник.
Похороны грозили обернуться очередной проволочкой и излишним риском. Всем не терпелось убраться подальше от наполовину погребенного песком остова «камбалы». К тому же многие верили, что удастся отыскать еду и воду, стоит только отойти на версту или две. Я не разделял этот необоснованный оптимизм, мне думалось, что пусоши тянутся на тысячи верст и что мы, измученные и истощенные, ляжем костьми на второй или на третий день пути.
— Идите с Богом! — благословил нас отец Савватий. — Да ниспошлет вам Всевышний манну небесную, а Богородица — свой покров! Ступайте! Ну а мы с Кириллом позаботимся о покойнике.
Маленькое усатое лицо Лаптева сжалось и стало походить на кукиш.
— Не поминайте лихом, братцы! — пролепетал он, глотая слезы. — Даст Бог, свидимся!
И все: энтузиазм сразу куда-то подевался! Невообразимое уныние охватило каждого. Моряки принялись обниматься, хлопать друг друга по плечам, прощаясь. Звучали печальные голоса, то и дело кто-то ронял слезы, растрачивая невосполнимую влагу понапрасну.
— Да что вы рассиропились, как кисейные барышни! — бурчал Северский (сам артиллерист держался от остальных особняком). — Нам предстоит два дня пути вперед и еще два дня — назад! Всего-то! Карманы лучше распорите, чтобы жратвы побольше в них влезло — этих жаб с поросячьими хвостами, грибов-тошнотиков… Через четыре-пять дней снова соберемся вместе. Помянёте мои слова!
— Гаврила! — окликнул я боцмана. — Соловья байками не кормят! Пошли!
— Потопали, пока ноги идут, — согласился мой напарник.
Мы еще раз пожелали нашим друзьям по несчастью удачи и отправились в путь. Горизонт казался таким близким. Протяни руку — и ты уже на другом конце света…
3
Поначалу мы и десяти шагов не могли сделать, чтобы не оглянуться назад. Тоска сжимала сердца; Гаврила разделял мою уверенность, что дорога предстоит в один конец. Мы не строили иллюзий: шансы отыскать еду и воду в пустыне чужой планеты до того, как мы потеряем способность двигаться, были эфемерными.
Мы видели, как возле песчаного холмика, выросшего за минувшую ночь и скрывшего место крушения летающей машины, копошатся две темные фигурки. Это отец Савватий и Лаптев, не имея возможности выкопать могилу, сооружали над телом Ёлкина насыпь из камней. А потом горизонт поглотил и их.
Вдвоем. Только вдвоем против враждебного человеку мира. Вдвоем, на лоне плоской каменистой долины, абсолютно безжизненной, открытой ветрам и чужим взорам. Не было ни конца ни края этой великой пустоши.
Час или два прошагали молча, затем стали перебрасываться фразами на отвлеченные темы.
— Павел Тимофеевич, а жена у тебя есть?
— Нет, Гаврила.
— А чего так?
— Да как-то не случилось. И к лучшему, наверное. А то, представь, сейчас бы гадала: куда супруг запропастился?
— Да, верно. Того гляди, решила бы, что потонул вместе с броненосцем.
— Точно. А что, ты женат, Гаврила?
— Нет. Детей зато много. Стало быть…
— Ха! Это как?
— Как, как! Вот так — много баб за свою жизнь я попортил. У меня, почитай, в каждом порту… как в той поговорке… по две, а то и по три. А скольких силой взял! За это, наверное, сейчас и расплачиваюсь…
Замолчали. Не знаю, о чем думал Гаврила, я же лихорадочно пытался отыскать в своей биографии хотя бы одно прегрешение, за которое меня могло постигнуть столь суровое наказание — быть извлеченным из мира людей и переброшенным через пустоту космоса на чужую планету. Решительно ничего не припоминалось. Да и вообще, прошлая жизнь теперь представлялась каким-то сказочным сном. Как будто настоящими были лишь опостылевший голод, ржавые пески и выветренные камни. Как будто я родился две недели назад, а воспоминания о детстве, о юности — крепко сделанная фальшивка, вроде театральной декорации. И не было у меня никогда родителей, старшего брата, дома в Москве и родового имения в Смоленской губернии…
Когда-то я испытывал дикую влюбленность в двоюродную сестру. Прощаясь перед отъездом в Петербург, я умудрился поцеловать ее в губы. Чем удивил и рассмешил юную светскую львицу, а также подглядывающую за нами челядь.
Это ли мое преступление?
В Петербурге, будучи задумчивым студиозусом, я довольно часто посещал публичный дом. Одна из его нимф была особенно нежна со мной — довольно некрасивым детиной, рано начавшим лысеть, обладателем больших крестьянских рук и полных бабьих бедер. Она называла меня «доктором ее тела». Эта усердная труженица помогла мне вытравить из души недостатки подросткового и юношеского миропонимания. Я перестал встречаться со своей нимфой, когда обнаружил, что какой-то проходимец заразил ее сифилисом.
Это ли мой грех?
Пять лет работал хирургом в Смоленске. Затем решил попробовать себя на стезе судового медика. Чтобы получить назначение на новейший броненосец «Кречет», мне пришлось просить батюшку нанести визит одному знакомому вице-адмиралу.
Это ли моя вина?
Не играл в карты, не пил ведрами водку. Из приятных времяпрепровождений предпочитал чтение и охоту на уток. Охотился вместе со старшим братом Митей и его черным терьером со смешной кличкой Булька в лесах Смоленской губернии. Ни разу в жизни не целился ни в оленя, ни в кабана, ни в медведя. Стрелять в млекопитающих — увольте, развлечение не для меня — слишком уж похожа наша анатомия.
— И матросов я стольких покалечил, — продолжал изливать душу Гаврила. — За дело, думал, покалечил. Да какие могли быть дела!.. Я переменюсь, клянусь своей грешной жизнью! Ты слышишь, доктор? Ведь теперь я знаю, каково оно в аду. Поэтому я переменюсь во что бы то ни стало. Боюсь, уже поздно, но… С каждым шагом… Я иду и прошу: «Господи, прости! Господи прости!»
Очень хотелось мне отмолчаться, но Гаврила, думается, ждал каких-то слов.
— Господь наш милостив, он всех прощает, — ответил я.
— Доктор, как думаешь… мы… кгм… вернемся когда-нибудь домой?
Это ты попал в точку, боцман! Я и сам много раз ломал голову: существует ли возможность совершить путешествие через мировое пространство в обратную сторону? Дело в том, что сообща мы ни разу не обсуждали этот вопрос. Полагаю, каждый из нас мечтал снова ступить на родную землю, но мечтал молча, дабы не травить душу товарищам цианидом ностальгии.
Все наши усилия вчера были направлены исключительно на то, чтобы дожить до сегодня, а сегодня — чтобы дотянуть до завтра. Вырваться когда-нибудь из-под власти «хозяев», обеспечить себя более или менее удобоваримой пищей — таков был предел самых смелых мечтаний.
Я облизал липким языком растрескавшиеся губы и ответил, как на духу:
— Мне кажется, друг мой, куда вероятнее, что через версту или через две мы набредем на финиковую рощу, посреди которой окажется озеро с прозрачной водой, а в озере — ленивая форель…
— Форель! — рассмеялся Гаврила. — Ха-ха! Ленивая!
— …чем то, что мы когда-нибудь покинем этот сатанинский мир.
Гаврила цыкнул зубом. Почесал за ухом, как собака, и снова спросил: — А если бы мы захватили корабль, на котором плавают между… этими… тьфу!