А если говорить о мифе про отсутствие новых политиков, то лично мне это очень напоминает уловки опостылевшей жены, которая долдонит мужу, что все остальные женщины страхолюдины. Авось поверит и не разведется… И если в телерепортажах не выбирать специальные ракурсы, при коих даже сократовский лоб выглядит неандертальским, и если не выхватывать из выступлений звуки, напоминающие бурчанье в животе, то даже совершенно неискушенные люди очень скоро увидят этих новых политиков.
– Ну хорошо, в политике все плохо. А в литературе?
– А в литературе, как выражается нынешняя молодежь, вообще – вилы. Третья историческая аналогия. Вскоре после Октябрьского переворота начался так называемый «кафейный период» отечественной словесности. Назывался он так потому, что в разоренной Гражданской войной России книги почти не выходили, и голодные писатели собирались в нетопленых кафешках и читали друг другу романы, поэмы, статьи, пьесы… Слава богу, сейчас социально-политическое противостояние еще не обернулось гражданской войной, а экономическая неразбериха – разрухой. И лотки завалены свежеотпечатанными книгами. Тем не менее наша современная литература сейчас переживает второй «кафейный период». На заваленных счастливыми проститутками лотках современных авторов вы почти не найдете.
У писателей есть известное профессиональное выражение – «писать в стол». В годы всемогущества цензуры в стол писали десятки литераторов. Их не печатали по идеологическим соображениям. Моя повесть «Сто дней до приказа» пролежала в столе семь лет, «ЧП районного масштаба» – пять. И это далеко не рекорд. Сегодня писателей не печатают по экономическим соображениям и в стол пишут сотни авторов! Причем я имею в виду не идеологически выверенных бездарей, набившихся в литературу в годы застоя (они-то прекрасно устроились и уже взахлеб обслуживают новую идеологию), я имею в виду серьезных, талантливых писателей.
Конечно, можно заявить, что, мол, они стали хуже писать. А может, наоборот, люди стали хуже читать? Ведь эстетический вкус народа – вещь настолько хрупкая, что его нужно хранить в вате, а по нему грохнули миллионами пудов постыдной макулатуры! Уже говорено и переговорено, что экономящие на культуре экономят на будущем своего Отечества. Но вот странный факт: эта расточительная экономия торжествует именно тогда, когда к власти пришли люди, вроде бы гордящиеся своим хорошим образованием и выдающимся языкознанием. Да что там!.. Почти все наши нынешние лидеры – писатели в буквальном смысле слова. Они даже подарили родной литературе новый жанр – мемуары быстрого реагирования!
– Юра, по-моему, ты все-таки сгущаешь краски. Все плохо, всем плохо…
– Конечно, не все и не всем. Кое-кому просто отлично. Но ведь и до реформ были люди, которым было хорошо, даже очень хорошо, однако это никого не остановило, даже подхлестнуло. Речь о другом. Если б писатели не сгущали красок, люди не реагировали бы так остро на промахи власти и не было бы революций, переворотов, перестроек… История остановилась бы. Это, конечно, шутка, но…
А вообще-то по моей классификации писатели, шире – деятели культуры, делятся на «заботников» и «алармистов». Оба слова из Даля. Ну, заботник – и так понятно. А алармист (от «аларм» – тревога) «все государственные и народные события шумно толкует в дурную сторону, пророча беду, тревожа этим общество…».
– Себя-то ты кем считаешь – заботником или алармистом?
– Знаешь, скорее всего я алармист по форме и заботник по содержанию. Мне кажется, это честнее, чем наоборот. Быть заботником по форме и алармистом по содержанию подловато, но как раз такие писатели нравятся критике…
– То, что ты критиков не любишь, общеизвестно…
– А за что любить литературную критику? За что любить человека, которого попросили видеокамерой запечатлеть свадебную церемонию, а он норовит усесться, а то и улечься на место жениха. А если серьезно, то настоящих критиков, чувствующих и понимающих текст, у нас единицы как справа, так и слева. Остальные же – сотрудники комбината литературно-критических услуг. Оттого, что «таланты» назначаются теперь не в отделе культуры ЦК КПСС, а на квартире какого-нибудь влиятельного литературного координатора, для отечественной словесности ничего не изменилось. Впрочем, в конечном счете решает читатель, и поэтому в далекой перспективе каждому воздастся по текстам его…
– Юра, больше года назад был объявлен выход твоего двухтомника. Когда он появится?
– Думаю, в начале осени. Есть трудности. Об их причинах мы уже поговорили.
– Повесть «Демгородок» вошла в двухтомник?
– Нет. Журнальный вариант выйдет в восьмом номере журнала «Смена», а отдельное издание – в издательстве «Инженер».
– Давай, пожалуй, поговорим немного о «Демгородке». Как у тебя появилась сама мысль отправить нынешних политиков в строго охраняемое садово-огородное товарищество? Причем я заметила: у тебя там все вместе – и демократы, и коммунисты, и люди президента, и нардепы…
– Это было два года назад. Я копался в своем огороде и размышлял о будущих видах России…
– Ни больше ни меньше?
– А почему бы и нет? И вот я подумал: судя по событиям августа 1991 года, классик прав: сначала трагедия, потом фарс. Именно так мне и увиделся грядущий военный переворот, который обязательно произойдет, если политики будут продолжать относиться к людям, как к дрозофилам. И я убежден, что в военном перевороте всегда прежде виноваты те, кто довел страну до военного переворота, а лишь потом – сами переворотчики. Причем я сознательно отказался от сценария «Альенде становится Пиночетом»: он наиболее вероятен и потому для литературы менее интересен. А вот второй сценарий – суровый офицер мозолистой рукой удушает демократию – мне показался более привлекательным. Во-первых, это маловероятно: армия у нас всегда считала пломбы во рту политики. Во-вторых, именно из этого варианта наши средства массовой информации заранее раскрутили впечатляющий миф ужасов. А разрушение мифов – важнейшая задача литературы. Вот почему в повести «Демгородок» в результате указа Избавителя Отечества адмирала Рыка все врагоугодники и отчизнопродавцы свезены в Демгородок и с запасом семян посажены каждый на свои шесть соток. Причем садовые домики вчерашних лютых врагов оказываются рядом, через заборчик. Кстати, так уже в русской эмиграции бывало…
– И все-таки, несмотря ни на что, ты работаешь?
– Пишу повесть «Гипсовый трубач». Это о нашем растерянном поколении. Идет работа над инсценировкой «Парижской любви» в Театре имени Гоголя. Намечается кое-что с кино…
– Вот о кино – интересно! Ведь почти все твои прежние повести экранизированы. Что теперь?..
– Оригинальный сценарий, уже дважды перед этим закрытый. «Мама в строю», кинокомедия про армию. Добрая. Сегодня на армию сердиться грешно. Но, разумеется, на картину нет денег. Ведь остаточный принцип финансирования культуры сменился новым – ошметочным. Если в отечественной литературе «кафейный» период, то в отечественном кино – американский. Скоро люди будут использовать видеомагнитофоны, чтобы поглядеть «Весну на Заречной улице» и прийти в себя! Но это тема другого очень некороткого разговора…
Беседовала Елена ГРАНДОВА«Неделя», № 26,1993 г.Кто-кто в «Демгородке» живет?
– Юрий Михайлович, вы – непосредственный участник так называемого литературного процесса, который в настоящее время в сфере искусств наименее заметен. Если можно говорить о «театральном буме» (хотя далеко не все новые спектакли являются шедеврами), если ежемесячно открываются десятки различных художественных выставок, то читатели не могут порадоваться обилию сколько-нибудь заметных литературных новинок. Чем это, на ваш взгляд, объясняется?
– В России традиционно искусство и литература развивались под патронажем государства. Конечно, в обмен на поддержку государство, особенно после революции, требовало от деятелей культуры множество мелких и крупных услуг, но и само в свою очередь заботилось о них. Так, возможность советского писателя спокойно жить и работать от книги до книги всегда, насколько я знаю, вызывала зависть западных литераторов. А наш Литфонд был для них просто сказкой из «Тысячи и одной ночи». Нет, я не идеализирую застой, я просто не желаю тиражировать безнравственный миф о «проклятом прошлом».
– Подавляющее большинство писателей сегодня литературным трудом прокормиться не могут. Вероятно, проще всего закрыть «нерентабельное предприятие» и переквалифицироваться. И многие именно так поступают, хотя для настоящего писателя сменить профессию означает сменить судьбу. Конечно, отсутствие «товара», производимого этими «нерентабельными предприятиями», не так бросается в глаза, как недостаток спичек или сигарет; но зато последствия гораздо разрушительнее… В этой ситуации многие писатели, бывшие ранее на вольных хлебах, устраиваются на службу, чтобы обеспечить хоть какой-то прожиточный минимум. Ваше выдвижение в кандидаты на пост главного редактора журнала «Юность» – это тоже желание обеспечить стабильный заработок или все связано с личными симпатиями к данному изданию?
– Подавляющее большинство писателей сегодня литературным трудом прокормиться не могут. Вероятно, проще всего закрыть «нерентабельное предприятие» и переквалифицироваться. И многие именно так поступают, хотя для настоящего писателя сменить профессию означает сменить судьбу. Конечно, отсутствие «товара», производимого этими «нерентабельными предприятиями», не так бросается в глаза, как недостаток спичек или сигарет; но зато последствия гораздо разрушительнее… В этой ситуации многие писатели, бывшие ранее на вольных хлебах, устраиваются на службу, чтобы обеспечить хоть какой-то прожиточный минимум. Ваше выдвижение в кандидаты на пост главного редактора журнала «Юность» – это тоже желание обеспечить стабильный заработок или все связано с личными симпатиями к данному изданию?
– Наверное, я один из немногих писателей моего поколения, живущий литературным заработком, на вольных хлебах. Хотя все возможности стать получающим зарплату секретарем Союза писателей или главным редактором у меня были. В момент какого-то кадрового помрачения, в результате которого и явились на нашу голову многие нынешние столоначальники, мне даже предлагали возглавить газету «Красная звезда». Но я дорожу творческой свободой.
Однако «Юность» – это особая статья. Как прозаик я родился в этом журнале. Благодаря личному мужеству Андрея Дмитриевича Дементьева, в течение многих лет возглавлявшего журнал, еще в те откровенно цензурные годы были напечатаны мои повести «ЧП районного масштаба» и «Сто дней до приказа». Все мои произведения без исключения увидели свет в «Юности», я очень благодарен этому журналу, точнее, тому журналу, который был до ухода из него А. Дементьева и редколлегии.
Кстати, моя фамилия в списке членов редколлегии в первом номере за этот год, вышедшем после полугодичной паузы, это какая-то целенаправленная ошибка. Я тоже вышел из редколлегии. И дело не в том, что А. Дементьев, уходя, порекомендовал меня на пост главного редактора, а меня не выбрали. Возглавлять журнал в наше сумасшедшее время – тяжкий крест, и нужно сто раз подумать, прежде чем взвалить его на себя. Дело в отношении. Я все понимаю, все моральные и материальные проблемы сотрудников журнала, но как можно решать судьбу издания, не поставив даже писательскую редколлегию в известность?! Вместо альтернативных выборов устроить аппаратный междусобойчик!
– Как вы уже говорили, традиционно все ваши новые произведения первоначально печатались в «Юности». В каком же журнале теперь мы сможем их прочитать?
– Сейчас так много различных изданий, что проблемы, где напечататься, лично у меня не было: после публикации фрагментов новой повести поступило несколько предложений, но я, если честно говорить, избалован широкой аудиторией прежней «Юности». А новые, малотиражные издания рассчитаны, по-моему, в основном на экспериментальную прозу, интересную самим экспериментаторам и их друзьям. Поэтому особого выбора у меня не было, ибо широко популярных изданий, сориентированных на близкого мне читателя, очень мало, если не сказать – единицы. Я предложил повесть в журнал «Смена», который возглавляет Михаил Кизилов, повесть понравилась и увидит свет в восьмом номере за этот год.
– Здесь, я думаю, уместен вопрос: о чем ваша новая повесть?
– Это несколько необычная для меня вещь – антиутопия. Подзаголовок у нее – «Выдуманная История». А называется повесть «Демгородок».
Не знаю, как вы, как мои читатели, но лично я перестройку в том виде, в каком она состоялась, воспринял чрезвычайно болезненно. Флобер шутил, что архитекторы – обычно дураки, забывают, что в доме должна быть лестница. Кто же тогда наши «архитекторы», если они забыли даже о том, что в доме люди живут? Нам второй раз за один век навязали грех большевистского нетерпения. Только тогда железной метлой загоняли в социализм, а теперь той же метлой оттуда выгоняют. Зачем? Ну, разумеется, ради нашего же блага. Причем нас с вами, как водится, даже не спросили…
– А референдум?
– А это был не референдум. Это был общенациональный тест на то, как население усваивает штампы средств массовой информации. Подтвердилось: усваивает хорошо. Ну, посудите сами, если бы власть в действительности хотела узнать, что о ней и ее курсе думает народ, разве она бы стала превращать телевизор – а во время подготовки к референдуму в особенности – в пресс для штамповки единомыслящих мозгов? Еще три года назад я писал о том, что начавшиеся процессы с подлинной демократией ничего общего не имеют, что это всего-навсего «комедия политических масок», за которыми скрывается все то же большевистское презрение к человеку. А расплатой за эту буффонаду стала трагедия распадающейся державы (не империи, а державы!), трагедия людей, гибнущих на своей земле, трагедия тех, кто оказался без родины там, где родился и вырос… Только пусть мне не говорят, что реформ без издержек не бывает. По этой логике и Ленин – лучший друг детей, а Сталин – отец родной!
Два года я не писал, поскольку литературный труд казался мне ерундой по сравнению с катаклизмами, которые трясут страну, по сравнению с всеобщим распадом. Но потом понял, что все это когда-нибудь кончится (во что трансформируется – вопрос другой), и нужно зафиксировать, сберечь настоящий момент – не «дословно», хронологически, как в газетных публикациях, а в художественной форме.
В новой повести я попытался смоделировать, чем могут завершиться процессы, идущие в стране. Если реформы будут углублять социально-нравственный раскол, то, возможно, и военным переворотом. Причем, я убежден, в военном перевороте прежде всего виноваты те, кто неумными действиями сделал военный переворот в государстве возможным, а только потом те военные, что непосредственно переворот осуществили!
Я допускаю и левый переворот, кстати, не менее кровавый, но мне захотелось смоделировать правый, ибо им пугают больше всего.
– Допустим, к власти в результате «ядерного шантажа» приходит обыкновенный командир подводной лодки. Какие шаги предпримет новый диктатор? По моей версии, он соберет всех, кто довел страну «до жизни такой», и посадит их хоть и за проволоку, но в садово-огородное товарищество, где все будут наделены шестью сотками и щитовым домиком, – словом, тем, что ныне является пределом мечтаний рядового труженика. Диктатура в стране будет развиваться по своим законам, а в «Демгородке» – где встретятся бывшие противники и соратники по партиям, создатели законов, журналисты, экстрасенсы, ученые мужья… окажется там даже бывший народный депутат, все время спавший на сессиях и неоднократно показанный в таком состоянии по телевизору… – там продолжится жизнь по старым (нашим нынешним) законам – с разборками, кто чем занимался до августа 1991 года и после него…
– Но «Демгородок» – это не только политическая сатира, но и повесть о любви. На фоне «реформ» И. О. (Избавителя Отечества) адмирала Рыка и жизни врагоугодников и отчизнопродавцев разворачивается история любви ассенизатора и дочери крупного злодеятеля, выпускницы Кембриджа. Однако пересказывать художественное произведение – неблагодарное и ненужное занятие. Могу только добавить, что моя новая повесть – это и антиутопия, и политическая сатира, и детектив, и «лавстори», и литературная пародия.
– «Демгородок» уже завершен, а завершился ли ваш растянувшийся на два года творческий кризис?
– Я сейчас тружусь над повестью, работу над которой прервал, когда «пошел» «Демгородок». Называется она «Гипсовый трубач», и говорится в ней о нашем поколении – без злобной иронии, без отречения от своих прежних взглядов, без обличительства, а с легкой ностальгией. Задумано еще одно произведение, которое в определенной степени будет касаться оккультных наук, поэтому я сейчас читаю много книг на эту тему.
Возобновились также мои контакты с кино и театром. Вроде бы сдвинулась с мертвой точки работа над фильмом «Мама в строю» – комедией о родительнице, которая пошла служить в армию вместо своего сына. Театр имени Гоголя решил инсценировать мою повесть «Парижская любовь Кости Гуманкова». Она была напечатана в «Юности» в довольно неудачное время – в самый пик всеобщей (в том числе в литературе) озлобленности. Критики тогда писали, что Поляков утратил хватку, стал беззубым. У нас ведь считается, что функции литературы – зубами рвать живое тело действительности. Тогда как я считаю, зубы ей нужны лишь для того, чтобы сделать надкус, когда надо отсосать из ранки яд. Сейчас люди уже устали от ненависти. Поэтому и возродился интерес к моей «беззубой» повести «Парижская любовь…».
Однако любопытно, что экранизации моих «зубастых» повестей – фильмы «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», «Работа над ошибками», – имевшие серьезный резонанс, по телевизору никогда не показывают, фрагменты – да, а полностью – нет. Думаю, это связано с тем, что я часто в печати критикую однобокость нынешнего телевидения, особенно российского, а это тем более обидно, что возглавляет его нынче наш брат – писатель Олег Попцов. Впрочем, ничего тут особенного нет: критический реализм, к коему я смею относить и свои книжки, никогда не нравился властям предержащим. С постмодернизмом поспокойнее – не так узнаваемо. Но, как говорил герой одного классического советского кинофильма: «История нас рассудит, товарищ Бабашкин!» Кстати, в «Демгородке» изолянты обращаются друг к другу синтетически – «господарищ»…