Без Иры?
И если я оказался в другой эмуляции, почему помню себя таким, каким был? Хорошо, я помню всю свою жизнь в «реальной» Вселенной, это как бы «родовая» моя память — никуда она не денется. Но почему я помню и прошлую эмуляцию, а не только эту, в которой оказался? По идее…
По какой идее? Что я знал об устройстве и связи миров, чтобы строить предположения? Если я найду ещё одну двушку…
— Алло, — растягивая звуки, произнесла Лиля. — Алло…
Она могла повторять «алло» до бесконечности, если в трубке не отвечали. Иногда что-то не срабатывало, звука не было, Лиля прекрасно понимала, что соединение не произошло, но всё равно повторяла «алло», пока я не подходил, забирал у неё трубку и опускал на рычаг.
— Это я. Дома всё в порядке?
— Миша, — возмутилась Лиля. — Восьмой час! Ужин стынет! Где ты? Почему, если опаздываешь, не позвонил раньше? Я тут места не нахожу!
Обвинять она тоже могла до бесконечности, если её не остановить…
— Задержался на работе, извини, — пробормотал я. — Буду через полчаса.
— Второй раз греть не стану, — сообщила Лиля.
Это был в точности такой же мир, где я прожил тридцать шесть лет жизни. Единственное отличие (может, были другие, но я их не вспомнил) заключалось в том, что здесь не было Иры. Вообще. Никогда.
— Помнишь, ты звонил по моей просьбе и искал Иру Маликову, она работала в Институте экономики? — спросил я у Лёвы, прекрасно зная ответ.
— Нет, — ответил он. — Ира? Не помню.
— А как мы на третьем курсе в КВН участвовали, помнишь? Ночью ездили репетировать в ДК Ильича?
— Конечно! — оживился Лёва. — Гусман экзамены устраивал для знатоков анекдотов…
Всё он помнил прекрасно, всё в этом мире происходило так же, как в том, откуда я попал в этот, не поняв, в какой именно момент это случилось.
— Можно Иру? — спросил я, позвонив в отдел переводов Института экономики.
— Простите, кого? — отозвался женский голос. — Иру? Маликову? Такая у нас не работает. Раньше? Нет, и раньше тоже, я здесь уже двадцатый год…
Я просмотрел газеты за весь месяц, журнал «Огонёк» за весь год и учебник новейшей истории для десятого класса: двадцатый век, революция, Советский Союз… Всё так. Всё, как я помнил. И так же, как помнил по прежней эмуляции, где прожил… Сколько?
Почему-то раньше эта мысль не приходила мне в голову. Меня занимали другие проблемы. В книге Типлера, страницы которой возникали у меня в памяти, будто фотографические изображения, проступавшие на бумаге в растворе проявителя, было сказано: «воскреснуть» для новой жизни в той или иной эмуляции человек может в любом возрасте — в сорок лет или двадцать, в том физическом состоянии, которое его больше устраивает.
Я помнил себя примерно с восьмилетнего возраста. Прежде мне это не казалось странным. Мама часто спрашивала: «Помнишь, когда тебе было четыре, ты перебегал улицу за мячом, и тебя едва не сбила машина? А помнишь, как мы ехали на дачу, солнце только что взошло, было так красиво! Тебе тогда было пять, неужели не помнишь?»
Я помнил жизнь, которую прожил до конца. Помнил свою смерть, но помнил и раннее детство. В полтора года заболел скарлатиной и лежал в больнице. Первый раз пришлось расстаться с мамой, и я весь день проплакал, закутавшись в одеяло с головой, не хотел есть, не принимал лекарств. Маму в инфекционное отделение не пускали, и женщина-врач, которую я невзлюбил с первого взгляда, сердито на меня кричала, а другая, тоже в белом халате, её урезонивала. Слов я не помнил, но ощущал отношение — злое, нетерпеливое, и доброе, понимающее.
Сидя в библиотеке Академии и перелистывая заказанный по межбиблиотечному абонементу журнал со статьёй Цвикки, в которой ни слова не было о нестыковках в определении масс скоплений галактик, я понял, что это не могло быть случайным совпадением. Не то чтобы понял, а осознал, как осознают индуисты Истину, которую не могут выразить словами, просто знают, что она есть и она им отныне известна.
Мы с Ирой — только мы — помнили себя в «реальном» мироздании, существовавшем после Большого взрыва, в той Вселенной, эволюция которой породила, в конце концов, Точку Омега.
Мы с Ирой — только мы — могли перемещаться из одной эмуляции в другую, сохраняя память о каждом прожитом мгновении.
Я знал, что не смогу жить в мире, где нет Иры, и где моя память сведёт меня с ума. Здесь я стоял, когда Ира вошла в холл… Здесь я ждал её после работы… Здесь мы гуляли, и я впервые сказал, что не могу без неё жить. То есть, не впервые, конечно. Впервые я сказал Ире «люблю» через месяц после того, как мы познакомились на автобусной остановке в том мире, где я не был женат и не знал Лилю.
— Миша, о чём ты всё время думаешь? — говорила Лиля, когда я вечерами сидел на диване перед телевизором, но смотрел не на экран, а внутрь себя, где неприкаянно бродили воспоминания о том, чего никогда не происходило. — Ты на меня внимания не обращаешь, я тебе рассказываю…
— Я всё слышу. — Я слышал каждое слово и мог повторить, но эта память была отдельно от главной, казалась временной, поверхностной, она нужна была здесь и сейчас, чтобы я не выглядел в этом мире сумасшедшим.
Я понимал теперь две вещи. Во-первых, необходимо придумать что-то, чтобы оказаться в той эмуляции, где есть Ира. Во-вторых, оказавшись, наконец, вместе, мы должны будем придумать что-то, чтобы никогда не расставаться. Чтобы вселенский компьютер (вот слово не из этой моей жизни, а из настоящей, прожитой до конца) не выбрасывал нас из эмуляции, где мы вместе. Что придумать? Как сделать?
— Иди спать, Миша, — вздыхала Лиля, отчаявшись вызвать меня на откровенность. Я шёл спать, и Лиля прижималась ко мне в постели, она хотела тепла, она ещё много чего хотела, чего я в последнее время дать ей не то чтобы не мог… не хотел… скорее не мог, не получалось. Воспоминание о том, как мы с Ирой целовались в парке, лишало меня моральных… нет, при чём здесь мораль, я был со своей женой… В общем, что-то происходило со мной, я бормотал: «извини, устал сегодня» и знал, что, отворачиваясь и сглатывая слёзы, Лиля укреплялась в мысли, что у меня кто-то есть, иначе почему я так изменился.
Лиле в голову не приходило, что изменился не я, изменилась моя память. Впрочем, разве не память определяет, кто мы есть, откуда пришли? И, следовательно, направление будущего жизненного пути тоже определяет память. У человека без прошлого нет и определённого будущего.
А какое будущее у человека, прошлое которого ветвится, как корни высокого дерева?
Я съездил на переговорный пункт и позвонил Боре, истратив на разговор четверть зарплаты. Знал — Лиля потребует отчёта и будет недовольна: если разговор по работе, то почему не заказал из института?
— Боря, — спросил я после того, как мы обменялись приветствиями, — помнишь, я звонил тебе месяц назад и спрашивал о физике по фамилии Типлер?
— А что? Я тебе сказал, что не знаю такого.
— Я подумал, что ты… возможно…
— Да! — воскликнул Борис. — Я собирался написать тебе письмо, но раз ты позвонил… Не знаю, зачем тебе, но Типлер действительно существует.
— Действительно, — повторил я. — Но месяц назад…
— Ты спрашивал о физиках! А Фрэнк Типлер — химик! В семьдесят пятому году защитил докторат в МИТе. Мне и тему назвали, но я не запомнил, химические термины вылетают из памяти, как через дырки в решете. Зачем тебе Типлер? Он работает в Калтехе, и, если тебе что-то нужно, я могу у него спросить. Мне проще, мои письма не проходят через экспертный отдел, ты знаешь.
У Шарова было особое разрешение, и Боря в своей научной переписке был избавлен от необходимости представлять письма на экспертизу.
— Нет, — сказал я, — у меня нет вопросов к Типлеру. Тем более, если он химик.
— Тогда почему…
Боре было интересно. А я не собирался объяснять.
— Спасибо, — сказал я. — До свиданья, Боря.
В этой эмуляции химик Типлер никогда не напишет книгу о Точке Омега. Но здесь он хотя бы существует.
На работе мы с Яшаром по-прежнему занимались внегалактическими рентгеновскими источниками. Я писал черновик статьи, выводил на бумаге слова, формулы, приложил графики и гистограммы. Яшар посмотрел из-за моего плеча и спросил:
— Что такое тёмное вещество?
Я действительно это написал — слова сами легли на бумагу. О том, что в исследуемой части Вселенной не удалось обнаружить признаков невидимой массы.
— Тёмное вещество… — пробормотал я, соображая, как ответить на вопрос шефа. — Ну… Вещество, которое пока невозможно обнаружить. Скажем, нейтронные звёзды в галактиках, чёрные дыры, остывшие белые карлики.
— Так бы и писал, — недовольно сказал Яшар. — Я понимаю, почему тебе захотелось обозначить многообразие объектов одним словом, но придумывать термины не надо.
Смяв лист, я отправил его в корзину.
— Кстати, — сказал шеф, — я слышал, скоро, возможно, отменят экспертные комиссии. Можно будет посылать статьи в зарубежные журналы.
Смяв лист, я отправил его в корзину.
— Кстати, — сказал шеф, — я слышал, скоро, возможно, отменят экспертные комиссии. Можно будет посылать статьи в зарубежные журналы.
— Да? — вяло удивился я. На моей памяти экспертные комиссии отменили то ли в восемьдесят седьмом, то ли чуть позже, сейчас на дворе был восемьдесят шестой, и Горбачёв ещё не стал генсеком.
— Говорят, — неопределённо сказал шеф. Видимо, он тоже не особенно верил, что простым научным сотрудникам, вроде нас, разрешат беспрепятственно делиться результатами исследований с учёными в других странах. А как же престиж отечественной науки, о котором говорили на каждом заседании Учёного совета? Как же государственные секреты, которые нужно охранять от настырного внимания западных спецслужб? Вряд ли можно было считать секретом распределение масс в скоплениях. Всё, что получили мы с шефом, скорее всего, уже нарисовано кем-нибудь в Кембридже или Массачусетсе. Меня часто посещало ощущение, что мы всё время опаздываем, не поспеваем за мировой наукой.
Если бы я оставил фразу о тёмном веществе, это могло привлечь внимание к проблеме. Могло стимулировать исследования в новом направлении.
Не нужно. Не я этот термин изобрёл и не здесь о нём узнал. В корзину.
Странное возникло ощущение — будто я уже выбрасывал в эту корзину именно этот лист бумаги со словами о тёмном веществе.
Я тряхнул головой, отгоняя несуществующее воспоминание, и заторопился домой — вечером обещал приехать Лёва.
Пройдя до выхода из академического сада, я едва не столкнулся с женщиной, спешившей навстречу. Мы оба пробормотали «извините», попытались друг друга обойти, одновременно подняли взгляды…
— Ира! — воскликнул я и протянул к ней руки.
— Миша… — она приложила ладони к щекам знакомым жестом и посмотрела на меня, как на привидение, неожиданно возникшее на её пути. Страх? Недоумение? Но она меня узнала. Значит…
— Миша, — повторила она, и наши ладони сцепились. У Иры были холодные пальцы, и я сжал их так сильно, что, мне показалось, что-то хрустнуло — во мне или в ней, определить я не мог.
— Как долго я тебя ждал! — вырвалось у меня.
— Господи! — одновременно произнесла Ира. — Как долго я ждала тебя!
Держась за руки, мы вошли в сад и опустились на ту самую скамью, на которой уже много раз сидели. Осмотревшись, Ира сказала с удивлением:
— Я и не подозревала, что ваш академический сад так красив изнутри.
— Ваш? — уцепился я за слово. — Ты работаешь не в Институте экономики?
— Нет, — Ира внимательно меня разглядывала, поглаживая мою ладонь своей.
Если она меня узнала…
— Ты вспомнила свою смерть? — спросил я, и ладонь её крепче сжала мою. Вспомнила. Давно?
— Твою тоже, — голос её был еле слышен.
— Ладно, мою, — пробормотал я. — Ты прожила после меня три года…
— И три месяца, — добавила она. — И каждый прожитый без тебя день был мучением. Как хорошо, что я умерла!
Как хорошо, что наш разговор никто не слышал. Представляю, что о нас могли подумать.
Мы просидели в саду до вечера. Со стороны моря поднялась огромная рыжая полная и самодовольная луна.
— Господи! — воскликнула Ира. — Меня, наверно, уже с милицией ищут!
Я ничего не сказал, но посмотрел на часы — четверть девятого! — и подумал, что Лёва наверняка что-нибудь Лиле наплёл о неожиданном заседании Учёного совета по присуждению докторских степеней.
За три часа я успел узнать, что свою жизнь от детских лет до смерти Ира вспомнила однажды, когда шла с работы. Споткнулась; хорошо, что не упала. Дыхание прервалось, сердце захолонуло. Она присела на каменный бордюр у памятника Джапаридзе…
Работала Ира не в Академии, а в Бакводоканале, переводила тексты с пяти языков — английского, французского, испанского, немецкого и польского — по заказам, разрешённым экспертным советом.
Замужем. Господи, подумал я, только этого не хватало! Детей нет (слава Богу), хотя она очень хотела. Муж? Алик его зовут. Неплохой человек, заботливый, работает в Политехе (неужели Лёва с ним знаком? Я спрашивал его об Ире, а не о её муже, о котором не имел ни малейшего понятия!), преподаёт органическую химию (Лёва может его не знать, с химиками он вряд ли общается).
— Я думала, — сказала Ира отрешённым голосом, будто не о себе рассказывала, а о плохо известной ей женщине, — что любила его. Наверно, это была привязанность, привычка, мы семь лет женаты… А когда вдруг накатило, и я вспомнила свою настоящую жизнь, тебя, Женечку, всё-всё-всё… Спросила себя: что я здесь делаю? Зачем я здесь, если уже умерла?
— Настоящую жизнь, — пробормотал я. — Ты думаешь…
— Конечно! — сказала она убеждённо. — Та жизнь была настоящей, а эта как… не знаю… то есть, сейчас поняла. Только что. Ожидание. Я жила в ожидании и всегда чувствовала это.
— Всегда… С какого возраста ты себя помнишь?
Я должен был знать, в какой для неё момент возникла эта эмуляция, в каком возрасте Ира «воскресла».
— Знаешь, Миша, — задумчиво произнесла Ира, — ты хорошо спросил. Это, наверно, странно, но детство я помню по рассказам мамы. Сама я как-то… Мама любила вспоминать, я любила слушать, и у меня как бы возрождалась память. Понимаю, что на самом деле, скорее всего, не помнила, но мамины рассказы были такие живые… И мне стало казаться, будто она извлекает их не из своей памяти, а из моей.
— Наведённые воспоминания.
— Что?
— Неважно.
С наведёнными воспоминаниями я столкнулся году, кажется, в девяносто седьмом, когда писал для журнала статью-расследование о махинациях известного в те годы в Израиле «экстрасенса»: он обучал желающих (за деньги, естественно) астральному каратэ и, тем временем, гипнотизируя или как-то ещё воздействуя на психику, внушал жертвам ложные воспоминания. Они вспоминали, что задолжали своему гуру двести тысяч шекелей, долг надо отдавать, а где взять такие деньги? Расследование (полицейское, в том числе) началось после того, как одна из жертв, молодая женщина, мать-одиночка, повесилась, поняв, что запуталась в долгах, которых на самом деле не существовало.
— Значит, — сказал я, — «воскресла» ты в возрасте лет пятнадцати.
— Воскресла?
Я объяснил ей про Точку Омега и, пока говорил, мне начало казаться, что всё это Ира уже слышала, уже знает, она кивала и не задавала вопросов, как тогда, в первый раз, несколько месяцев назад. Тогда она много спрашивала и раздумывала, а сейчас только слушала — неужели помнила что-то и из той своей жизни?
— Ты когда-нибудь работала в Институте экономики? — спросил я, прервав объяснения.
— Нет, — сказал она, помедлив, будто ей вспомнилось что-то… не настоящее… а как бы… Нечто, что могло бы быть, но чего не было на самом деле… или было?
— Нет? — повторил я.
Ира помолчала.
— Знаешь, — заговорила она, наконец, взвешивая каждое слово на весах памяти, — ты сказал, и будто действительно возникла наведённая память… как мама мне о детстве рассказывала. Смутно вспоминается…
— Что? — заинтересованно спросил я. — Не буду напоминать. Попробуй сама…
— Ты, — она опять помедлила, — знал меня, когда я работала в Институте экономики?
Я промолчал, глядя на луну, уже высоко поднявшуюся над крышами — белое лицо паяца.
— Мы были знакомы? Я хочу сказать: мы прожили жизнь вместе, но у меня ощущение…
— Не думай сейчас об этом, — быстро сказал я. Не хватало, чтобы воспоминания перемешались в её сознании так, что не разберёшься, откуда какое.
И ещё само собой сказалось, я сам не ожидал, что произнесу такое:
— Мы не должны больше расставаться. Ни на секунду. Иначе…
Иначе мир мог опять измениться, мы опять оказались бы в разных эмуляциях, я не знал, в какое мгновение происходит переход. Но в сознании отложилось, что, если не расставаться, пусть мир меняется, мы всё равно будем вместе.
— Да, — сказала Ира.
Решимости у неё было больше, чем у меня.
— Всё равно, — сказала она, — Алик меня уже ищет. Может, в милицию позвонил. Я не вернусь домой. Не смогу с ним. Не смогу посмотреть в глаза, не то что…
«Лечь в постель», — закончил я за неё фразу. А я мог? Сейчас?
Не вернуться? Лиля с ума сходит, Вова не спит, оба стоят у окна, высматривают папу на улице, а он всё не идёт. Двенадцатый час… Лёва, если и пробовал меня «отмазать», скорее всего, оставил попытки и уехал к себе, в холостяцкую квартиру, где меня не стали бы искать.
— Поедем к моему другу, — сказал я. — Бог не выдаст, свинья не съест.
С какого бодуна пришла мне в голову эта пословица? Может, я и читал где-то когда-то, но точно не держал в активной памяти.
— Меня знобит, — сказала Ира.
Мы обнялись и долго целовались. Кто-то проходил мимо, я слышал шаги, кто-то хихикнул, приняв нас за влюблённую парочку (и разве ошибся?).
Когда мы пришли в себя, луна поднялась почти до шпиля Академии. На моих часах было десять минут первого, и я подумал, что даже для Лёвы это был час поздний и к принятию быстрых решений не располагавший. Автобусы не ходили, добираться придётся пешком. Почти час ходьбы.